Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

После зала наиболее элегантной комнатой в доме была комната старой графини, обставленная красивой мебелью красного дерева и увешанная многочисленными семейными портретами и фотографиями, среди которых лицо Льва Николаевича, молодое, пожилое, старое, встречается во много раз чаще других.

Яснополянский дом был, конечно, своего рода маленьким двором, где царил Лев Николаевич. Но в доме ясно чувствовался и другой центр: графиня – эта 65-летняя, темноглазая, румяная, еще очень бодрая женщина, быстро передвигавшаяся по просторным анфиладам дома, наполняя его ритмическим постукиванием высоких дамских каблучков. Всем было ясно, что два эти центра не совпадают: старый граф Лев Николаевич, великий писатель и пр., и пр., и пр., был сам по себе, а графиня Софья Андреевна – сама по себе.

Кстати, она же являлась и владелицей имения Ясная Поляна, потому что уже в 1892 году Л. Н. Толстой отказался от своего имущества и капиталов, разделив все между женой и детьми. Графиня и управляла имением: принимала управляющего и мужиков, раздавала приказания и т. д. Толстой в эти материальные дела совершенно не мешался. Тем не менее многое из того, что он видел, заставляло его глубоко страдать. Один черкес Шокей, объездчик, ловивший крестьян на потравах и краже леса, сколько ему «крови перепортил». Тут-то он вмешивался, выступал ходатаем за крестьян, но… у жены его был на все свой взгляд, и ходатайства помогали далеко не всегда. Так и отчудился Л. Толстой от Ясной Поляны. Он готов был покинуть ее, но Софья Андреевна об этом и слышать не хотела. Ведь она по-своему любила мужа, тщательно оберегала его здоровье и. покой, – может быть, даже не отдавая себе отчета, в чем именно заключался настоящий покой для старика Толстого. Обидеть женщину, которая отдала ему всю жизнь, с которой он прожил сорок с лишним лет, внезапным и самовольным уходом Толстой не мог. пытался, но не мог. В конце концов белый барский дом в уютном парке стал для него ничем иным, как только золотой клеткой.

Впрочем, помимо своей помещичьей и, так сказать, «профессиональной» деятельности и до наступления периода тяжелой истерии во второй половине последнего года жизни Льва Николаевича Софья Андреевна вовсе не была плохим человеком, как не была и человеком незначительным. Большинство так называемых «толстовцев» находилось в холодных или даже враждебных отношениях с женой Толстого. Иные проявляли внешнюю почтительность в сношениях с ней, а за глаза осуждали и бранили ее. Но должен сказать, что хотя и я пришел ко Л. Н. Толстому как его ученик и последователь и не мог не знать и не заметить, как далека ему его жена в идейном отношении, я все же не разделял ни этой холодности, ни тем паче враждебности к Софье Андреевне, равно как не имел нужды лицемерить по отношению к ней.

Софья Андреевна покорила меня с первого свидания в 1909 году: ее большие, живые карие глаза смотрели на меня так внимательно и смело, в них светилось столько ума, правдивости и энергии, что я сразу же проникся искренним уважением и невольной симпатией к подруге жизни великого Толстого. Да, она не пошла за Толстым в его исканиях, да, она не подчинилась слепо влиянию гениального мужа и по многим вопросам сохранила свои собственные мнения, да, характер ее был не безупречен, а иногда даже тяжел, и за ней, как и за каждым человеком, числилось много грехов и ошибок, но разве это достаточная причина, чтобы побиватъ ее камнями?

Софья Андреевна была очень незаурядным человеком. Тем, кто ее знал, вполне понятно, что когда-то на ней остановился выбор молодого Толстого, мечтавшего о семейном гнезде. Самой привлекательной чертой характера старой графини была ее исключительная прямота и правдивость. («Какая энергия правдивости!» – восклицание жениха Толстого.) Если опять-таки исключить ее позднейшее состояние истерии, когда – в борьбе с Чертковым – Софья Андреевна на несколько месяцев перестала быть ответственной за свои слова и поступки, – она всегда говорила правду. Она и при желании-то – именно в состоянии истерии – не умела фальшивить, и только путалась, чем и пользовались ее противники. Уверток и лжи Софья Андреевна не терпела. Она и другим позволяла говорить ей прямо всю правду, хотя бы и жестокую: она могла при этом разгорячиться, начать спорить, возражать, но никогда не ставила такую прямоту в проступок и не мстила за нее.

Жена Толстого отличалась большим литературным чутьем, благоговела перед мужем как перед писателем-художником. Она и сама недурно писала. Ее воспоминания о Толстом, ее молодые дневники, ее письма к мужу написаны превосходно. Известно, что она является автором одного романа (правда, не изданного), детской книги, нескольких рассказов и т. д.

Очень любила жена Толстого музыку, живопись, вообще все красивое. Но к вопросам религии и морали была глуха, хотя вся ее собственная жизнь прошла, – по крайней мере, с точки зрения того общества, в котором она воспитывалась, – безукоризненно в моральном отношении. В широких кругах публики принято думать, что Софья Андреевна сохраняла верность православию, вопреки еретику-мужу. Сохранять-то она ее сохраняла (номинально), но это ей, наверное, было нетрудно, потому что и сохранять-то было нечего: никакого решительно искреннего и глубокого православного чувства, никакой потребности в Церкви, никакого увлеченья Церковью даже со стороны эстетической, как это бывало иногда у наших тонко чувствующих, хотя и слабо верующих людей, – у жены Льва Николаевича не было. Необходимейшие обряды церковные выполняла она неряшливо, небрежно и неаккуратно, приходскую церковь в селе Кочаках, в двух верстах от Ясной Поляны, не посещала по месяцам. Софья Андреевна не понимала ничего отвлеченного, мистического. Тут, собственно, и начинались ее расхождения с мужем. Она вся была на земле, ценила только данную ей жизнь и ни о какой другой не помышляла. Толстой по своим внутренним устремлениям был несомненно христианин, а может быть, даже отчасти и буддист, недаром оба эти мировоззрения или вероучения он считал одинаково высоко стоящими, в смысле духовной равноценности. Его жена, напротив, представляла собой законченный тип язычницы (не в отрицательном, житейском, а в философском значении этого слова). Это не мешало ей, между прочим, слегка заниматься благотворительностью среди яснополянских крестьян, но настоящей ее стихией была семья и только семья. Не личным, но семейным эгоизмом и жила преимущественно эта женщина. Толстой же перерос семейный эгоизм давным-давно, если только он у него и был когда-нибудь…

Никакого законченного мировоззрения у жены Толстого, впрочем, не было. Сердце ее, сердце дочери кремлевского врача, довольно широко было открыто аристократическим предрассудкам. Обыкновенную и голубую кровь она весьма различала. Титулом своим не то что дорожила, а, так сказать, срослась с ним нераздельно. Строй помещичий и собственнический считала за нормальный и Богом данный. Единственными «настоящими», заслуживающими уважения сословиями в России считала дворян и крестьян. Все, что между ними, для нее как бы не существовало. Любопытно, что при этой отсталости и при этом примитивизме социальных понятий Софья Андреевна была горячей противницей войны, и страшная бойня 1914–1918 годов, которую она еще застала, доставила ей тяжелые душевные страдания. Тогда же пыталась она защищать перед властями и некоторых «толстовцев», «от них же первый есмь аз», попавших в беду в связи с выпуском ими воззвания против войны.

За время пребывания в Ясной Поляне, и при жизни Льва Николаевича, и по смерти его, мне близко приходилось сталкиваться и с его детьми. Из пяти сыновей и трех дочерей Толстого, доживших до зрелых лет, я не застал в живых только вторую дочь Льва Николаевича, Марью Львовну (род. в 1871 г.), но у меня такое чувство, что я знал и ее. В самом деле, Марью Львовну, редкого по душевным качествам человека, так живо помнили и так горячо любили и родители ее, и братья, и сестры, что она как бы продолжала жить среди них в Ясной Поляне. Известно, что все три дочери были душевно близки со Львом Николаевичем и не только разделяли во многом его взгляды, но пытались, каждая по мере своих сил, продвинуть эти взгляды в своей жизни. И тут впереди всех шла Марья Львовна. Глубокий, нежный, чуткий, скромный и самоотверженный человек, она стояла всегда около отца в тяжелые минуты его жизни, готовая поддержать и ободрить его. Помогала ему в литературной работе. Готова была вообще услужить всем в доме. В простой, деревенской одежде работала с яснополянскими мужиками и бабами на поле. Вместе с художником Ге голыми ногами топтала глину в яме, когда отец ее строил избу вдове-крестьянке Анисье Копыловой. Оказывала деятельную медицинскую помощь крестьянскому населению. Задумчивые, славные глаза некрасивой, но удивительно привлекательной по своей наружности Марьи Львовны смотрели и до сих пор смотрят на каждого посетителя Ясной Поляны с прекрасного портрета Ге, где любимая дочь Толстого представлена в простенькой белой блузке, подпоясанной черным кожаным поясом.

У Марьи Львовны был «роман» с последователем и биографом Толстого бывшим морским офицером Павлом Ивановичем Бирюковым. Отец желал, мать не желала этого брака. Брак был отложен и в конце концов не состоялся. Впоследствии Марья Львовна вышла замуж за своего родственника князя Оболенского, родного внука единственной сестры Льва Николаевича, тоже Марии, умершей в чине схимонахини Шамардинского монастыря. Н. Л. Оболенский был человек довольно незначительный. П. И. Бирюков был более достоин руки Марьи Львовны. Мне не раз случалось потом быть свидетелем, как он рассказывал, вспоминал о Марье Львовне. Лицо его всегда светилось при этом: отдаленный отблеск духовного образа Марьи Львовны освещал его своими лучами. Памятью благоговейной преданности и любви П. И. Бирюкова к дочери его учителя осталась составленная им книжка «Отец и дочь» – переписка Л. Н. Толстого с Марьей Львовной. Прочтите, как в предисловии Бирюков говорит о дочери Толстого. Впрочем, книжка эта, изданная в Швейцарии, имеется лишь на немецком языке

. Очень желательно, конечно, издание переписки и в оригинале.

Существует ложное мнение о том, что будто бы все дети Толстого, и особенно его сыновья, были совершенными ничтожествами. Это абсолютно неверно! Конечно, они казались обыкновенными людьми рядом с своим отцом, но в любом другом обществе большинство их тотчас же выдвинулось бы и своим умом, и даже известной одаренностью в той или иной области. Положение детей Толстого вообще было трудно и полно соблазнов. С детства они привыкли видеть в своем доме людей всех рангов: князей, писателей, профессоров, артистов и т. д. преклоняющимися перед их великим отцом, перед их «папа». Разумеется, и с ними, детьми Льва Толстого, все были любезны – так что это, в конце концов, стало даже казаться детям естественным и само собой разумеющимся, как будто не отец, не «папа», а они сами это заслужили. Это несомненно портило их, развивало излишнее самомнение и отучало от собственных усилий, направленных к тому, чтобы завоевать внимание и уважение в обществе. Внимание, уважение, имя, положение, полная материальная обеспеченность – все это уже было у детей Толстого и далось им без всякого труда. Когда же в 1892 году Лев Николаевич, тщетно ища наилучшей формы, как бы отказаться от собственности, и видя, что жена и большинство детей не простят ему, если он их обойдет, снабдил всех своих детей, даже подростков Андрея и Михаила, и землей, и капиталами (чего он, во имя самих детей, не должен был делать), молодое поколение Толстых или Львовичей, как они иногда себя с гордостью называли, окончательно вообразило, что у него все есть и что «дальше ехать некуда», – остается только «почить на лаврах» и наслаждаться жизнью. Вот почему и зерна дарований, заложенных в их души, у большинства оказались неразвитыми.

Старшая дочь Льва Николаевича Татьяна Львовна, в замужестве Сухотина (род. в 1864 г.), была после самого Льва Николаевича самым блестящим человеком в Ясной Поляне. Умница, любезная и обходительная, блестяще развитая, веселая и остроумная и ко всем доброжелательная, Татьяна Львовна всегда и везде пользовалась всеобщим уважением и любовью. Она одна, с ее тактом, умела одинаково удачно находить душевный подход и к отцу, и к матери даже в пору их величайшего расхождения. Я убежден, что если бы Татьяна Львовна в 1910 году жила постоянно в Ясной Поляне, то она нашла бы способы предотвратить тяжелую семейную драму, стоившую жизни Толстому. Татьяна Львовна была даровита как писательница и как художница. Ей принадлежит прекрасная книжка «Гости Ясной Поляны». Она училась живописи в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Репин говорил, что он завидует ее способности схватывать сходство. Но работала Татьяна Львовна мало, не сделав в своей жизни и десятой доли того, что могла бы сделать. Она любила светскую жизнь и светские удовольствия, хотя в молодости тоже наряжалась в паневу и работала с бабами по уборке сена и ржи. У нас с Татьяной Львовной были всегда самые дружеские, легкие по естественности и непринужденности своей, ничем не замутненные отношения. Иначе, как «Булгашей», она не звала меня ни лично, ни в письмах.

В мае 1910 года, сопровождая Льва Николаевича, я посетил дом Татьяны Львовны в имении ее мужа М. С. Сухотина Кочеты Новосильского уезда Тульской губернии. Вот где старинный дворянский быт сохранялся еще во всей своей неприкосновенности! Кочеты пожалованы были роду Сухотиных царями Петром I и Иоанном. Помнится, там числилось 2000 десятин земли. Кроме огромного, прекрасного парка (длина всех дорожек равнялась 12 верстам) и прудов, замечателен был в Кочетах барский дом: старинный, одноэтажный, но очень поместительный, с прекрасным убранством. Обстановка в нем была не так роскошна, как в богатых купеческих домах, но и не безвкусна, как там, не кидалась в глаза и не внушала отвращения бессмысленностью и ненужностью массы дико дорогих вещей, нет, она была умеренно роскошна и очень комфортабельна. Повсюду – много старины: по стенам – портреты предков, оружие, шкафики с фамильным серебром и дарованными табакерками и т. д. На обстановке и на всем в доме лежал отпечаток красивой и приятной барственности: солидности, простоты и чистоты. Красиво и приятно барственны были и обитатели дома: Сухотин, его жена, взрослые сыновья, жена старшего из них, рожденная Базилевская, дочь московского губернского предводителя дворянства

.

Откуда все это взялось и на чем Кочеты в совокупности были основаны, молодое «толстовское» сердце мое старалось забыть хоть на минуту. Мне приятно было только видеть, что Татьяна Львовна, показывавшая дом, сама чувствовала стесняющую, нехорошую изнанку всей этой, столь привлекательной с внешней стороны роскоши. Как только мы приехали и чуть осмотрелись, Татьяна Львовна позвала меня на террасу дома, с которой открывался прелестный вид на сад – весь в кустах цветущей сирени – и на красивую даль поля за ним. Ни она, ни я не могли удержать своего восхищения.

– Знаете, Булгаша, здесь так хорошо, что иногда забываешь, откуда это все берется! И, каюсь, я по большей части забываю…

Об Александре Львовне (род. в 1884 г.) я уже говорил кое-что. После смерти Марьи Львовны и подросши, она как бы заняла ее место около отца. Пристрастилась к работе для него, любила его как влюбленная девушка любит молодого человека и ценила каждый жест любви и внимания с его стороны, а в таких жестах недостатка не было, потому что Лев Николаевич и сам очень любил свою младшую дочь. Александра Львовна была мало образованным и не столь глубоким и умным, как Татьяна Львовна, но все же в достаточной мере приятным и одаренным человеком. То, чего ей не хватало – глубины и светского лоска, – она возмещала способностью бурного, искрящегося веселья и живой общительности. С ней никогда и никому не было скучно. Любое общество при ней оживлялось. Она бы развеселила и монахов-траппистов

, если бы только ее пустили к ним в монастырь. Гитара, цыганские романсы, веселые игры, интересные предприятия с целью поразвлечься – вот была ее стихия. И что замечательнее всего, стихия эта всегда была чистая. Никакого намека на моральную распущенность, на двусмысленность, на несдержанность языка, на все то, на что так легко сбиваются веселящиеся люди, и мужчины, и даже женщины, не могло быть и в помине около Александры Львовны! Не потому, чтобы она лишена была способности чувства и увлечения, но вследствие какого-то особого, присущего именно ее натуре свойства, – свойства, которое, пожалуй, можно было бы назвать моральным здоровьем.

И еще любила Александра Львовна строиться, организовывать. Купит старый дом, сломает его и возводит на его месте новый, вся в планах и расчетах, готовая чуть ли не сама бревна таскать, как Петр Великий на верфи. Это шло уже от избытка ее энергии.

Из любви к отцу, из желания остаться с ним до конца (ведь двух других дочерей в доме уже не было – одна умерла, другая была замужем), Александра Львовна отказалась от замужества, хотя женихов, и видных, было достаточно. Лев Николаевич знал это, и преданность дочери его несказанно трогала и преисполняла чувством глубочайшей признательности. Самое присутствие Александры Львовны делало его счастливым, и не его вина, что, подпав под влияние В. Г. Черткова и увлекшись борьбой с матерью, Александра Львовна потом невольно содействовала разрушению и своего, и его счастья.

Добавлю, что Александра Львовна оказалась одаренной литературно. В этом отношении она, несомненно, наследовала кое-что от отца. Есть у нее и беллетристические опыты, но лучше всего, местами художественно, написаны ею воспоминания об отце и жизни в Ясной Поляне, изданные за границей на русском и на ряде иностранных языков. Александре Львовне суждено было также стать душеприказчицей Льва Николаевича и проявить себя крупным организаторским талантом в деле устроения быта яснополянских крестьян, в деле охраны яснополянской усадьбы и в деле подготовки к изданию полного академического собрания сочинений Толстого[41 - Все это было написано до того, как в августе 1948 г. весь Советский Союз узнал из ноты министра иностранных дел СССР В. М. Молотова правительству США о контрреволюционной деятельности Александры Толстой в Америке. Нельзя сказать, как огорчила меня эта новость. Сказался недостаток ума и такта, а главное, самостоятельности у младшей дочери Толстого, всегда подчинявшейся тому или иному постороннему воздействию. В 1910 г. в яснополянской драме А. Л. Толстая действовала против своей матери под влиянием Черткова и, таким образом, была одной из невольных виновниц гибели Толстого. В 1920 или 1921 году она, изменяя заветам отца, связалась с контрреволюционной организацией «Тактического центра», была судима и приговорена к 10 годам тюремного заключения, но, благодаря снисходительности советской власти, а также вниманию к ее имени, через год или полтора была выпущена на свободу. Тут она действовала под влиянием руководителя «Тактического центра» и лидера «народносоциалистической» партии С. П. Мельгунова, с которым перед тем заключила договор об издании собрания сочинений Толстого. Теперь, по всей вероятности, под влиянием русских политиков-эмигрантов, А. Толстая создала в Америке контрреволюционную политическую организацию «Толстовский фонд», не давая себе отчета даже в том, что она не имела права присваивать великое имя Толстого этой организации. Бестактность соединилась с легкомыслием и политической безответственностью: после великой победы СССР над фашизмом – победы, во имя которой миллионы сограждан полегли на рубежах Союза, защищая Родину, – А. Толстая, проживая в стране, к СССР враждебной, находит возможным интриговать против СССР и выступать с контрреволюционными речами по радио. О тактике ее не может быть двух мнений: это – неумная, преступная, изменническая тактика, навсегда отрезавшая А. Толстую от Родины и сделавшая ее чужой русскому народу (примеч. В. Ф.Булгакова, сделанное в 1951 г.).].

Не помню, по какому поводу, – в четвертую поездку мою в Ясную Поляну (1909), – Лев Николаевич в разговоре со мной выразился, между прочим, так:

– Да, это величайшая тайна, почему одни воспринимают истину, а другие нет. Вот хотя бы как мои дочери и сыновья…

Он хотел сказать, что в то время, как дочери были близки ему по взглядам, о сыновьях он этого утверждать не может.

Что касается старшего сына Льва Николаевича, Сергея Львовича, родившегося на второй год женитьбы отца, в 1863 году, то определенное расхождение во взглядах с отцом не мешало ему быть достойным человеком. Сергей Львович был естественником по образованию (он окончил физико-математический факультет Московского университета). Взгляды его можно было бы характеризовать как позитивные и либеральные. И хотя такие взгляды в среде, к которой Сергей Львович принадлежал по рождению, были, несомненно, чем-то уже прогрессивным и требовали от их сиятельного приверженца почти героизма, Льву Николаевичу все же не нравилось в сыне ни то ни другое; ни позитивизм, ни либерализм. Он считал и называл старшего сына «дарвинистом» (не знаю, прав ли он был) и иногда говорил о нем с оттенком какой-то холодности, чуть ли не (идейной, конечно) враждебности. Да простит мне великая тень, мне это всегда казалось не совсем справедливым. Сергей Львович был благороднейший, добрейший и чистой души человек. Он, что называется, «не хватал звезд с неба», но зато зла от него никто не видел. Отца своего он скрыто, интимно и глубоко почитал, не афишируя своих чувств, как Корделия в «Короле Лире». А между тем наш «король Лир», подобно шекспировскому, все как-то был недоволен своим созданием. И это давно началось, с молодости Сергея Львовича. Окончив университет, он пришел ко Льву Николаевичу и спросил, какому именно полезному делу отец посоветовал бы ему теперь посвятить свои силы. А находившийся как раз в горячке увлечения новым – антидарвинистским, антицивилизаторским, антиуниверситетским, антиинтеллигентским, – мировоззрением отец ответил выросшему и искренно ищущему благодарного призвания сыну:

– Мало ли полезных дел!.. Вот, возьми метлу и подметай улицу!..

Сергей Львович отошел и заплакал. И больше уже никогда не обращался к отцу за советом.

Отсюда видно, что бывали времена, когда и Лев Николаевич, в своем полемическом задоре, бывал тяжеловат.

Так и пошло, до конца: «Сережа-дарвинист» да и только… И при мне так было.

А Сергей Львович по-прежнему был прямодушен, кроток, мил и почтителен с отцом, хотя иной раз и вступал с ним в горячие споры.

Когда в семейной распре сыновья Толстые решили потребовать от отца гарантий, что он не лишит их в своем завещании прав собственности на свои сочинения, Сергей Львович не примкнул к братьям.

А когда Лев Николаевич ушел из Ясной Поляны, он, единственный из всей семьи, написал отцу в Астапово, что вполне понимает его, считает, что он избрал «настоящий выход» и думает, что ему давно уже надо было уйти. Лев Николаевич умилился… В самом деле, в отношении старшего сына он прозрел, кажется, только на смертном одре.

Когда Лев Николаевич умирал, Сергей Львович умилил его еще раз. Он разыскал ушедшего «неизвестно куда» отца, привез ему удобную постель (на которой и умер Толстой), с сердцем, полным любви и сокрушения, подошел к его постели и.

И Лев Николаевич рассказывал потом ухаживавшим за ним:

– А Сережа-то… Сережа… он мне руку поцеловал!..

И плакал.

После смерти Льва Николаевича Сергей Львович в качестве товарища председателя Толстовского общества в Москве (председателем был Н. В. Давыдов) принял ближайшее участие в основании Толстовского музея, к которому всегда оставался близок. Им написан и создан ряд ценных исследований об отце: «Лев Толстой и музыка», «Мать и дед Л. Н. Толстого» и др. За эти исследования он награжден был советским правительством орденом Трудового Красного Знамени. После смерти С. Л. Толстого в 1947 году была опубликована книга его воспоминаний под названием «Очерки былого».

Сергей Львович был одаренным музыкантом-композитором и пианистом. Между прочим, однажды в Москве им получена была первая премия на музыкальном конкурсе «Дома песни» – за аранжировку для рояля «Шотландских песен» Бернса. Он был также автором ряда прекрасных романсов, исполнявшихся, между прочим, не раз на концертах в Доме ученых в Москве.

Для меня Сергей Львович написал очень интересный и сложный аккомпанемент, особый для каждого куплета, к песне «Последний нонешний денечек», и мы потом не раз эту песню вместе исполняли. Он сделал мне также честь и подлинное нравственное удовлетворение, поместив меня, в одной из своих брошюр, в число друзей своей матери, покойной Софьи Андреевны

.

Второй сын Толстого, Илья (род. в 1866 г.), был самый талантливый писатель из всех детей Льва Николаевича. На самом деле талантливый, но. очень мало работавший. Проживши всю жизнь широко и довольно разгульно, то вольным помещиком, то чиновником, Илья Львович только на старости лет спохватился и начал писать. Успел написать и напечатать, под псевдонимом Ильи Дубровского, немного, два-три рассказа, – но все, что вышло из-под его пера, отличалось подлинным литературным достоинством. Его книга «Мои воспоминания» является единственным в своем роде (в особенности – в литературе о Толстом), блестящим художественным произведением. Он писал ее в Ясной Поляне при мне в первые годы после смерти Льва Николаевича и весь горел в работе. Тогда же он начал заниматься живописью и вдруг, ни с того ни с сего, в сущности самоучкой, сделал несколько очаровательных пейзажей и интерьеров Ясной Поляны. Один интерьер (зеркала и окна) был продан на выставке в Москве. Илья Львович сделал его повторение. И повторение было продано. Тогда Илья Львович сделал новое повторение…

И тогда же приблизительно Илья Львович увлекся фильмом. Он в самом деле во всем был талантлив. Снимался в роли барина в фильме на сюжет Л. Толстого «Чем люди живы». В старости, за границей, в Голливуде, изображал своего собственного отца во вступительной части к большому фильму «Воскресение» по роману Л. Толстого. Он, между прочим, больше всех братьев походил на отца наружностью, особенно состарившись и поседев. В Америке, куда выехал еще до Первой мировой войны, прочел множество публичных лекций об отце. Словом, нашелся, не пропал и на чужбине.

«Гр. Лев Толстой-сын», как подписывался Лев Львович Толстой (род. в 1869 г.) под своими статьями, избрал писательство и журналистику своей профессией. Имя его имеется в энциклопедических словарях (напр., у Брокгауза и Эфрона). И он действительно был писателем и журналистом, но. мелкотравчатым, малоудачным, не талантливым. В молодости Л. Л. Толстой увлекся или думал, что увлекается, мировоззрением отца. Потом эмансипировался от отцовского влияния, но ничего своего не создал. И это, кажется, мучило его. Он хотел, во всяком случае, устоять на своих ногах. Отсюда появилось и развилось мало-помалу какое-то соперничество с Львом Толстым-отцом, – несчастная и жалкая черта Льва Львовича! Сколько она ему горя принесла, сколько насмешек вызвала, а он все никак не мог отделаться от своей блажи. Известно, что в противоположность «Крейцеровой сонате» он написал рассказ «Прелюдия Шопена», с тенденцией, обратной «толстовской». Писал, хотя, слава Богу, не опубликовал, продолжение «Войны и мира» Л. Толстого, показывая нам Пьеров Безуховых и Андреев Болконских стариками, а их детей – в качестве главных действующих лиц. Так как у Л. Толстого-отца были антимилитаристические Солдатская и Офицерская памятки, то Л. Толстой-сын счел своим долгом создать Солдатскую и Офицерскую памятки милитаристические. В «Новом времени», суворинской консервативной газете, где Лев Львович был постоянным сотрудником, он часто полемизировал с мировоззрением Л. Н. Толстого. Один раз даже заявил, что Лев Толстой сам не верит в то, что он пишет. В результате прослыл притчей во языцех и «самым неудачным произведением Л. Толстого» (злое и меткое слово московского фельетониста Сергея Яблоновского-Потресова).

Я ближе узнал Льва Львовича после смерти Льва Николаевича. Он был очень жалкий и непостоянный, внутренне неустойчивый человек, мечтавший только о том, чтобы выиграть в карты или в рулетку большие деньги, и в то же время человек очень интеллигентный, душевно тонкий и подвижный, в противоположность хотя бы несколько тяжеловатому на подъем, вялому и хомякообразному Сергею Львовичу. И в младшем Льве было что-то от Льва старшего. Что? А вот, скажем так: представьте себе молодое беспокойство и искание Л. Н. Толстого без мощи его ума, – вот вам и будет Л. Л. Толстой.

Жил Лев Львович в Петербурге, перевоспитался в климате Северной Пальмиры и превратился, в самом деле, в какого-то нервного, неприкаянного, беспочвенного, хотя во многих отношениях и способного петербуржца.

Кроме писательства, Л. Л. Толстой занимался скульптурой. В Париже он посещал мастерскую Родена. В 1910 году Л. Л. Толстой сделал интересный, хотя и производящий тяжелое впечатление бюст своей матери: в ту пору Софья Андреевна как раз находилась в своем истерическом, ненормальном состоянии. Есть и мой – надо сказать, неважный – бюст его работы, хранящийся в фондах Гос. музея Л. Н. Толстого.

Хотя это и трудно было, а мне удавалось находить какой-то общий язык с беспокойным, мятущимся Львом Львовичем. Он все понимал, почему довольно интересное общение с ним и было возможно. Мне, кроме того, как-то жаль было этого, по существу, неплохого и способного, но сбившегося с панталыку и не нашедшего себе прочного, определенного места в жизни человека. Кстати, в споре между отцом и матерью Лев Львович всегда поддерживал мать, и Софья Андреевна это очень ценила, что выражалось в разных знаках внимания ее к сыну-неудачнику.

В последние годы жизни Л. Н. Толстой не раз повторял, что он боится трех вещей: во-первых, чтобы Андрюша, сын, не разошелся со своей женой; во-вторых, чтобы Марья Александровна Шмидт, последовательница его и общий друг семьи Толстых, не умерла раньше него, и, в-третьих, чтобы Саша, дочь, не перестала так заразительно смеяться, как она смеялась.