Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

И что же? Под влиянием печальных событий размолвки между отцом и матерью и своей размолвки с матерью, смех Александры Львовны, веселый, раскатистый и заразительный, действительно, перестал звучать в Ясной Поляне в последние месяцы жизни Толстого; Андрей Львович развелся с своей женой, милейшей Ольгой Константиновной, оставил двоих детей, Соню и Илюшу, – тех самых, которым на известной фотографии Лев Николаевич, широко расставив руки, рассказывает сказку об огурце, – и женился вновь на разведенной жене тульского губернатора Арцимовича, которая, в свою очередь, оставила шестерых, уже не маленьких детей от первого мужа. И только третье желание Льва Николаевича исполнилось: он не видал и не пережил смерти «старушки Шмидт» – Марья Александровна на несколько лет пережила своего друга и учителя.

Андрей Львович (род. в 1877 г.), лицеист, солдат в Японскую войну, получивший Георгия, помещик, чиновник особых поручений тульского губернатора, чиновник по земельным делам, позже – видный петербургский банковский чиновник, был очень далек от своего отца идейно и придерживался всегда крайне реакционных взглядов в политике. Был барином, жил широко, а временами просто разгульно. Сдружившись с крупными помещиками и аристократами, и сам любил изображать из себя закоренелого «зубра». Уверял, что лакею, хотя бы и старику, вроде яснополянского Ильи Васильевича Сидоркова, органически не может сказать «вы». Мужиков называл «хамами». В ресторане пресловутой тульской Чернышевской гостиницы оставил тысячи. Поведением своим огорчал одинаково отца и мать. Сыновнего почтения к старику-отцу в достаточной мере не проявлял. Один раз мне сказал, что если бы он не был сыном своего отца, то он бы его повесил. Считался всеми беспутным и отпетым. А между тем, было в нем что-то привлекательное, и прежде всего – русская натура: широкая, безудержная, веселая, теплая. Песни играть, плясать, выпить и гульнуть как следует, форсу показать, деньгами швырнуть Андрей Львович был мастер. Пожалуй, из этаких-то и вербовались такие типы, как дядюшка в «Войне и мире». Лев Николаевич сам знал и любил этот тип. И надо сказать, что понимал он и Андрея Львовича. Много раз пытался наставлять его – устно и в письмах – и хоть успеха не имел, но Андрюшу жалел и считал не чуждым себе человеком. Замечательно, между прочим, что при всех своих недостатках и при всем своем «бурбонстве» – может быть, наигранном – Андрей Львович слыл также человеком добрым. За это его любил, между прочим, такой человек, как Душан Петрович Маковицкий, то есть полный антипод Андрея Львовича в нравственном отношении. Сам Андрей Львович заявил однажды, что «все толстовцы – сволочь», но что, вот, дескать, старушка Марья Александровна Шмидт и доктор Душан Петрович – прекрасные люди.

– А вы… вы – не толстовец, вы – просто молодой человек! – добавил он, обращаясь ко мне.

Отсюда, конечно, не совсем ясно, что именно беспутный сын Толстого разумел под «толстовцами». А что Андрей Львович все же был сын Толстого и, не следуя за своим отцом, понимал его и умом, и чувством, свидетельствует хотя бы такой факт, что некоторыми писаниями Льва Николаевича он положительно восхищался, о чем я еще буду иметь случай рассказать подробнее.

Младшего сына Льва Николаевича – Михаила Львовича (род. в 1879 г.) – я знал меньше всех других сыновей Толстого. И при жизни, и после смерти отца он лишь изредка и всегда накоротко показывался в Ясной Поляне. Высокий, крепкий, хорошо сложенный, с маленькими, медвежьими глазами, с низким лбом, с небольшой темной бородкой, Михаил Львович мало говорил, больше курил или бренчал на рояле, вполголоса напевая цыганские романсы. Культ цыганского пения, которому в молодости отдал дань и Лев Николаевич, увековечивший потом русско-цыганских певцов и певиц в «Живом трупе», держался довольно крепко в семье Толстых. Ему усердно служили Андрей и Михаил Львовичи. Кажется, также Илья и еще, как это ни неожиданно на первый взгляд, Александра Львовна, сама – гитаристка и певица.

Обычно Михаил Львович проживал в своем имении Черемошне Тульской губернии. Он был женат на очень аристократической женщине Александре Владимировне Глебовой. Ее мать Софья Николаевна, рожденная княжна Трубецкая, родная сестра знаменитых московских профессоров Сергея и Евгения Трубецких, принадлежала к самому высшему московскому обществу и между прочим вела дружбу с великим князем Сергеем Александровичем, убитым Каляевым. У Михаила Львовича были очень милые и способные дети. Помню, уже в послетолстовской Ясной Поляне, Ваню (Михайловича) Толстого, чистенького мальчика в белоснежной матросской курточке, милого, скромного и прекрасно игравшего на рояле. Теперь он где-то в эмиграции

. Отец для Михаила Львовича как бы не существовал. Об интересе ко взглядам Льва Толстого тут и речи быть не могло. Даже и вся Ясная Поляна в целом была, по-видимому, для замкнувшегося в своей семейной и помещичьей жизни Михаила Львовича чистым нулем, когда-то приятным и любопытным, но давно уже погрузившимся в лету и ненужным детским переживанием. Михаил Львович никогда (на моих глазах, по крайней мере) с отцом не разговаривал, никогда к нему не обращался, никогда ему не писал. В своем совершенном, первобытном эгоизме он мог отлично обходиться и без отца.

Когда Лев Николаевич ушел из дому и лежал больной в Астапове, все сыновья и старшая дочь Татьяна Львовна, собравшиеся тогда в Ясной Поляне, написали ему письма, которые должна была доставить отцу Александра Львовна. (Сыновья и Татьяна Львовна еще не знали, где именно находится отец.) Каждый исполнил эту обязанность как мог. Все, кроме Сергея, призывали отца вернуться. Только один Михаил Львович вовсе отказался писать:

– Всем известно, что я не люблю писать писем! – с обезоруживающей беспечностью заявил он Александре Львовне. – Скажи папа, что я думаю так же, как думают Таня и Андрюша.

Этот беспечный, равнодушный ответ глубоко поразил меня в 1910 году и не перестает так же глубоко поражать и теперь.

Младшего сына интересовал только вопрос наследственный: что еще получат они, братья, от отца? И тут, когда надо было предпринимать те или иные необходимые шаги, Михаил Львович действовал дружно и сообща – вместе с братьями.

Никогда не слыхал я, чтобы и после смерти Льва Николаевича Михаил Львович хоть раз вспомнил о нем. Наезжая в Ясную Поляну, целовал руку у матери, справлялся о ее здоровье, прогуливался по парку, громко разговаривал и хохотал с братьями, если кто-нибудь из них тоже случался на ту пору в Ясной, – разговаривал о чем угодно, только не об отце, – а потом садился к роялю и долго и беспорядочно бренчал, мурлыча себе под нос цыганские романсы…

В эпоху Первой мировой войны Михаил Львович служил в так называемой Дикой дивизии, у великого князя Михаила Александровича. Приезжая на побывку к матери, снова бренчал на рояле и беспечно рассказывал ей, что война совершенно напоминает ему псовую охоту.

В эпоху Гражданской войны Михаил Львович служил в санитарном отряде Белой армии. Потом очутился в Париже. Нуждался. Дирижировал каким-то, чуть ли не ресторанным, оркестром и скончался уже в эпоху Второй мировой войны… в Марокко. Этот сын уже ничем, кроме, разве, увлечения цыганщиной и, пожалуй, еще наружностью, не напоминал своего отца.

Льву Николаевичу «не повезло». Был у него сын, настоящий сын – и в духовном, и в плотском, мирском отношении, но Бог прибрал этого сына «преждевременно». Семи лет от роду умер в 1895 году самый младший сынок и последний ребенок Льва Николаевича и Софьи Андреевны – Ванечка. – «В первый раз в жизни – безутешное горе, – сказал тогда Лев Николаевич, – а я-то мечтал, что Ванечка будет продолжать после меня дело Божие! Что делать!..»

Что делать, не суждено было Л. Толстому иметь сына-наследника и преемника! Однако и при мне еще, через 15 лет, память о Ванечке жила во всей силе в Ясной Поляне. Ванечку постоянно вспоминали, особенно его мать, которая безумно любила его при жизни и едва перенесла его смерть. Исключительно одаренный и духовный от природы, сострадательный, нежный и любящий, Ванечка был великим соединительным духовным звеном между отцом и матерью. О нем рассказывали всегда много замечательного. После раздела имущества в 1892 году усадьба и имение Ясная Поляна записаны были на имя Ванечки, и когда мальчику говорили иногда, что все кругом принадлежит ему, он отвечал: «Неправда, все – всехнее!» И умилялись все: и отец, и мать, и братья, и сестры. Кто знает, живи Ванечка, – может быть, и не дошло бы к тяжелому, последнему конфликту между мужем и женой. Но Льву Николаевичу, как и многострадальному Иову, суждено было быть испытуему до конца.

Между прочим, всем врагам Софьи Андреевны, врагам чертковско-гусевского толка, не видевшим в жене Толстого ничего духовного, полезно было бы вспоминать и перечитывать то, что писал в 1895 году Лев Николаевич никому иному, как самому В. Г. Черткову:

«Жена переносит (смерть сына Вани. – В. Б.) тяжело, но очень хорошо. В особенности первые дни я был ослеплен красотою ее души, открывшейся вследствие этого разрыва (с любимым существом. – В. Б). Она первые дни не могла переносить никакого – кого-нибудь и к кому-нибудь – выражения нелюбви. Я как-то сказал при ней про лицо, написавшее мне бестактное письмо соболезнования: «какой он глупый». Я видел, что это больно резануло ее по сердцу; так же и в других случаях. Жизнь этого ребенка, ставшая явной при его смерти, произвела на нее и, надеюсь, и на меня самое благотворное влияние. Увидав возможность любви, не хочется уже жить без нее».

Замечательно, что у всех без исключения сыновей Толстого были очень милые и симпатичные жены, иной раз стоявшие, в смысле доброты, выдержки и человеческого достоинства, гораздо выше своих гордецов-благоверных.

Образцом скромности, доброты, всесторонней порядочности и такта была супруга Сергея Львовича Марья Николаевна, рожденная графиня Зубова. Первой жены Сергея Львовича, рожденной Рачинской, от которой у него был единственный сын Сережа, я не застал в живых. Марья Николаевна, кроме своих семейных и светских обязанностей, занималась еще помощью бедным детям и состояла попечительницей какого-то приюта. Тихая, застенчивая и скромно всем улыбающаяся, она всюду, также и в Ясную Поляну, приносила только мир.

Супруга Ильи Львовича, толстуха Софья Николаевна, рожденная Философова, интересовалась теософией и была членом Теософического общества. Выдающаяся русская теософка, писательница и переводчица Е. Писарева приходилась ей близкой родственницей. Увлечение Софьи Николаевны теософией было совершенно искреннее: она верила свято в скрытые духовные силы мира и человека, в необходимость самосовершенствования и в обязанность каждого из нас стремиться к достижению всеобщего мира и братства. Софья Николаевна сочувственно относилась и к миросозерцанию Льва Николаевича и состояла с ним, а равно и с Софьей Андреевной, в самых лучших, дружеских отношениях. Она пела – и для репертуара своего подбирала те вещи из русского романсового репертуара, в которых отражались ее излюбленные идеи, – например: «Благословляю вас, леса» Чайковского, «Подвиг» его же, «Круцификс» Фора и др. Ее я помню с вечно расплывающейся на полном лице добродушной, светлой, открытой улыбкой.

В годы Первой мировой войны С. Н. Толстая занималась устройством детских беженских приютов, стоя во главе соответствующего отдела Всероссийского земского союза в Минске.

Позже ей суждено было пережить измену мужа. Но она все простила Илье Львовичу и никогда не переставала нежно и преданно любить его, даже будучи разделена с ним океаном

. Зато очень оскорблена была за невестку Софья Андреевна. Не раз принималась она упрекать сына (когда он был еще на родине) за неверность такой прекрасной, такой редкой женщине.

– Ну что вы хотите, maman? – отвечал с своей непосредственностью большое дитя и художник Илья Львович, – ну не могу же я любить семипудовую бочку!..

И этим аргументом обезоруживал мать.

Жена Андрея Львовича и сестра Анны Константиновны Чертковой, хорошенькая, с мушкой на щеке, добрая, нравственная, милая и воспитанная Ольга Константиновна вышла замуж за прослывшего смолоду беспутным Андрея Львовича, можно сказать, с высоконравственной целью: чтобы «спасти» его.

У них было двое детей. Андрей Львович любил свою жену, но… недолго. Женившись вторично на Е. В. Арцимович, он оставил навсегда Ольгу Константиновну и лишь изредка виделся с своими детьми от первого брака. Молодая графиня Толстая поселилась у Чертковых и прожила у них значительную часть остальной своей жизни. В доме Чертковых воспитывались и ее дети – Соня и Илюша Толстые.

Лев Львович был женат на шведке, дочери врача Доре Федоровне Вестерлунд, с которой он познакомился, лечась у ее отца. И Дору Федоровну, и Александру Владимировну, жену Михаила Львовича, я тоже знал лично, но очень мало: одна жила в Петербурге, другая в отдаленном имении, и в Ясной Поляне обе показывались крайне редко. Но и о них обеих рассказывали всегда только хорошее. У обеих было много детей, и обе были прекрасными матерями-воспитательницами.

Эта высокая марка пяти молодых графинь Толстых дала повод художнице Юлии Ивановне Игумновой, старому другу семьи Толстых и позже компаньонке Софьи Андреевны, обмолвиться крылатым словом:

– Разница между сыновьями Толстыми и их женами, – говорила она, – заключается в том, что у первых вкус гораздо лучше, чем у вторых!

Глава 5

Мирок «толстовцев» вокруг Ясной Поляны

Личность д-ра Д. П. Маковицкого. – Овсянниково: М. А. Шмидт, П. А. Буланже, чета Горбуновых. – «Бог на меня оглянулся». – Не была ли «старушка Шмидт» «святой Кларой» яснополянского «Франциска»? – Воскресший самоубийца. – Издатель-поэт. – Телятинки: «сын Божий» Сергей Попов. – Хатунка – мелкопоместное владение бывшего пажа. – Юный мудрец. – Русаново: пчеловод А. С. Буткевич и его семья. – «Святая радость первых ступеней освобождения».

За первый же год своего пребывания в Ясной Поляне и Телятинках, при жизни Л. Н. Толстого, я познакомился почти со всеми выдающимися его единомышленниками, как, например, с Павлом Ивановичем Бирюковым, с Иваном Ивановичем Горбуновым-Посадовым, с Федором Алексеевичем Страховым, джорджистом Сергеем Дмитриевичем Николаевым, писателем-беллетристом Иваном Федоровичем Наживиным, крестьянами-писателями Сергеем Терентьевичем Семеновым и Михаилом Петровичем Новиковым, финским писателем Арвидом Ернефельтом и другими. Все это были чрезвычайно интересные, своеобразные, в той или иной мере одаренные и по большей части весьма симпатичные, искренние и ищущие люди. Обо всех о них можно было бы многое порассказать, и я это сделаю со временем. Пока же остановлюсь только на тех лицах, которые непосредственно принадлежали к небольшому «толстовскому» мирку, окружавшему Ясную Поляну и до некоторой степени составлявшему как бы ее продолжение. По крайней мере, для меня в молодости он был именно таким продолжением.

Единомышленников Л. Н. Толстого можно было найти в соседних деревнях Овсянникове, Телятинках, Хатунке и Русанове.

Сначала скажу только несколько слов о друге-приятеле, с которым в 1910 году я делил общество нашего учителя Л. Н. Толстого в Ясной Поляне, именно о докторе Душане Петровиче Маковицком или просто о Душане, как все его называли и за глаза, и в глаза.

Душан был словак. Он родился в краю со смешанным словацким, мадьярским и еврейским населением и вынес оттуда ту черту, которая всем, знавшим его, казалась в нем столь странной и неуместной, а именно – юдофобство. Черта эта, конечно, ни в ком из русских, не говоря уже о Толстом и «толстовцах», не могла вызвать особого восхищения. Во всем остальном милый, услужливый, скромный и малотребовательный до самоотвержения, Душан был чудесным человеком и пользовался всеобщей любовью и уважением.

Лев Николаевич много раз пытался переубедить Душана в основном его предубеждении, но безуспешно. Душан, в ответ на горячие филиппики Толстого, уличавшие его как христианина по взглядам и по жизни в непоследовательности, отмалчивался, либо тупо повторял то же самое.

Один раз его задела за живое гостившая в Ясной Поляне Софья Александровна Стахович, фрейлина обеих императриц и сестра известного общественного деятеля и друга семьи Толстых, члена Государственного совета по выборам от Орловской губернии Михаила Александровича Стаховича. Именно, видя неискоренимое упорство Душана Петровича в отстаивании идеи антисемитизма, она заявила ему, что понемногу начинает приходить к заключению, что он сам еврей.

– Я вынуждена это думать, – говорила С. А. Стахович, – потому что, как только вы начинаете говорить о евреях, вы сами проявляете жестокость, злобу и несправедливость, то есть все те черты, которые вы приписываете евреям!..

Умная была женщина Софья Александровна!

Душан сначала был совершенно ошарашен ее доводом, а потом много и добродушно смеялся.

Своих друзей-«толстовцев» Душан уверял, что он только противник «еврейского духа», а что к хорошим евреям он относится с уважением. В самом деле, о переписчике С. М. Белиньком, например, с которым он находился в самых лучших отношениях, Душан Петрович говорил, что тот «только тэлом еврэй». Душан неважно говорил по-русски. Он владел и несколькими другими языками, но столь же несовершенно. Случалось ему также путать в своей речи элементы разных языков. Например, о своем антисемитизме он выражался так:

– Меня называют юдофобом, но я – всего только прононсованный антисемит инфериорного еврейства!

На таком же языке вел Душан Петрович и свои записки о Толстом, огромные по объему и очень ценные по содержанию. Н. Н. Гусев взял на себя сизифов труд по переводу их с «душановского» языка на русский. Без него этот немаловажный литературный памятник совершенно пропал бы…

И – диво, что при этакой филологической смесице в голове, Душан искренно любил и ценил народный русский язык и всегда неизменно восхищался выразительными, сочными и своеобразными деревенскими словечками и прибаутками!

Александра Львовна, очень любившая Душана и не перестававшая умиляться его наивностью и простотой, иногда просила попеть его самого, и он пел всегда одно и то же – поначалу меланхолическую и затем переходившую в плясовой темп песенку венгерских цыган:

Фароэс, фароэс,
Керда чинта фенгуэс…

Кончал он эту песню притоптывая и подпрыгивая и потом весь сиял и простодушно, по-детски заливался тихим, мелким, захлебывающимся смехом, а младшая дочь великого Льва вторила ему – по-русски: раскатисто, громко и заразительно.