Испытание волхва

Придя к такому выводу, Нина Осиповна тяжко вздохнула и, будь она в комнате одна, ещё поплакала бы от жалости к убитой горем старухе. Но Егорша и Колян никуда не ушли, и ей волей-неволей пришлось совладать со своими чувствами. Предварительно высморкавшись в платочек, чтобы не гнусавить, Нина Осиповна спросила:

– У вас ко мне дело?

Обычно приветливая со всеми, кто к ней заходил, сейчас она выглядела отчужденной и строгой. Но это Егоршу не смутило. Он и не ждал радушного приёма, учитывая их с приятелем репутацию среди жителей посёлка. Но именно поэтому, как опытный шулер, он припас козыри в рукаве, с которых сразу и зашел.

– Не забыли меня, Нина Осиповна? – развязно спросил он. – А то вчера встречались с нашим участковым, так Илья Семёнович не сразу вспомнил. А ведь год-то всего и не виделись.

– Я вас помню, – сухо сказала Нина Осиповна. – Вы Егор Иванович Калиткин. А вашего спутника зовут Николай Александрович Жуков. Так, говорите, вы вчера встречались с Ильёй Семёновичем? Это хорошо. А то я уже подумала было, что вы в бегах. Насколько мне помнится, вас приговорили к трём годам лишения свободы за поджог…

– Школы, – закончил за нее Егорша, перехватывая инициативу. – Поэтому я и пришел к вам. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон.

– А кто забудет – тому оба, – сказала Нина Осиповна, с нескрываемым осуждением глядя на него. – Так в народе говорят, если быть точным.

Стоявший у двери Колян издал звук, похожий на хихиканье. Егорша бросил на него свирепый взгляд и, проигнорировав уточнение, продолжил:

– В общем, поговорили мы вчера с Ильёй Семёновичем и решили, что закон законом, а совесть совестью. И по совести должны мы с другом построить в Куличках новую школу взамен сгоревшей.

– То есть той, которую вы со своим другом подожгли спьяну, – снова уточнила Нина Осиповна.

Но Егорша не стал вдаваться в подробности, а торопливо закончил:

– Так вот, после того, как Илья Семёнович одобрил наше решение, пошли мы к отцу Клименту. И батюшка благословил нас на это дело. Так что теперь слово за вами, Нина Осиповна. Позволите нам искупить вину перед обществом – завтра же приступим.

Женщина с сомнением смотрела на него. Егорша не внушал ей доверия, как и его приятель. Она родилась и всю жизнь прожила в Куличках, хорошо знала всех местных жителей, в том числе и этих двоих. Они, сколько Нина Осиповна помнила, всегда были пьяницами и бездельниками, ни в грош не ставящими ни закон, ни принятые в обществе нормы поведения и мораль. А ещё браконьерами, промышлявшими в лесу независимо от того, открыт сезон охоты на зверя или нет. Исходя из своего жизненного опыта и здравого смысла, она не верила, что такие люди могут измениться. И то, что сейчас происходило в этой комнате, казалось Нине Осиповне спектаклем, который перед ней вздумали разыграть приятели. Только она не могла понять зачем. Это смущало её.

– Так, говорите, Илья Семёнович одобрил, а отец Климент благословил? – задумчиво проговорила она.

– Именно так, – подтвердил Егорша. – И в такой последовательности. Это вам и мой друг скажет.

Он показал на Коляна, который нетерпеливо переминался с ноги на ногу, стоя в проёме двери. Казалось, что Колян сомневается, войти ему или бежать прочь сломя голову, и поступит так или иначе в зависимости от того, какое решение примет Нина Осиповна. Он не понимал замысла своего приятеля и явно трусил, ожидая каждую минуту, что их разоблачат и с позором прогонят, но пытался скрыть это. Однако он был плохой актер, его выдавали дрожание рук и бегающий взгляд. Если бы Нина Осиповна внимательнее посмотрела на него, то обо всём догадалась бы. Но она даже не взглянула в его сторону. После разговора с бабкой Матрёной Нина Осиповна чувствовала себя виноватой. И она не хотела корить себя ещё и в том, что не поверила людям, которые, возможно, действительно изменились, пережив то, что им выпало на долю, пусть даже по собственной глупости. В жизни всё бывает. Недаром же было сказано: кто без греха, пусть первым бросит камень…

Нина Осиповна подумала: «Какое право я имею судить людей? Кто я такая?!» Эта мысль прогнала сомнения.

– Хорошо, я не возражаю, – сказала она. – Но мне надо будет встретиться с Олегом Витальевичем Засекиным, с которым администрация посёлка подписала договор на строительство школы. Узнать, что он думает. И собирается ли выполнять взятые на себя обязательства. Все сроки давно прошли, но ведь был форс-мажор, предусмотренный договором. Пожар…

Впервые, говоря о школе, Нина Осиповна употребила слово «пожар» вместо «поджог», и Егорша заметил это. Но радость померкла, когда он понял, что его замысел может потерпеть крах из-за непредсказуемого решения хозяина Усадьбы волхва. И он попытался отговорить Нину Осиповну.

– Неужели мы с вами будем зависеть от этого язычника и чернокнижника? – спросил он с нарочитым удивлением. И многозначительно добавил: – Отцу Клименту это не понравится.

Но, один раз пойдя на компромисс, Нина Осиповна не собиралась и впредь во всём уступать человеку, который был ей неприятен. К хозяину Усадьбы волхва Нина Осиповна относилась намного лучше, считая того порядочным человеком, несмотря на «религиозные заблуждения», как она дипломатично называла его приверженность язычеству. Сама Нина Осиповна исповедовала православие, однако не находила в себе силы осудить жёстко и безоговорочно, подобно отцу Клименту, языческую веру, которой придерживались её предки. «Кто я такая, чтобы судить?!» – спрашивала она себя в тех редких случаях, когда задумывалась о религии. И, по своему обыкновению, шла на уступки, считая, что душевное спокойствие дороже принципов, а справедливость и закон не всегда совпадают.

Поэтому тоном, не допускающим возражений, она ответила:

– А при чем здесь язычество и отец Климент? Договор есть договор. Я скажу свое окончательное решение только после разговора с хозяином Усадьбы волхва. А если вам лично это не нравится, то…

Нина Осиповна показала взглядом в сторону двери. И Егорша понял, что спорить бесполезно и даже опасно.

Глава 7. Отец Климент и жрец Горыня

Выйдя из здания поселковой администрации, бабка Матрёна пошла не домой, а в церковь.

Идти было недалеко, но шла она долго. Известие о смерти любимицы подкосило могучую старуху, она еле переставляла ноги и почти ничего не видела перед собой. Безмолвною тенью прошла рядом с онемевшим от изумления Владимиром, стоявшим на паперти в праздном созерцании неба над головой, вошла в отворенные, будто специально для неё, храмовые ворота, скрылась в полумраке придела, будто растаявший призрак. Юный звонарь, как только к нему вернулась способность управлять своими ногами и руками, испуганно перекрестился и трижды прочёл «Отче наш», а потом, на всякий случай, еще и «Верую». Обычно к этому его принуждал отец Климент, накладывая епитимию за какую-нибудь провинность, чаще всего излишнее любопытство, но на этот раз Владимир сделал это по собственному почину, устрашённый горестным видом старухи.

Войдя в храм, бабка Матрёна растерянно огляделась, будто не понимая, зачем она здесь, но увидела брата и вспомнила. Отец Климент ходил по храму и собирал недогоревшие свечи. Огарки он складывал в обширный карман подрясника, для чего ему приходилось задирать рясу, и в любой другой день это послужило бы поводом для колких насмешек бабки Матрёны. Но сейчас она даже не заметила этого. Подойдя к брату, она помолчала, не зная, с чего начать, а потом, стараясь усмирить свой могучий бас, неуместный под сводами храма, тихо произнесла:

– Хочу заказать заупокойную литию о новопреставленной. Прочитаешь сам ради меня, брат?

Отец Климент с сочувствием посмотрел на неё.

– Кто умер, сестра?

Бабка Матрёна всхлипнула и, как ей показалось, прошептала, на самом же деле пророкотала так, что эхо под сводами церкви повторило за ней:

– Машенька!

Отец Климент удивился еще больше, услышав незнакомое имя.

– Не знаю сей отроковицы, – сказал он, озадаченный неподдельным горем сестры из-за незнакомого ему человека. – Кто такая и кто она тебе?

– Любимица моя, гусыня, – пояснила бабка Матрёна, вытирая рукавом платья слёзы. – Приняла она вчера смерть лютую от извергов. Да упокоится её душа навеки!

Отец Климент едва не онемел от изумления, как до этого юный звонарь на паперти, а потом разъярился.

– Окстись, сестра, – сказал он, делая над собой усилие, чтобы не закричать. – Не богохульствуй! Ведь это не христианская душа. Как можно читать заупокойную литию по гусыне?

Теперь уже бабка Матрёна посмотрела на него с изумлением.

– А почему нельзя? – спросила она, уже не понижая голоса. – Характер у неё был, почитай, ангельский. Всегда ласковая, добрая. Ни разу не согрешила, не преступила заповедей. Редкий человек таким бывает. Так чем моя Машенька провинилась перед твоим Богом, брат?

Но отец Климент не стал отвечать на этот каверзный вопрос, а, зная характер сестры, попытался отговорить её пастырским увещеванием.

– Сестра, ты права в том смысле, что все, и люди, и животные, произошли из земной пыли, и все возвратятся в пыль. Да, было сказано: «Нет у человека преимущества перед животным, потому что всё суета». Но пойми же ты – не отпевают животных в храме! Великий грех это. А желание этого есть гордыня и блудодейство.

– Так твой Бог считает? – обидчиво поджав губы, спросила бабка Матрёна. – Или ты?

Эта последняя капля переполнила чашу долготерпения отца Климента. Много лет он стойко сносил её осуждение и насмешки, полагая, что сестра-атеистка была дана ему либо в наказание за его грехи, либо чтобы испытать силу его веры. Но в эту минуту гнев ослепил его. И, угрожая ей пальцем, отец Климент возопил:

– Я представитель Бога на Земле, его наместник! Моими устами говорит сам Бог! С тебя этого довольно, дщерь неразумная?!

Эхо под сводами храма много раз повторило его слова. Когда последние звуки стихли, бабка Матрёна неожиданно кротко спросила:

– Какой же ты мне брат после этого?

И отец Климент не нашёл, что ей ответить. Ему уже было стыдно, что он не сумел сдержать свой гнев. Но сделанного воротить было нельзя.

– Иди с миром, сестра, – утомлённо, будто только что совершил непосильную работу, сказал он. – И прости мне, как я тебе прощаю.

Но бабка Матрёна упрямо покачала головой.