Испытание волхва

– Не прощу, – просто сказала она, не повышая голоса. – Не брат ты мне с этой минуты.

– Замолчи, сестра! – ужаснувшись, воскликнул отец Климент и даже замахал на неё руками, словно отгоняя назойливую муху. – Это не ты, это бес в тебе говорит твоими устами!

Но когда звуки его голоса затихли под сводами, бабки Матрёны уже не было в храме. Она ушла, не взглянув на него напоследок и не попрощавшись. Отец Климент безмолвно провожал её взглядом, не пытаясь удержать. Он знал, что это ему не под силу. Он защитил свою веру, но потерял сестру.

Отец Климент подошёл к иконе, на которой был изображен распятый Спаситель. Долго молча смотрел на Него. Он невольно сравнивал себя с Иисусом и думал, хватило ли бы у него решимости по собственной воле взойти на крест и претерпеть неимоверные страдания, чтобы такой ценой искупить грех сестры и заслужить её любовь. А потом вдруг понял, что эти мысли и есть тот смертный грех гордыни, в котором он только что обвинял сестру. И отец Климент начал молиться.

– Господи, научи раба Твоего, в диавольскую гордость впавшего, кротости и смирению и отжени от сердца его мрак и бремя сатанинской гордыни…

Но он и сам чувствовал, что молитву произносят только его губы, а сердце молчит…

Бабка Матрёна, опустив голову и шаркая ногами, шла, поднимая над собой клубы пыли, которая оседала на её голове, постепенно окрашивая не по возрасту чёрные волосы в тускло-пепельный цвет. Вскоре они уже казались седыми. Старуха, погруженная в свои думы, брела бесцельно, однако ноги сами привели ее к дому. Она уже протянула руку, чтобы открыть калитку, но вдруг резко повернулась и пошла по Овражной улице дальше, миновав свой дом. По всей видимости, теперь у неё уже была цель, потому что она ускорила шаг. Вскоре бабка Матрёна перешла мостик через овраг, а затем прошла полем, густо заросшем травой и полевыми цветами. На развилке она остановилась, будто решая, куда идти дальше – в сторону Усадьбы волхва или к лесу, в котором скрывалось Зачатьевское озеро. Но сомнения, если они были, быстро разрешились, и бабка Матрёна свернула на едва заметную дорожку, которая привела её к Усадьбе волхва.

Она никогда здесь не бывала, даже в молодости, когда бегала с подругами в лес за грибами-ягодами, а то и к Зачатьевскому озеру, искупаться в жаркий летний день. Они всегда обходили Усадьбу волхва стороной, страшась мрачной ограды, а еще более – зловещих слухов о её хозяине, жреце Велеса. Жители Куличков в разговорах между собой утверждали, что он говорит с животными и птицами на их языках, а при необходимости и сам оборачивается диким зверем, чаще всего медведем. Поговаривали даже о жертвоприношениях, которых от него требовал языческий бог за свою помощь. Факты сплошь да рядом подменялись выдумкой, но от этого рассказанные истории становились только правдоподобнее и убедительнее. Много позже сама бабка Матрёна, вступив в ряды коммунистической партии и став на позиции атеизма, а также вооружившись марксистко-ленинской философией, пришла к выводу, что все эти байки придумывали сами рассказчики. А те источники, на которые они ссылались в подтверждение своих слов, были такими же мифологическими, как и медведь-оборотень или кровожадный языческий бог. Но это уже не могло изменить её глубоко укоренившегося где-то в подсознании страха перед Усадьбой волхва, а также её таинственным хозяином. И когда старый волхв умер, она вздохнула с облегчением, как человек, которому, наконец, после длительного лечения, удалось избавиться от своих фобий и детских страхов.

Но сейчас, подойдя к Усадьбе волхва и увидев ограду, опалённую огнём и иссечённую ударами топоров, будто это была крепость, не раз подвергавшаяся вражеской осаде, но так и оставшаяся неприступной, бабка Матрёна почувствовала, как былые предрассудки и боязнь чего-то неведомого и пугающего пробуждаются в ней. Она едва не повернула обратно. Но мысль о том, что жизнь её уже почти прожита, и бояться ей, в сущности, нечего, потому что и так вскоре придется умирать, остановила бабку Матрёну и вернула ей мужество, едва не покинувшее её.

Бабка Матрёна пошла вдоль ограды в поисках ворот или калитки, и когда ей показалось, что нашла, то решительно постучала. Но никто не откликнулся и не вышел. Внезапно над нею раздалось громкое карканье. Старуха подняла голову и увидела чёрную, с белыми подпалинами, крупную ворону, сидевшую на острие одного из бревен ограды. Казалось, что птица с интересом наблюдает за ней.

– Ну, что уставилась? – спросила её бабка Матрёна. – Ишь, глазищи-то выкатила!

Будто в ответ ворона издала звук, похожий на «крхаа».

– Я тебя не понимаю, – сказала старуха, догадавшись, что ворона пытается ей что-то сказать. – Лети-ка лучше к хозяевам усадьбы и скажи им, что пришла Матрёна Степановна. Они меня знают. Жена жреца Марина жила в моём доме в Куличках до своего замужества. Она тогда еще работала учительницей в поселковой школе…

Она замолчала, вдруг поймав себя на мысли, что разговаривает с птицей. Это так поразило бабку Матрёну, что она сердито воскликнула, обращаясь уже к самой себе:

– Вот дурища-то! Совсем с ума спятила на старости лет.

Какое-то время старуха только ахала и охала, браня себя. Неожиданно ворона произнесла что-то вроде «кау-кау», щёлкнула клювом и, к вящему изумлению бабки Матрёны, действительно улетела, будто собираясь исполнить её просьбу. Вскоре бабка Матрена увидела, что вдоль ограды к ней идёт какой-то человек. Когда он подошел ближе, она узнала в нём Олега, мужа Марины и молодого хозяина Усадьбы волхва, как его называли в Куличках. Он улыбался, явно радуясь нежданной гостье, и в то же время был немного удивлён, что также не мог скрыть.

– Матрёна Степановна, какими судьбами? – спрашивал он, не зная, как ему поступить – то ли приобнять её и поцеловать в щёку, как это принято в городе и между близкими людьми, то ли просто протянуть руку. Бабка Матрена, здороваясь с посторонними, предпочитала рукопожатия, однако Марину, считая её почти родной и искренне любя, она всегда целовала. Но Олег не был уверен, что любовь суровой старухи к его жене даёт ему те же права. Поэтому он растерянно топтался возле неё и ограничивался словами. – А уж Марина-то как рада будет! Она давно хотела показать вам нашу малышку.

– Что же помешало? – резонно спросила бабка Матрёна. – Я за забором не прячусь.

Олег смутился и попытался оправдаться:

– Уже собрались было, да у малышки зубки начали резаться. Просто беда! Плачет и плачет, и днем и ночью, аппетит совсем пропал. Мы с Мариной не знаем, что и делать, а от Тимофея в этом вопросе проку нет.

Бабка Матрёна покачала головой, то ли осуждая, то ли удивляясь.

– Охладите соску и дайте ребенку, пусть погрызёт, – посоветовала она. Олег даже не подозревал, что её голос может быть таким ласковым. – Ещё помогает массаж дёсен напальчником или мягкой щеткой. Так моя бабка делала, когда у меня самой зубки резались, а потом и я…

Она осеклась, и Олег знал почему. Марина рассказывала ему, что бабка Матрена не любила вспоминать при чужих людях о своём собственном ребёнке, которого потеряла в молодости. Старуха не терпела жалости к себе и предпочла замкнуться в своём горе, страдать в одиночестве.

«Время было такое», – грустно говорила Марина. – «Когда люди старались быть крепче железа. Помнишь, как Маяковский писал: «Гвозди бы делать из этих людей…»? А также они воспевали стальные руки-крылья. Просто ужас, правда?»

Олег соглашался с ней и жалел бабку Матрёну, а еще радовался тому, что они живут в другое время и что его жена не такая…

Как бы он сам поступил, случись с ним та же беда, что и с бабкой Матрёной, Олег не знал и даже думать об этом не хотел. Поэтому сейчас он быстро перевёл разговор на другую тему.

– Что же это мы здесь с вами стоим, Матрёна Степановна? – воскликнул он. – Прошу, прошу за мной! Как говорится, гость в дом – Бог в дом.

Но упоминание о боге, который незадолго до этого стал невольной причиной её ссоры с братом, только причинило бабке Матрёне новую боль. Лицо своенравной старухи стало мрачнее грозовой тучи. И её голос изменился до неузнаваемости, когда она – будто гром прогремел, – сурово произнесла:

– По делу я. К тебе, не к Марине. Ты уж не взыщи со старухи. К ней в другой раз зайду, коли позовёте.

Олег не смог скрыть своего удивления. Но из опасения допустить новый промах он не стал расспрашивать, ожидая, когда она сама расскажет.

– Горе у меня, – опустив голову, чтобы не было видно её слез, тихо проговорила бабка Матрёна. – Машенька, любимица моя, умерла лютой смертью. Заклевали её вороны.

Над их головами раздалось негодующее карканье. Бабка Матрёна подняла голову и увидела всё ту же черную, с белыми подпалинами на шее, словно ожерелье, ворону. Птица вернулась и теперь, казалось, прислушивалась к их разговору, вертя головой и щёлкая клювом.

– Такие же, как эта, – с ненавистью сказала старуха, показывая на ворону. – Набросились на Машеньку мою, истерзали и даже косточек не оставили.

Ворона снова издала звук, похожий на «кххра». Олег, недоумённо покачав головой, спросил:

– Вы это сами видели, Матрёна Степановна, своими глазами?

– Добрые люди рассказали, – с достоинством ответила она. – Или ты не веришь мне?

– Вам верю. А вот добрым людям… И сам остерёгся бы, и вас хочу предостеречь.

– Зачем им лгать? – сказала бабка Матрёна, но уже не так уверенно, как до этого.

– Этого я не знаю. Но Гавран утверждает, что такого не было. Не виновны вороны в смерти вашей Машеньки.

– А кто же тогда? – растерянно спросила старуха.

– А вот это Гавран пообещал выяснить, – произнёс Олег мягко. – И я не сомневаюсь, что он сдержит своё обещание.

– Да кто он такой, этот твой Гавран?! – возопила бабка Матрена, перестав что-либо понимать. – Хочу сама его расспросить! Где мне его сыскать, говори?

– Далеко ходить не надо. – Олег показал на ворона с белыми подпалинами. – Прошу любить и жаловать – Гавран.

После этого он обратился к ворону:

– Гавран, а это Матрёна Степановна, как ты уже слышал. Марина любит её. Полюби и ты.

И Олег, прищелкивая языком, издал несколько звуков наподобие вороньего карканья:

– Укуа! Крау!

– Да ты смеёшься надо мной, что ли, молодец? – возмутилась бабка Матрена.

Но Олег не успел ответить. Гавран разразился гневной тирадой, в которой можно было разобрать только неоднократно повторяемые звуки «крхаа – кхаа – кххра», но произносимые с разной интонацией. Казалось, он обращается к бабке Матрёне и выговаривает ей за её слова. Старуха с возрастающим изумлением слушала его, словно понимала. Когда ворон смолк, она уже не пыталась возражать, опасаясь вызвать новый приступ вороньего гнева. Она вспомнила, что говорили в дни её юности о способности старого хозяина Усадьбы волхва говорить с дикими зверями и птицами. Тогда она не верила этим слухам. Но сейчас убедилась сама, что подобным даром обладает и его внук, говорящий на её глазах с вороном при помощи непонятных картавых звуков, и к тому же понимающий его карканье.

«Если только я не сошла с ума от горя», – подумала старуха. – «А такое, говорят, бывает».