Черноголовка

Но в таком юном состоянии души? Сразу после школы?

Я вспомнил себя после школы, как я судорожно бегал по многочисленным вузам Москвы, пытаясь отыскать тот самый, мой, единственный. Как стоял в бесконечных очередях, чтобы мои выстраданные баллы по ЕГЭ переписали куда-то в их запутанные и созданные на коленках компьютерные базы (а чаще – просто на бумажки). Как переживал, обновлял глючившие, не переживающие столь рьяного наплыва будущих студентов, интернет-странички учебных заведений. Как отдыхал, оставляя то страшное и неприятное школьное время где-то в прошлом.

Да, первая волна ЕГЭ была своеобразным экспериментом над живыми людьми. Интересным, волнующим, пробирающим до костей учеников и их родителей экспериментом. Никто не знал, как, что и куда. И все суетились в единой многообразной феерически сумасшедшей панике.

Короче, было весело.

Но даже если убрать всю эту новизну, все это повальное сумасбродство, то все равно останется тотальная занятость, посвященная выбору своего нового учебного пристанища. Я имею в виду, что тут не до сторонних мыслей, не до переосмысления сущности бытия, ты просто идешь по выстроенной (пусть и хреново) системе, не задавая себе и окружающим лишних вопросов.

Особенно если ты учишься хорошо. В таком случае все вообще решается за тебя на годы вперед. Никаких колледжей – только вуз. О магистратуре подумаем потом. Об аспирантуре тоже. Об армии лучше вообще не думать. А о работе…

Но мысли о том, что я, черт возьми, вообще делаю в этом мире…

Мне жутко захотелось ее обнять. Утешить. Приободрить.

Но нельзя. Я люблю увлекаться совершенно в ненужную сторону.

А мы общаемся уже очень давно.

– Объясни, – попросил я ее нежным и спокойным голосом.

Она кивнула, раскрыла рот, но не произнесла ни слова. Запнулась о какую-то мысленную кочку. Я дал ей время собраться с мыслями, понимая, как непросто столь юному созданию рассуждать о столь неприятных жизненных материях. Особенно в то время как ей стоит просто жить и наслаждаться этой странной жизнью. А страдать уже потом. Будет время и причины.

– Понимаешь, – начала она, слегка дрожа от волнения и обуревавших ее тревожных мыслей. – Все началось еще в прошлом классе, когда мы начали готовиться к выпуску. Готовиться к ЕГЭ.

Я понимающе кивнул. К такому масштабному событию всегда готовятся заранее. Нужно успеть намертво вдолбить в головы учащихся, в какие клеточки нужно вписывать данные, какие ручки использовать и прочие важные условности, которые, как думает наше мудрое государство, обязательно помогут детям в их будущей светлой жизни.

– И сначала все было понятно. Привычно, – продолжала она. – Уроки проходили в повседневном ключе, а мы разучивали новые предметы. Но потом…

Она разом притихла. Даже слегка всхлипнула. Или мне показалось?

– Что потом? – осторожно переспросил я ее.

– Ты ведь знаешь… – она начала как будто издалека. – Знаешь, что сейчас принято заниматься с репетиторами?

Я сказал, что знаю.

Эта зараза началась еще с первой волны ЕГЭ, сквозь жернова которой я осторожно пролезал. Тогда разом активизировались многие умные учителя, почуяв невиданную доселе денежную наживу. Я вспомнил, как некоторые из них, отличавшиеся бесчувственным, бессовестным характером, специальным образом давали меньше толковых объяснений на своем уроке, перенося свои бесценные знания на репетиторское поприще. Эдакий своеобразный учебный «донат» – хочешь знать? Тогда плати.

Но тогда подобных людей попадалось немного, да и они особо не высовывались – старая гвардия добросовестных учителей еще давала о себе знать. С тех пор, конечно, многое могло поменяться, но… постойте… неужели?..

– Сейчас нас уже практически не учат в школах, Вадим, – бесцветным голосом начала излагать правду честная и добродушная девочка.

Теперь факты и признания лились из ее сознания ровным неиссякаемым ручьем. Стыд за собственное шаткое положение постепенно рассеивался, растворялся в океане мучительной депрессивной безнадеги.

– Учителей, которые еще хотели нам что-то рассказать о своем предмете, потихоньку выжили, выдавили. Помнишь…? – она назвала знакомое мне имя.

– Помню, – подтвердил я грустным голосом.

Она называла и другие имена, фамилии, отчества. Называла так, словно это был лишь неуловимый след на потертых страницах Истории.

– Мы начали приходить на уроки, не понимая, зачем мы туда ходим. Иногда доходило даже до такого, что учитель не приходил вовсе. Иногда… – она всхлипнула, теперь уже взаправду. – Приходил. Но невменяемый. Пьяный. В абсолютно бессознательном состоянии.

Я аккуратно и будто ненароком оглянулся вокруг. Я точно еще нахожусь в одном из самых известных и почитаемых ранее наукоградов страны? Это действительно наша текущая реальность?

– Но не все же учителя… такие? – я не мог найти подходящих слов.

Я был донельзя потрясен.

Она слегка качнула головой.

– Не все. Но теперь уже многие. Кто-то еще пытается нас научить действительно важным, интересным вещам, но их крайне… недолюбливают. Все. И ученики тоже.

Я нахмурил брови от удивления.

– Ученики? – недоумевающе переспросил я.

– Да, – она печально кивнула. – Немногим нравится тот факт, что в школе нужно учиться. Они привыкли бездельничать на уроках, разговаривая о жизни с учителями или просто сплетничая друг с другом. Они отмахиваются от школьной учебы под тем предлогом, что все равно то же самое им нужно будет проходить с репетиторами. А некоторые и вовсе перестают ходить на занятия, считая это бессмысленным…

Я промолчал. Не знал, что на это ответить. Ситуация с образованием полностью обескуражила меня, опустошила внутренне.

– Вадим… ты можешь сказать мне… – теперь она уже явственно и громко всхлипывала. – Какое меня ждет будущее?

Я заметил, что в ее огромных прекрасных глазах стоят слезы. И эти глаза смотрели на меня, ожидая хоть какого-то ответа.

А с ним я немного замялся.

– Будущее… – я нервно провел рукой по волосам. – Может, еще рано…

– Но я не понимаю, Вадим. Ничего не понимаю, – ее слезы медленно и неумолимо падали на дерево лавки, стекая по ее милым раскрасневшимся щекам. – Что мне делать? Учителя на уроках говорили всякое… о стране, о ситуации в мире… о жизни… даже те, которые еще хоть чему-то нас хотели научить, иногда срывались. Жаловались. Давали нам неутешительные прогнозы. А я пыталась все это понять, осознать, переварить в себе.

Я пристыженно смотрел на плачущего рядом ребенка, осознавая себя частью большого и крайне несправедливого взрослого мира, который оставлял все больше и больше детей на произвол судьбы. Заставлял их задумываться в раннем возрасте о тех вещах, о которых дети не должны думать. Ведь они дети. Они должны постигать новое, познавать, творить. А уже потом, с накопленными знаниями и переживаниями, страдать, стараясь сделать окружающий мир хоть чуточку лучше.

– Я задавала вопросы учителям, – тихонько говорила она. – Но они отворачивались. Я спрашивала у своих друзей. Но они ничего не знают либо не хотят знать. Они просто… просто приглашали меня выпить, забыть обо всем. Выпить в компании, в квартире, а дальше уже само все образуется…

– А родители? – мягко прервал я ее.

– Они пытаются заработать на хлеб изо всех сил. Им не до этого, не до моих вопросов, они устали, – она дрожащими руками принялась утирать слезы со своего лица.

– Ты ничего не говорила мне об этом… – задумчиво произнес я, обуреваемый различными мыслями.

– Я не хотела тебя беспокоить… – она слегка улыбнулась мне сквозь слезы. – У тебя же тоже работа, ты говорил, что тебе приходится нелегко…

Говорил… почему все меня так внимательно слушают и воспринимают чересчур всерьез? Я…

– Свет, – я снова произнес ее имя и снова протянул к ней руку.

Нет, нельзя. Нельзя.