Но он помнил многое. Помнил дробный веселый стук каблучков по вечной чугунной лестнице, которую десятилетия только отполировали до блеска, не стерев ни единой ступеньки. Помнил шумные споры «физиков и лириков», смелые эксперименты в аудиториях и студенческие бесшабашные гулянки.
Помнил кровь и боль полевого госпиталя, который сделали в нем во время войны. После этого Старик перестал видеть сны, в которых веселились гимназисты и пели студенты. Все сны смыло страшное госпитальное время. С тех пор он посуровел, говорил очень редко и только по делу. Водил дружбу только со стоящей рядом Церковью, у каменной ограды которой двумя рядами вечно сидели нищие. Другие корпуса Церковь недолюбливали, потому что она очень любила назидательно учить их жизни и неодобрительно покачивала куполами в ответ на каждую, даже самую невинную шутку.
– Вот пусть Старик с ней и водится, – как-то запальчиво пожал каменными плечами Юрфак, отчего одно из красивых стекол его фасада даже пошло трещинами. – Они уж точно два сапога пара, оба такие древние, да столько вообще не живут! Им-то есть о чем поговорить… Консерваторы.
Ввернув умное слово, Юрфак нахохлился и замолчал.
– Гордыня тебя обуяла, – тут же отозвалась Церковь.
– Кто бы говорил, – пробормотал стоящий неподалеку, невоздержанный на язык Истфак. Этот корпус был совсем молодым, лет пятнадцати от роду, и как и положено самому скептическому и вольному из факультетов, порой позволял себе ляпнуть что-нибудь этакое. – Опиум для народа…
– Не ссорьтесь, – привычно уронил Главный.
Но какие бы споры не возникали, а каждый вечер все корпуса – кто степенно, кто нетерпеливо – желали друг другу доброй ночи. «Доброй ночи, коллеги», – суховато летело со стороны Матфака. «Счастливых снов! – радостно бросал Исторический, подмигивая островерхими крышами. – Эй ты там, бросай свою биологию и спи!» «Храни вас Господь», – отзывалась Церковь, поблескивая в сумерках крестами, ловящими последние закатные лучи. «Чао, братцы!» – легкомысленно вступал в разговор даже Физкультурный, который все прочие корпуса считали ужасно глупым и неотесанным, неспособным поддержать самую простую беседу.
«Покойной ночи», – старомодно завершал обмен пожеланиями Старик. И все затихало.
На минутку.
Потому что была еще и Библиотека.
Ох уж эта Библиотека…
Однажды, с десяток лет назад, Главный корпус проснулся ранним утром и очень удивился. Привычный остов полуразрушенного дома напротив, через улицу, оказался затянут паутиной строительных лесов. Там копошились рабочие, и слышалось звяканье инструментов.
– Надо же, пробормотал Главный корпус. Его удивление разбудило совсем еще юный Истфак, который тут же принялся озираться по сторонам.
– Ого! А это что такое? – звонко удивился тот.
– Поживем – увидим, – глубокомысленно ответил Главный. Спрятанный за его спиной Административный насмешливо промолчал и только улыбнулся щербатой каменной ступенькой крыльца. Это было так необычно, что Главный, уже собиравшийся выдать какое-нибудь мудрое, подходящее к случаю изречение, недоуменно поперхнулся и замолчал. Впрочем, Старик тоже не сказал ни слова.
А развалины постепенно преображались, росли, в них появились светлые окна, которые тут же принялись любопытно всматриваться в соседей. Потом, в один солнечный осенний день леса сняли – и все увидели Библиотеку. Это была совсем свежая Библиотека, похожая на ребенка, который жадно глотает книгу за книгой и изучает мир на ощупь. Тем более, что книг у ребенка предостаточно.
Для Главного корпуса Библиотека стала сущей занозой. Она задавала сотни вопросов. Она тут же подружилась с истфаком, который стал опекать ее, как младшую сестренку, еще не умеющую заплетать косички. Она весело здоровалась с брюзгой Биофаком, который, на удивление, отвечал ей вполне добродушно. Она сумела расшевелить даже Старика, который – о чудо! – иногда отвечал на ее вопросы, ухмыляясь своей ступенькой.
Только Матфак настороженно отмалчивался в ответ на все попытки Библиотеки поговорить. Ну, а Главный… Главный навсегда обиделся на Библиотеку за то, что она однажды весело поправила его, когда он неточно процитировал какого-то древнего философа. Впрочем, виду он не подавал, вот еще.
Библиотека вечно о чем-то мечтала и поэтому частенько отвечала невпопад. Вот и вечерами, когда все корпуса уже пожелали друг другу доброй ночи и погружались в сонное молчание, внезапно начинали позванивать провода и чистый голосок громко желал:
– Всем хороших снов, засони!
– Тьфу ты! – вздрагивал Матфак, – да что за глупая шутка!
– Ну, ты и тормозишь, – хихикал Физкультурный.
– Сестренка, у меня все голуби проснулись, – говорил Истфак, приоткрывая глаза окон.
– Кхм, – укоризненно изрекал Главный, но это Библиотеку совершенно не смущало.
– Вы такие скучные! – весело говорила она. – Не-ет, в самом деле, я от вас улечу!
– Только не снова, – вздыхал Матфак и отворачивался. – Как же она надоела со своими выдумками…
Дело в том, что Библиотека мечтала улететь. Ну и что с того, что обычные городские здания не летают? По мнению юной Библиотеки, ничего невозможного для того, кто очень сильно хочет, нет. А она хотела очень сильно. Хотела улететь, и не куда-нибудь, а далеко-далеко, на Балканы. Когда она в самый первый раз сказала об этом вслух, наступило молчание.
– На Балканы? – переспросил Главный. – Позволь, но почему?
– Да потому что взбрела в голову блажь, – саркастически отозвался Математический корпус.
– Балканы-ы, – протянул Юрфак. – Бюджетненько. Лучше уж на Мальдивы.
Но Юрфак по-другому и не мог, это понятно.
– Потому что у меня там прадедушка. Вот почему! – звонко объявила Библиотека. Поперхнулся даже обычно поддерживающий ее Истфак.
– Прадедушка? – растерянно переспросил он. – В смысле, прадед-Библиотека? Или Библиотек, раз он…
Да, – гордо отозвалась Библиотека, – я знаю, что он меня очень ждет, мне это приснилось! И однажды я просто улечу к нему и буду стоять на площади рядом. А на горизонте будут горы, потому что Балканы…
– Все понятно, – презрительно подытожил Матфак, – ни о какой логике речи тут, разумеется, нет.
Он замолчал, и на этом разговор прекратился. Только Церковь еще что-то прошептала о «во многих знаниях многие печали». Да стоящий чуть поодаль корпус Сельхозинститута попытался вступиться – мол, чего набросились все на одну? Но кто ж его будет слушать, чужака…
Библиотека слушала, как засыпают другие корпуса и мечтала. Она твердо знала, что сон, который ей снился чуть ли не каждую ночь – чистая правда. В этом сне она видела город – чистый, открытый всем морским ветрам (да-да, город стоял на море!), со старинными улочками, где асфальт еще не сменил булыжную мостовую. В этом городе жили улыбчивые люди, вечерами в парках и на площадях загорались фонари в чугунных завитушках, и голуби ворковали на карнизе под старыми часами.
И еще там жил ее прадедушка – городская Библиотека, кирпичные стены которой, потемневшие от времени, были затянуты виноградом и плющом. «Я прилечу», – каждый раз мысленно обещала юная Библиотека, перед тем как погрузиться в сон.
Спать, кстати, было не очень удобно.
Все дело в том, что ей очень мешали старые, ненужные книги, которые перекочевали в Библиотеку из здания Главного корпуса, где раньше было книгохранилище университета. Лишившись своих бумажных сокровищ, Главный корпус стал частенько ошибаться, цитируя мудрые афоризмы – вот за это он и обиделся, о чем уже говорилось выше. А Библиотека, наоборот, расстроилась, потому что вместе с полезными, веселыми, умными и интересными книгами получила еще целую кучу макулатуры, которую никто никогда не читал. Есть такие книги – с годами они все сильнее пахнут пылью, но на их страницах нет и следа от пальцев читателей. Эти скучные, невесть кем написанные тома мертвым грузом оседают на дальних полках, мрачно теснятся в шкафах, распространяют вокруг себя убийственную скуку. Они изо всех сил держатся за свое место, и избавиться от них порой так же трудно, как от колючек «собачья радость», вцепившихся в полы вашего пальто после прогулки по мокрому лесу.
Библиотеке очень мешали эти книги. Когда она ложилась спать, то чувствовала их, словно колючки или хлебные крошки на простыне, впивающиеся в кожу, царапающие бока и не дающие досмотреть сладкий сон. Эти «пустопорожние», как Библиотека называла такие книги, топорщились внутри нее, оставляли привкус бумажной пыли и тяжело тянули вниз, мешая взлететь.
Мало того – каждую осень и весну все эти никому не нужные бумажные монстры начинали дружно болеть, жалуясь на сырость, и от этого у Библиотеки напрочь портилось настроение. Однажды она даже накричала на Истфак, совершенно ни в чем не повинный, который после этого не разговаривал с ней целую неделю, обиженно дуясь в стороне. Да, ненужные книги были проблемой. Библиотека растерянно пожаловалась на них Старику, который хмыкнул и долго молчал. Когда она уже подумала, что ответа не дождется, Старик вдруг ожил.
– Когда совсем сильно надо будет – вытряхнешь, – сказал он, и щербатая ступенька на крыльце снова изогнулась в короткой, но доброй усмешке. Библиотека вздохнула и решила не переспрашивать.
Так проходил день за днем, весна сменялась летом, когда все корпуса наслаждались тишиной и студенческими каникулами. Лето сменяла осень, и гвалт первокурсников заставлял Матфак ежиться и вздыхать.
– Все. Скоро точно улечу, – твердо объявила Библиотека в октябре и состроила серьезное выражение лица. Да, ведь у корпусов тоже есть выражение лица, и тот, кто об этом не знает, просто никогда хорошенько не присматривался. У Библиотеки оно обычно было девчоночьи-лукавым, словно у студентки, задумавшей какую-нибудь каверзную проделку.
– Лети-лети, – пробурчал Биофак издалека, – вместе с сезонной миграцией журавлей. Подальше, на юг.
– На Балканы, ага, – усмехнулся Юрфак. Впрочем, он был очень занят и не удостоил своим вниманием какую-то мелочь.
Старик тоже молчал – но вечером, когда все уже заснули, Церковь краем уха-звонницы услышала, как повидавший жизнь корпус о чем-то тихо шептался с Библиотекой. Так тихо, что нельзя было разобрать ни единого слова. Привычно помолившись, Церковь заснула тоже, и разговор так и остался тайной.
Эта осенняя ночь была самой обычной. Лил дождь, низкие тучи ползли, цепляясь брюхом за крыши домов, последние сорванные с веток желтые листья ветер мел по мокрому асфальту и лениво лепил на оконные стекла. Главный корпус ежился в полудреме, вспоминая теплые деньки.