Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Немчинова, желая замять начинающуюся ссору, засуетилась, заторопилась. Сказала Бальмонту:

– Константин Дмитриевич, вы обещали порадовать нас своим новым шедевром. Просим вас!

Гости захлопали в ладоши:

– Просим, просим!

Бальмонт вышел вперед, одергивая на себе фрак. Манерно замер, прикрыл глаза ладонью, словно что-то вспоминая. В зале воцарилась гробовая тишина. И вдруг откинул движением головы рыжие волосы и важно произнес:

– «Песня о царе». – Снова выдержал паузу и начал читать с площадной дерзостью:

Наш царь – убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь висельник…
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждет!
Ты был ничтожный человек!
Царь губошлепствует…
О мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя,
Нарыв уже напух и, пухлый, ждет ножа.

Некоторые из гостей восторженно закричали:

– Бис! Браво!

Выделялся голос Книппер:

– Какая смелость! Константин Дмитриевич – вы наш герой!

Бальмонт низко поклонился.

Соколов, ни слова не говоря, прошел к балконным дверям, повернул бронзовую ручку замка, открыл обе высокие половинки. Ворвались клубы морозного воздуха. Все невольно отпрянули в глубь залы.

Соколов подошел к поэтам, с оторопью взиравшим на атлета. Он вдруг схватил поэтов за шиворот, оторвал от пола и понес на балкон.

Поэты болтали ногами, размахивали руками, пытаясь вырваться из железных клещей Соколова. Бальмонт зарычал:

– Да как вы смеете? Я пренебрегаю вашей дерзостью, отпустите немедленно!..

Из залы раздались крики ужаса:

– Не бросайте их вниз, граф! Разобьются!..

Соколов цыкнул на защитников, путавшихся под ногами, и швырнул несчастных крикунов на балконный пол, засыпанный снегом.

– Не выйдете, пока насмерть не замерзнете! – Наглухо закрыл обе створки дверей и встал возле, скрестив на груди руки и не позволяя вызволить поэтов, вывалявшихся в снегу и отчаянно стучавших в стекла. Сквозь двойную раму доносились жалобные голоса:

– Сейчас же выпустите, не безобразничайте! Караул, по-мо-ги-те!

Некоторые из гостей смеялись, другие, во главе с Книппер, возмущались и наседали на Соколова:

– Граф! Как вы можете позволять себе такое! Что же это такое, знаменитые поэты замерзнут. На дворе лютый мороз! И с улицы народ видит, смеется…

Соколов равнодушно отвечал:

– Замерзнут, туда им и дорога.

Книппер волновалась:

– Но за такие проделки вас, граф, на каторгу упекут!

– Не думаю! Я встал на защиту чести моего государя, и мне стыдно за тех, кто аплодировал гнусным стишкам.

– У нас свободное государство, и каждый волен высказывать свои мысли.

Соколов резонно возразил:

– Если у нас уже есть свобода, так чего добиваются эти и подобные визгуны?

За своей спиной Соколов услыхал звон разбитого стекла. Это Бальмонт так стукнул ладонью, что полетели осколки, а рука обагрилась кровью.

Женечка жалобно простонала:

– Милый Аполлинарий Николаевич! Не надо в моем доме устраивать скандалы. Пусть каждый говорит что хочет. Тем более поэты. Они вольны излагать свои фантазии…

Соколов перебил:

– Они вольны оскорблять моего государя?

В голосе Женечки послышались слезы.

– Прошу, умоляю, граф, откройте двери…

– Только ради вас. – Соколов смилостивился, распахнул двери. – Выходите, полоумные. Еще раз узнаю, что мараете честь государя, утоплю в проруби. Прямо напротив Кремля, в Москве-реке. При всех заявляю: я слово сдержу.

Закоченевшие поэты ввалились в гостиную. На них было жалко смотреть: вываленные в снегу, скрюченные от мороза. Бальмонт непримиримо потряс в воздухе кулаком:

– Все равно рухнет ярмо самодержавия!

Соколов сделал (явно в шутку!) угрожающее движение:

– Что такое?

Поэты бросились вон из дома, где типы в военных мундирах настолько серы, что не понимают высокой поэзии. Красавец Бальмонт все же не успокоится, он будет писать ругательные стихи и печатать их. В 1901 году суд запретит ему проживать в столичных городах. Придет день, и мечта поэта осуществится – самодержавие падет. Теперь Бальмонт на своей поэтической шкуре испытает все прелести революции: голод, ужасы расправы, реквизиции. Он бросится спасаться в буржуазную Францию, где и помрет с признаками помешательства в приюте для бедных в 1942 году.

Брюсов умрет много раньше, воспевая Ленина, большевиков и их кровавые деяния.

Командировка в участок