Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917)

Я сидел на постели наполовину раздетый и как в полусне видел его измученное лицо, слышал его истерический голос…

– Церковь, Святая, Апостольская, как может она идти рука об руку с теми… – с тоской выкрикивал Николай Эдуардович. – Ужели Христос оставил Церковь свою, ужели времена близки, и Церковь по пророческому слову отдалась в руки… зверя Антихриста.

А в моём мозгу как молотом стучала одна мысль: «С ним Христос! С ним Христос!»

И я почувствовал жажду говорить много, громко, с увлечением, волнуясь и так же почти плача от горя и гнева, как Николай Эдуардович.

– Ужели они не понимают, – заговорил я, почти задыхаясь, подражая ему по внешности, но ещё более холодея внутри, – что народ, начавший свою революцию с хоругвями и пением «Отче наш», если Церковь не остановит своим авторитетом, способен дойти до такого зверства, которого не видало ещё человечество и от которого содрогнётся мир?

Слова эти, видимо, страшно поразили его. Он затрепетал весь, точно подстреленная птица, подался ко мне и посмотрел на меня таким взглядом, которого я не мог вынести. Как он походил тогда на Христа-младенца на старинных иконах. Перед ним, как и перед Христом, видимо раскрылась тогда картина будущих страданий, слёз, крови, насилий и жертв.

О, какая безумная зависть тогда вспыхнула во мне! Хотя бы на миг почувствовать такую же любовь к людям, хотя бы на миг чужие страдания заставили от ужаса сжаться сердце. Но я представил себе картину всех грядущих зверств – и на сердце не было ничего, кроме проклятой, томительной пустоты.

«А всё равно, – с бешенством, заглушая в себе приступы страха и зависти, решил я, – пусть все дохнут, наплевать мне… Пусть режут друг друга и сосут кровь жертв своих неистовств. Что мне за дело до их мучений! Кто велел любить и страдать за других? Я не хочу и не буду, и нет надо мной господина – всё сгниёт, всё пойдёт прахом… И кровь, и слёзы, и земля, и солнце – всё застынет. Ничего нет: всё прах! Делаю, что хочу… думаю, что хочу…»

И была какая-то особенная сладость в том, что никто не знает моих тайных дум.

Но прав ли я был? Действительно ли он ничего не чувствовал, или, может быть, что-то смутное, бессознательное проникало уже тогда в его душу…

– Иногда я чувствую приближение Антихриста, – тихо сказал он, – это самые мучительные минуты моей жизни… вот и теперь то же… Тогда мне кажется, скоро всему конец.

При последних словах он остановился предо мной и в упор посмотрел на меня глубокими, потемневшими глазами. Я не выдержал этого взгляда. Я опустил глаза и неожиданно для самого себя сказал:

– Да, Антихрист придёт очень скоро.

Кажется, ничего никогда не говорил я с такою твёрдостью. Я ясно почувствовал, что это была не моя искренность, а настоящая, такая же, как искренность Николая Эдуардовича.

«Что это значит?» – бессильно мелькнул вопрос, но в ответ не было никакой мысли, только вдруг стало жутко смотреть в чёрные окна, за которыми серели снежные силуэты.

– Может быть, – по-прежнему тихо сказал Николай Эдуардович, – может быть, скоро… иногда приближение его чувствуется. Вам знакомо это?..

Я почему-то густо покраснел, словно он меня уличил в чём-то.

– Да, иногда, – ответил я.

Я сказал правду, но никогда самая наглая ложь не заставила бы меня так смутиться, как смутился я от своего ответа.

Мы молчали. Уже светало, и бледный свет лампы безжизненно расплывался в утренних сумерках. Мы оба были как больные; нервы ослабли; томительно ползла минута за минутой.

Вдруг Николай Эдуардович поднял голову и спросил (я никогда не забуду его голоса):

– Знаете ли вы жажду мученичества?

Я молчал и, не сводя глаз, смотрел на него, мне жутко было смотреть на него, а губы мои судорога кривила в улыбку.

Но он, видимо, не замечал меня и говорил сам с собой:

– Мученичества, чтобы за Христа, за вечную правду взяли бы тебя, привязали к позорному столбу, грубо, безбожно – и били бы кнутом, истерзали бы всю кожу, чтобы мясо кусками летело и кровь ручьём лилась… И издевались бы, и хохотали бы. Чтобы всё, как на Голгофе… Христу бы с трепетом благоговейнейшим отдать всё это. На себя бы Его вечные муки, на себя бы принять, хоть самую маленькую частицу… О, я так часто жажду этих страданий…

И с внезапным порывом он сказал:

– Дорогой мой… друг мой… пойдёмте ко всем епископам, будем умолять их, на коленях именем Христа будем требовать от них написать окружное послание, обличить… Христос будет с нами… Они послушают нас… Спасём Церковь и народ наш, который терзают…

И он сел рядом со мной и заглядывал мне в лицо.

– Ну, что ж, это хорошо, – с трудом выговаривал я, – напишем обращение к епископам… Только пишите вы, я не могу…

Я чувствовал, что в глазах у меня темнеет, в голове растёт что-то громадное. Вот-вот я охвачу мир…

«Не с ума ли я схожу?» Слабость овладевала всем моим телом. Я почти лишился сознанья.

V

У Евлампия

Епископ Евлампий очень любил принимать у себя молодёжь. Не проходило ни одного вечера, чтобы у него не собралась целая компания.

Не знаю, может быть, в силу моей обычной мнительности, но я не верил в искренность его любви ко всем этим, часто необыкновенно бестолковым, посетителям. Не верил также и в его простоту, доходящую до совершенно товарищеской фамильярности, с которой он обращался ко всем без исключения. Мне всегда казалось, что он ищет популярности, что он играет комедию и упивается ролью отца-архипастыря. Он имел необыкновенно эффектную внешность. Страшно высокий, стройный, с открытым русским, совсем ещё молодым лицом, всегда в белой шёлковой рясе, он одним своим видом мог внушить почтительное благоговение. Голос у него был громкий и ласковый. При встрече он горячо обнимал гостей; и вообще во время разговора любил брать за руки, привлекать себе на грудь и целовать в лоб.

Но на меня и наружность его, и все его манеры производили отталкивающее впечатление. Я не верил ему ни на йоту. Ласки его были холодны и театральны. И мне было не по себе, когда он обхватывал мои плечи своими огромными красивыми руками.

В блестящих, почти масляных глазах его, которые никогда не смотрели в упор, я читал большую любовь к еде, к вину, к женщинам и ту циничную плутоватость, которая часто бывает у избалованных слуг.

Евлампий очень не любил разговоров, которые по своим практическим выводам могли к чему-либо обязывать.

Он тогда спешил переменить тему и делал это чрезвычайно искусно, с обворожительной простотой и задушевностью, начиная рассказывать какой-нибудь случай из своей жизни, который всегда кончался одинаковой моралью: не нужно очень зарываться высоко – это гордость, а со смирением делать маленькую работу – и всё будет добро.

Но, по неестественной улыбке, по мелким, каким-то брезгливым складочкам около губ, я прекрасно видел, что он всех обманывает, что ему никакие дела – ни большие, ни малые – неинтересны, да и все мы вообще надоели, и что он с гораздо большим удовольствием поговорил бы теперь на двусмысленные темы в какой-нибудь «тёплой» компании.

Мне всегда казалось, что он чувствует, что я его понимаю, и поэтому обращается ко мне с особенным игривым лукавством.

Я инстинктом чувствовал, что от такого соединения, как Евлампий, я и Николай Эдуардович, по такому страшному вопросу, должно произойти что-нибудь необычайное.

И я не ошибся.

Евлампий встретил нас, по обыкновению, в своей приёмной, узкой длинной комнате, со сводами, расписанными картинами на библейские сюжеты. Она освещалась тёмно-синим матовым фонарём; в ней было душно, жарко и пахло розовым маслом.

Евлампий в своей белой, мягко шуршащей шёлковой рясе быстро подошёл к нам, благословил, обнял, поцеловал, выразил радостное изумление по поводу нашего прихода; усадил за стол, за которым сейчас же появились канделябры, сушёные фрукты, конфеты, виноград, и, посматривая то на меня, то на Николая Эдуардовича, уже начал было свою обычную ласковую фамильярную речь.

– Владыка, мы к вам по очень важному делу, – тихо, но твёрдо сказал Николай Эдуардович.

– Очень, очень рад, – поспешно проговорил Евлампий, нервно задёргав бахромку у бархатной скатерти.

– По поводу текущих событий, – продолжал Николай Эдуардович, – мы написали «Воззвание к епископам», в котором призываем написать обличительное окружное послание. Мы бы хотели прочесть вам его.

– Очень, очень рад, – снова повторил он и, опустив глаза, приготовился слушать.

Он немного побледнел; лицо у него стало жёстким и неприятным, на губах застыла неловкая, деланная улыбка.