Монастырь в миру. Беседы о духовной жизни

Ведь когда теперь, с Божьей помощью, понемногу восстанавливается постничество среди рядовых христиан, то это встречает не меньшее недоумение в среде верующих, чем в среде неверующих. – «Вы постничаете?» – Этот удивленный вопрос задают вовсе не всегда безбожники, его совершенно так же задают верующие люди. Для них как будто бы дело решенное, что пост должен быть понемногу изъят из церковного употребления.

Никогда этого не будет, ибо никогда в церковной жизни не прекратится жизнь духовная, а без постничества никакой духовной жизни быть не может.

Можно только поговорить о духовной жизни, а если хоть чуточку от слов перейти к делу, так сейчас же и понадобится пост. Говорить о ненужности поста может только тот, кто даже и не пытался поставить себе вопрос о жизни духовной, как цель и задачу жизни. Пока вопрос о посте будет вопросом кабинетного порядка, вопросом академическим и отвлеченным, могут быть споры, могут быть сомнения, но как только пост станет вопросом не отвлеченным, а действенным средством нашего внутреннего устроения, так мы и перестанем и спорить и сомневаться.

В самом деле, неужели такая строгость в требовании поста Церковью, такой строгий устав, такая ревность о посте подвижников – все это было во имя какой-то отвлеченной буквы закона? Не ясно ли, что такое великое значение, такое громадное место в жизни Церкви, которое уделено посту, – все это не из требования отвлеченной буквы закона, а из самого существа духовных потребностей человека.

Сколько раз указывалось мною на ту причину, которая вызывает это недоумение у православных христиан в вопросе о посте, – недоумение, зиждущееся на том, что обычно повседневная христианская жизнь почти совершенно слилась с обычной повседневной безбожной и мирской жизнью.

Только в самое последнее время все наши тяжкие испытания и переживания вновь создали стремление к оцерковлению нашей повседневной жизни и, отсюда, к решительному разделению между жизнью мирской и жизнью Церковной. Но обычно все же жизнь вне храма, если взять наше отношение к людям, наше отношение к скорбям, наше отношение к материальному благополучию, наше отношение к обидам, к клевете, взять эту общую нашу мирскую жизнь повседневную, то окажется, что она так совпадает с жизнью людей неверующих, что явилась весьма пагубная мысль: для того, чтобы жить так, вовсе не требуется никаких постов.

Да, верно, для того, чтобы жить так, как они живут, – не требуется, совершенно не требуется!

Если вы хотите продолжать жить так же, и не нужно поститься!

Если вы хотите на всякое слово отвечать зуб за зуб, если вы хотите за каждую обиду отвечать обидой, если вы хотите устраивать свои мирские дела, решительно ни с чем не считаясь, через все перешагивая, думая только о своем благополучии, словом: если вы хотите жить так, как допускает жить безбожный мир, – не поститесь. Ешьте все и в Великий Пост, ешьте все и в Страстную Седмицу; какое может быть воздержание!?

Но ведь вы так жить не хотите! Вы так живете лишь по своей немощи, по своей слабости!

Мы так мучаемся: почему у нас не хватает сил жить так, как должно, почему мы делаем злое, которого не хотим, а доброе, что хотим, не делаем? Почему не смиряется наш дух, почему не хватает достаточно смирения перенести обиду, почему у нас все так же, как и у безбожников, хотя мы веруем?!

Вот тут-то мы и узнаем, что одной из причин является нарушение нами поста. Духовник, принимающий исповедь, как никто знает это ужасающее положение вопроса о посте.

Ведь здесь он видит людей наиболее церковных, наиболее сознательно вставших на путь жизни духовной. Уже нет сомнений в вере: их посещают лишь как мимолетные, проходящие, бесовские мысли, уже чувствуется необходимость в частом причащении, уже сознается высокое христианское достоинство, уже нисколько не смущают насмешки и недоумения окружающих людей, все, как будто бы, благополучно. И вот вопрос о посте. В ответ слышатся слова страшные: «Разрешите мне, батюшка, в пост есть молочное!» – «Вы больны?» – «Нет». – «Почему же?»

Ответы бывают разные, но всегда неудовлетворительные. Матери заботятся о здоровье своих детей, как бы они не заболели от этого. Взрослые смущаются: хватит ли у них сил провести пост, у иных на этой почве семейные разногласия, – много всякого! Но за всем этим все время чувствуется: да потому это, что в глубине души не веришь в пост.

Один человек сказал мне: «Если бы меня спросили, зачем ты постишься, по совести сказать, я ответил бы: для Вас!» – т. е. для меня, для о. Валентина!

Но в глубине души нет веры, что пост является движущей, не всегда сознаваемой силой, но могущественнейшей силой в деле нашего духовного устроения.

Ты не заметишь, почему у тебя в душе расстройство, ты сам не осознаешь, но вот загляни в творения Святых Отцов и там ты найдешь объяснение: там тебе будет сказано, что пост есть первая ступень духовной жизни, что дальнейшие достижения на пути духовном всегда связаны с твоим подвигом постническим.

Так велико значение этого подвига постного, тесно связанного с подвигом молитвенным. Ибо это есть два крыла, и если одно перебито, то другое, если и будет стремиться поднять человека, не сможет.

Истинный пост немыслим без молитвы. И молитва невозможна без поста. Молитва у нас немощная не только по причине нашего внутреннего неустройства, нашей внутренней растрепанности, она у нас не в порядке еще и потому, что мы ею не занимаемся как определенным делом, требующим выучки. Молитва как сердечный порыв, молитва как минутная настроенность, под впечатлением каких-либо жизненных переживаний: горя, нужды, сомнений, внутренних борений, страстей, – все это молитва ценная, имеющая великое значение, но это не есть твой капитал как постоянная некая драгоценность, твоей душой уже приобретенная.

Только та молитва есть капитал, которая делается привычным состоянием твоего духа. Но для того, чтобы стяжать такую молитву, нельзя ждать, когда найдет на тебя настроение, и иметь суетную мысль, что пока такого настроения нет, то и молиться чуть ли не грешно, ибо это будет молитва одними устами.

Молитва требует дисциплины, настойчивого труда над нею, постоянного, ежедневного, неотступного и смиренного. Только при таком систематическом уходе и настойчивом труде, с Божией помощью, постепенно человек приобретает дар молитвы. Как велико значение ее в духовной жизни, об этом мы много говорили и много еще раз будем говорить. И ныне мне бы хотелось обратить ваше внимание на одну сторону этого значения молитвенного делания. Все мы сознаем большой недостаток нашей жизни, заключающийся в разделении нашей жизни Церковной и жизни домашней. Получается для многих страшная двойственность жизни: пришел в Церковь – здесь особый мир, чистый, радостный. Здесь святые угодники, здесь молитва. Пришел домой – там все другое: сутолока, крики, брань, ссоры, неприятности, – словом, мирская жизнь. И никак не соединит человек в своей душе Церковь со своим, там, в миру, душевным состоянием и как ни силится, – не надолго хватает у него вынесенного из храма.

Если он имеет возможность бывать в Церкви часто, ежедневно или почти ежедневно, он все-таки так часто глотает здешнего свежего чистого воздуха, что может кое-как дотерпеть в миру до следующего посещения Храма; но те, кто бывает раз в месяц или реже, у тех и вовсе не хватает силы сохранить церковную свою настроенность в миру. Молитва келейная, домашняя, – она и есть не что иное, как перенесенный вами отсюда туда как бы маленький Храм, если вы хотите продолжать церковную жизнь и там в миру, уйдя отсюда, – вы, непременно, должны и там у себя создавать молитвой свой храм Божий. Страшная наша духовная слабость – заключается в отсутствии церковного духа в нашей повседневной жизни. Но он никогда у нас не явится, пока мы не восстановим во всей полноте пост и келейную молитву.

Все эти размышления я имею побуждение высказать в преддверие Великого Поста.

Как мы ни легкомысленно живем, но мы все же живем лучше в Великий Пост, как мы ни мало постимся, но все-таки лучше всего постимся в Великий Пост, и как мы ни плохо молимся, все-таки лучше всего молимся в Великий Пост, и было бы так прекрасно, если бы это улучшение наше в Великом Посту в нашей жизни и в смысле исполнения Поста, и в смысле создания нашей молитвы не прекратилось бы с окончанием Поста и наступлением Пасхи, а продолжалось бы и вошло в нашу жизнь.

Аминь.

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

В Великом Посту все время перед нашим умственным взором стоит Голгофа, все время в церковных Богослужениях, в церковных песнопениях и молитвах, в наших коленопреклонениях, во всем настроении Великого Поста содержится это чувство Голгофы.

Для человека нужно что-то напоминающее ему о высшем, чтобы он не потонул в повседневной мирской жизни. Нужно нечто помогающее, что бы его подымало и давало ему силы все время чувствовать «главное» в жизни, а «главное» только то, что соединяет человека с Господом, что дарует ему спасение, что ведет его к жизни вечной. В нашей повседневной жизни самый большой грех – наше крайнее легкомыслие, наше небрежение к этому главному.

Как часто человек задумывается о смысле жизни лишь тогда, когда Господь пошлет ему какое-нибудь тяжкое испытание, и он, как бы силою обстоятельств приведенный к необходимости осмыслить свою жизнь, начинает хоть сколько-нибудь думать о главном.

Но мы, считающие себя верными, также нуждаемся постоянно в помощи, чтобы помнить о вечности, иметь мысль о спасении, страшиться напрасно, бесполезно для дела спасения проводить время.

Ведь если бы человек всегда перед собой держал этот вопрос о вечной жизни и если бы он видел, как мало дней дано ему для того, чтобы себя приготовить к вечной жизни, – каким бы ему показалось безумием, что он это малое разбрасывает и разбрасывает совершенно без всякой пользы для дела своего спасения.

Великий Пост – великий наш помощник. Святая Церковь здесь благодатными силами своими нас подымает из праха мирского, возводя нас на Голгофу, тем самым наш дух освобождается от приковывающих нас к земному праху цепей.

Был когда-то много раз повторявшийся спор о славянском языке, т. е. спор о том, надо ли переводить Богослужение на русский язык? Как всегда кажущееся истиной для нашего мирского рассудка при более глубоком уразумении вопроса оказывается совсем не истиной, – так и здесь. Вопрос, кажущийся столь простым и ясным для многих, думающих, что славянский язык – это есть какая-то старина и пережиток и что просто не хватает смелости признать очевидную истину, что лучше молиться на всем понятном языке, – этот вопрос совсем не так прост. И такое его решение совсем не истина, а глубочайшее заблуждение. Богослужение должно совершаться именно на славянском языке, на древнем языке. Причина такого утверждения ясна для тех, кто решает вопрос не на основании мирских размышлений, а на основании духовного опыта. Этот духовный опыт показал людям, что язык разговорный, на котором ведутся наши мирские разговоры, перенесенный в Богослужение, влечет за собой мирские воспоминания, и наша мысль, и без того блуждающая невесть где во время молитвы и занимающаяся своими мирскими делами, от этого мирского языка при Богослужении еще более уносится в сферу чисто мирских забот.

Этот духовный опыт показал далее, что славянский язык является совершеннейшей формой для выражения молитвенных состояний.

В вопросах веры не так важен рассудок, как вся совокупность душевных сил, уразумевающих эти истины, так и в молитве важны вовсе не дословный перевод и знание каждого слова, а полнота и совершенство формы, вмещающей все содержимое.

Так вот, когда был этот спор, говорили, что простой русский человек ничего не понимает из того, что слышит в Церкви на славянском языке. Один русский писатель, возражая на это, сказал: «Каждый простой русский человек знает молитву Ефрема Сирина, а это значит – знать все».

И воистину, в молитве Ефрема Сирина, столь настойчиво повторяемой в наших Богослужениях великопостных, если мы всмотримся и вдумаемся в каждое ее слово, раскрывается самое существенное, что надлежит знать нам. И вот, когда ныне мы обращаемся к вопросу, что нам напоминает Святая Церковь в дни Великого Поста потребного для жизни и спасения, – мы невольно мыслью обращаемся именно к этой молитве.

«Господи и Владыко живота моего!» – т. е. Господи и Владыко моей жизни! – вот уже это одно слово: Владыка жизни моей – оно сразу нас ставит в должное отношение к жизни, в то отношение к жизни, которое совершенно непонятно, совершенно безумно для людей безбожных, которые воображают, что они есть те строители, которым надлежит устраивать и свою жизнь, и жизнь других. Здесь провозглашается совершенно иной принцип, который человек исповедует и утверждает владыкой жизни своей не для себя, как лже-царя, а Господа, как Владыку своего. Далее у этого Владыки Господа человек начинает испрашивать, чтобы Господь и Владыка жизни не дал ему: духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия.

«Дух праздности» – это дух той внутренней лености нашей, которая объясняется нашей душевной пустотой, это обленение – общее состояние безбожников, ибо они вовсе не живут жизнью духовной, они всегда находятся в состоянии внутренней пустоты, которое, если не заполнять его мирской мерзостью и суетой, заставляет испытывать страшную скуку и тоску. Ибо если у безбожника отнять светские и мирские развлечения, если отнять то, что кажется чрезвычайно важным, а на самом деле совершенно ни для кого не нужным делом, которое он в большинстве случаев делает, вертясь, как белка в колесе с утра до вечера, если все это отнять у него, – то ничего, кроме пустого места, в душе не останется. Но и верующие, уже чувствующие, уже знающие, уже видящие некие проблески начинающейся внутренней жизни, – и они страдают этим обленением духовным, когда после малейшего напряжения, малейшего труда в деле молитвы, в деле изучения Слова Божия, в деле изучения Святых Отцов, словом, всего того, что составляет духовную жизнь – ему хочется поскорее отдохнуть в привычной мирской суете.

И когда иной раз на духу спрашиваешь человека, кающегося в том, что он не может долго молиться: «Неужели вам не надоела мирская жизнь, неужели вы не чувствуете потребности от нее отдохнуть?» – как этот вопрос застает человека врасплох!

Так вот эта леность, вот эта праздность!

А за нею, как ее родной брат, следует и уныние. Ибо как же не унывать человеческому духу, если он уже коснулся, уже требует небесной пищи и вместо этого получает лишь пищу мирскую, не пригодную для питания души?

И человек, испытывающий какое-то движение души к высшему, чувствующий, что он уже не может удовлетвориться мирской жизнью, где люди пьют, едят и все устраиваются, все устраиваются и неизвестно, когда начнут жить, когда человек все это уже уразумел и уже не может так одурачивать себя, чтобы ему эта ни для чего не нужная жизнь казалась зачем-то нужной, и в то же время у него от лености нет сил приобрести то новое питание для этой проснувшейся в нем духовной жизни, – он и начинает тогда впадать в уныние: ослабевают, опускаются руки.

«Любоначалие» или властолюбие. Не только цари властвуют над другими, но и самые маленькие люди иногда чувствуют себя царями, одержимыми этой отравляющей их страстью владычествовать над другими.

«Празднословие» — разве мы не утопаем в нем? – разве есть у нас чувство, что за каждое праздное слово мы дадим ответ Богу? Разве мы думаем когда-нибудь, какое таинственное, какое великое дело есть наша речь, наше слово, и разве мы употребляем его именно для того, для чего оно дано человеку, – разве не разбрасываем мы его без всякой нужды, без всякой цели с тем легкомыслием, с которым мы проводим всю свою жизнь?

А сквернословие, кощунство, осквернение, опоганивание уст?

«Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему».

«Целомудрие» – это есть то, что мы просим у Господа как драгоценнейший дар, ибо может быть ни в чем не повинен так человек, как в грехе блуда.

Святые угодники, великие подвижники все силы, данные им, посвящали молитвенному деланию.

А мы расточаем их, расточаем с малых лет, с юных лет, а потому иной раз, прожив половину, а то и больше жизни своей, начинаем чувствовать, какое страшное опустошение произвело в нас это прошлое наше нарушение целомудрия. Желая оправдать себя, человек всячески послабляет столь трудно и без того побораемую в нем страсть, давая утвердиться такому злу, которое вырвать потом бывает не под силу человеку.