Школа
Валентина Дмитриевна Гутчина
Роман про дружбу и любовь, надежды и мечты, про юность, которая всегда заканчивается внезапно…
Валентина Гутчина
Школа
«Мы обменивались видениями, метафорами или снами; до и после мы оставались каждый сам по себе, вечер за вечером переглядываясь поверх чашечек с кофе»
Хулио Кортасар,
«62. Модель для сборки»
За пару часов до рассвета плыть над глубокой Москвой в фиолетовом теплом воздухе: осторожно огибать черные громады высоток, спускаться к самым крышам тихих арбатских домов и слышать шелест деревьев и шин такси, изнутри сонно светящихся, пролетающих на красный свет по пустынному мокрому асфальту; варьировать полет – вдруг взмывать вверх, стремительно скользя вдоль немых черных окон, избегая касания с туго натянутыми проводами от столба до столба – выше, выше, чтобы парить над городом и видеть пунктир фонарей внизу и меняющиеся цвета загипнотизированных светофоров, и кружить над спящими домами, и лететь дальше, кожей чувствуя нарастающий гул тревожного московского утра, ковшом воды опрокидывающегося навстречу дню – неизменно новому, неизменно страшному, волнующему и зыбкому, дню, который неизвестно чем кончится.
Помнишь ли, Ад, ту ночь, когда ты пришла ко мне с ливанским гашишем, завернутым в фольгу от шоколада? Тогда тоже как раз прошел дождь, окно было распахнуто в июнь, в ночь, и в мокром асфальте вспыхивали и гасли огни ускользающих в темноту машин.
Ты устроилась на корточках перед низким столиком, лезвием скоблила гашиш, улыбалась, слизывала с пальцев светлый порошок и рассказывала что-то о ком-то кого, должно быть, я знала.
И тогда – лишь только сладкий дымок отстранил нас от самих себя и изменил время, так что циферблаты часов потекли, как у Дали, блинами сползая с невидимых поверхностей, – тогда, глядя в окно на значительно приблизившиеся звезды, я вдруг ясно увидела и поняла, что этого больше никогда не будет, потому что именно сейчас наша жизнь подходит к той точке, от которой начинается мирное скольжение к смерти.
«Пройдет совсем немного времени, – прыгали зеленые светящиеся буквы на стенах и за окном вперемешку со звездами, – и мы все расстанемся, разъедемся, переженимся, начнем зарабатывать деньги, делать карьеру и детей, переписываться и спать по ночам. Мы еще не скоро умрем, мы не рассоримся и даже не разочаруемся друг в друге, просто будет в жизни такой поворот, за которым наши дороги разойдутся, и пропадет из виду эта летняя ночь после дождя, распахнутое окно, Адские пальцы в гашише, эти пестрые шаровары, сшитые из индийских платков и поднимающаяся корка кофе в джезве, тонко дымящейся на плитке в углу. И потом: полет над глубокой Москвой за пару часов до рассвета, фиолетовый теплый воздух; и потом: ночная крыша общежития Школы с рядами кирпичных отдушин, с выступом лифтового отсека, на который можно подняться по навесной лестнице и попасть в закуток, где летом загорают голенькими… Пропадут, как растают, затоптанные в гудрон крыши окурки, хлопающая и скрипящая на ветру дверь, уводящая с крыши на черную лестницу, насквозь прошивающую все шестнадцать этажей общежития – дома, где так много не спят…»
Помнишь ли, Ад, как быстро таял твой гашиш, как высыпали в окно переполненные пепельницы, и ветер уносил и развеивал чистейший пепел наших обкуренных диалогов? А мы, вздрогнув от посветлевшего неба, с первой вспышкой солнца (как вампиры!) отправлялись спать.
Тепло ли тебе в Индии? Почем в Кашмире стакан травы? Московское небо раскалывается надвое, выпуская из-за пазухи солнце, бесстрашно усыпляющее вампиров и приступы рефлексии по началу девяностых.
Рассвет уплыл, но прежде, чем все окончательно забыть, прежде чем…
* * *
Просто дорога с тротуарами по обе стороны: мимо северных павильонов ВДНХ, мимо киностудии имени Горького (запыленно-заколоченная дверь с древней табличкой «Вход со двора»). Как раз на повороте – столб с жестянкой: «Улица В. ПИКА». Если у «П» убрать всего одну палочку, получится «Улица В.ГИКА». И это правильно, потому что ВГИК (то есть Школа) – тут же, за поворотом: четырехэтажный, в густой темной зелени старых деревьев, с высокими мощными окнами и входными дверями из какого-то тяжелого дерева, с симметричными фонарями над дверями и с табличкой, что, значит, это и есть Школа.
Напротив, через дорогу, за почти кремлевской бетонной стеной – сумрачная цитадель института марксизма-ленинизма с зарешеченными окнами и густой защитной зеленью деревьев. Есть древняя школьная легенда, что однажды кто-то в одном из этих далеких тусклых окон оставил на столе кое-какие секретные документы, а некий сокол с операторского факультета умудрился их сфотографировать из окна четвертого этажа Школы и затем дерзко переправил снимки растяпам-марксистам, после чего в цитадели был страшный переполох, окна зарешетили и, уж надо думать, перестали бросать документы, где попало.
Далее по дороге со стороны цитадели начинаются лабиринты корпусов гостиничного комплекса «Турист», давно обжитые вгиковцами благодаря приличным недорогим буфетам; напротив, через дорогу, под самым боком Школы со стороны учебной студии – корпуса гостиницы «Байкал», куда в хорошие дни студенты бегают на большой перемене покурить в баре на втором этаже под рюмку коньяка, недурной кофе и дорогие, но вкусные ресторанности.
Напротив «Байкала», как раз на углу, где петляющая в дебрях новомосковских высотных дворов дорога выводит сорок восьмой маршрут троллейбуса к конечной остановке – здесь перекресток и горит светофор, и отсюда тот же «сорок восьмой», начиная обратный путь, поворачивает к Школе и делает остановку как раз напротив, под стеной цитадели. Далее, слегка покружив и обогнув бетон монумента «Рабочий и крестьянка», «сорок восьмой» выруливает на длинный и прямой проспект Мира, по которому и пилит себе мимо образцовых домов сталинского ампира, пока не начнут появляться низенькие купеческие домики и Колхозная-Сухаревская площадь не завлечет в узкие и кривые улочки, в которых и бьется истинно солнечное сердце Москвы.
На задворках громады «Детского мира» троллейбус делает конечную остановку и опять идет на новый круг.
* * *
Саша сделала два круга на «сорок восьмом», прежде чем это до нее дошло. Троллейбус сонно урчал, через толстое стекло пригревало солнышко, водитель и не думал объявлять остановки, а провинциальная гордость не позволяла у кого-нибудь спросить: «Извините, где лучше выйти, чтобы попасть во ВГИК?»
В третий раз очутившись на задах «Детского мира», Саша почувствовала тоскливое головокружение, а узнавая по ходу маршрута дома и пейзажи, готова была расплакаться. Но тут ей и повезло.
От этих двух, с размаху плюхнувшихся на сидение впереди, Школой несло за версту. Оба были худощавы, темноволосы, загорелы, в тертых широких джинсах и ярких майках навыпуск.
– Значит, Чешир ей простил. Уж это ему свойственно, – сразу заговорил один, коротко стриженый бобриком (рассеянно обернувшись назад, он поразил Сашу внушительной челюстью киногероя).
Второй – с черной увесистой сумкой на длинных коленях – мягко поправил очки в металлической оправе и жизнерадостно оскалился великолепными зубами.
– Арсен, друг мой, – пропел он ласково и назидательно, – все люди делают только то, что им свойственно. Лейле свойственно сорвать съемки бывшего мужа, чтобы умчаться черте куда с вечно укуренным зайцем Кико. Чеширу свойственно простить ей это и найти другую актрису. Вот и все!
– А мне свойственно остаться в дураках, – срывающимся тенорком завершил Арсен и хмуро отвернулся к окну.
Очкарик хмыкнул и, сморщив нос, почесал в затылке.
– Ах, Арсений, – произнес он укоризненно, – неужели у тебя еще не прошло? Забудь ты ее, тем более, сейчас, в ее положении…
– Пятый месяц! – с ужасом прошептал Арсен, носом ткнувшись в стекло, за которым проплывали крепкие икры Мухинской пастушки. – Сказала, что летит с ним в Испанию – знакомиться с мамой.
Очкарик, до сих пор перед Сашей безымянный, громко – завершающе вздохнул, поднялся и направился к задним дверям. Нехотя отлепившись от окна, за ним последовал Арсен, а за ним – взволнованная услышанным Саша.
Троллейбус развернулся и с грохотом распахнул дверцы у огороженной зелени тихого трамвайного парка, у лужи, разлившейся после дождя на полдороги.
«И где же тут может быть ВГИК?» – подумала Саша, вслед за приятелями выпрыгивая в парной теплый воздух.
– Нет, она все-таки стерва! – вдруг воскликнул Арсен, неожиданно замирая на месте, так что Саша едва на него не налетела. – Я ей предложение сделал, чуть из Школы не вылетел, а она – с этим торчком, в Испанию…
«Вот это жизнь!»
Очкарик молча шел вперед. В смущении догоняя трезвомыслящего приятеля, Арсен нахмурился и буркнул, кивая на приближающуюся вывеску продовольственного магазина:
– Толик, давай зайдем кефиру купим, тошно мне после вчерашнего.
В ожидании приятелей-проводников Саша пристроилась за телефонной будкой слева от магазинных дверей, где можно было, не высовываясь, наблюдать за входящими-выходящими; достала из рюкзачка смятую пачку болгарских сигарет и закурила, беспечно поглядывая на снующих людей, на просвистывающие мимо по шоссе машины.
Вдруг налетела теплая воздушная волна, от которой дрогнуло сердце: запах, вмещающий лето, свободу надежд, чистые дожди – и Саша почувствовала, что то ли все это уже было, то ли еще только-только начинается.
* * *
По буфету Школы гуляло солнце. Рядом с прилавком гудел, нагреваясь, огромный электрический самовар; слова и интонации порхали над столами, как бабочки.
– Стакан персикового сока, пожалуйста.
– … совершенно великолепная история о женщине, которая…
– … приколись, два стакана травы и пять…
– Первый раз вижу в России педераста.
– … и куча дел на учебной студии…
– Чай. Без сахара.
– Счастливая, едешь в Индию. Обещай, что привезешь хоть что-нибудь…