Школа

– … в конце концов, если пленочный брак – при чем тут я?

Доминик, скаля белые зубы, кивал жестикулирующему Толику. Из зеркального предбанника буфета вывалились хохочущие парни со стаканами кофе в руках, уселись на ступеньках лестницы. Голос Толика звучал чересчур энергично и жизнерадостно – невыносимо. В какой-то момент Арсен почувствовал, что его начинает тошнить.

– Послушай, – произнес он, яростно топча окурок своим прекрасным кожаным мокасином,– кажется, ты хотел найти Чешира и зайти на учебную студию.

– А Чешир здесь, в бюфет, – с готовностью сообщил Доминик, кивая, для наглядности протягивая руку в соответствующем направлении (приятели невольно повернули головы вслед за черной рукой и как раз увидели пылающего Антошу, негодующе выскочившего вон из буфета).

– Ну, бывай!

И Арсен с Толиком, сделав ручкой, мимо курящих на лестнице Збыша и Никоса, через зеркальную курилку прошли в буфет.

– … совершенно великолепную историю о…

Чешир улыбался, глядя, как от дверей буфета к нему направляются юные и прекрасные друзья: мужественно-сумрачный Арсен с прекрасно развитой челюстью и сверкающий очками Толик.

– Прошу прощенья, – пропел Толик, галантно прерывая Веру на предлоге «о», одаривая ее женолюбивым взглядом. – Прекрасно выглядишь. Чешир, жму руку!

Арсен хмуро всем кивнул и нехотя опустился на свободный стул рядом с длинной Верой, предварительно отодвинувшись от нее подальше (Вера только хмыкнула).

Толик помахал Ад-Микки и уселся рядом с Чеширом.

– Ну что, – начал он, обнимая спинку чешировского стула, – экзамены сбросил и кайфуешь? – Чешир кивнул, улыбаясь. – А у меня такой облом, приколись: пятьдесят процентов пленочного брака в курсовой Гонзо, и это накануне работы с Мосфильмом!..

Чешир молча улыбался, слушая монолог Толика, глядя на головы Ады и Микки, заговорщически сдвинутые над столом.

– … Гонзо с четвертого режиссерского – я снимал его двухчастевку и вот…

«Лей-ла, Лей-ла, – Арсен полулежал на стуле, выставив в проход между столиком свои худые, непринужденно широко расставленные колени. – Лей-ла, Лей-ла». Руки по локоть в карманах, челюсть – вперед.

«Ничего себе, – подумала Нина, с интересом поглядывая на это смуглое сумрачное лицо: по-кошачьи сощуренные глаза, агрессивная челюсть. – Очень даже ничего. Прямо Джек Эндрюс из Ирвина Шоу».

«Лей-ла, Лей-ла»

«И чего она уставилась на этого, челюстного?»

«Интересно, Шамиль действительно пошел на учебную студию или…»

«Так и придется переснимать за зайца-Толика»

«Значит, это и есть Школа? Значит, поступила – новая жизнь?»

В одно мгновенье перед доской объявлений у самых входных дверей Школы Саша рухнула с безумнейших радуг надежды на черно-белое дно тоски. На стандартном листке хладнокровно и четко был отпечатан список зачисленных на отделение кинодраматургии – столбик благополучных, совершенно дурацких фамилий.

«Опоздала!» – было первое слово, гулко прозвучавшее в Сашиной голове. Где-то рядом (на лестнице у буфета) кто-то громко, с хрюком, загоготал. Донесся запах дорогих сигарет.

«Курить, курить!»– пронеслось аршинными красными буквами поверх беспорядочно-отчаянного: «Так и знала – не нужно было ждать, ведь говорила – июль кончается, а тут – во всяком случае, если бы – ничего не поделаешь – Супер-Билли».

Тут Саша вспомнила Аду и всем сердцем пожелала, чтобы она была еще здесь, чтобы никуда не уехала на каникулы (а она и была тут, в двух шагах – пересчитывала наличность, раскладывая деньги на своих и Миккиных джинсовых коленках).

«Ад, я опоздала на экзамены!»– Саша повернула голову, увидела себя в круглом зеркале на стене и от этого одинокого отражения вдруг почувствовала себя такой несчастной, жалкой, осмеянной всем этим громоздким зданием, колоннами, чьим-то гоготом на лестнице и вот этим самым зеркалом.

«Неужели назад, домой?»– ужасом добила следующая мысль, и тут же застучали отрицательные молоточки в сердце: «Нет- нет – нет, нет – нет – нет!»

В рюкзачке, в томике стихов Эдгара По, было вложено несколько бумажных купюр, выданных родителями на месяц достойной абитуриентской жизни. «Гори оно все синим пламенем – сегодня же деньги пропью, и тогда, может быть, уеду, – решительно взяла себя в руки Саша, языком слизывая слезы. – Только бы Адка была здесь. Господи, прости меня и за все сразу».

– Поехали!

– Поехали! – с ударением на предпоследнем слоге.

Оба затушили окурки в стаканах из-под кофе, а стаканы оставили на ступеньке у стены (уборщица потом очень ругалась).

Легко и радостно пролетая к дверям мимо застывшей у доски объявлений Саши, неравнодушный к женскому полу Збыш обернулся, заметил большую красивую слезу на загорелой щеке и ощутил мгновенную вспышку сочувствия и сострадания к незнакомой плачущей девушке.

С неизменной Сашей в арьергарде покинули Школу Арсен и Толик, отправившиеся в общежитие пешком по узкой асфальтированной дорожке вдоль буйной зелени. В два часа по полудню начал крапать тихий дождик. Большие темные деревья у Школы зашевелились, распрямляя заблестевшие листики.

Нина, едва вышла, как села в подвернувшийся «Москвичонок» с водителем-женщиной за рулем (второй режиссер с Мосфильма), мгновенно предложившей ей сняться в фильме про спецназ.

Ада и Микки, вжимая головы в плечи, весело перебежали через дорогу, как раз успев на подошедший «сорок восьмой». Длинная Вера, намеренно замешкавшись при выходе, на троллейбус не побежала. Чуть в стороне от остановки на обочине стоял ее Еврей и безмятежно голосовал такси. Довольно улыбаясь, Вера прикурила от Чешировской зажигалки, махнула лапкой и грациозно перебежала через дорогу, загорелой рукой держа над головой ярко-красную папку со сценарием о несчастной любви.

Подбежав ко вздрогнувшему Еврею, она, смеясь, поцеловала его в дождем закапанную щеку, расхохоталась на свою промокшую сигарету и, – болтая и вертясь, – изо всех сил принялась махать папкой проезжающим машинам. Уже через минуту затормозила бледно-голубая «Волга», парочка в нее уселась – хлопнули дверцы, взревел мотор, и машина унеслась прочь.

Благодушно улыбаясь-покуривая под большим черным зонтом, Чешир проводил «Волгу» дружелюбным взглядом и неторопливо направился в общежитие пешком.

Если от проспекта Мира сесть на одиннадцатый трамвай, как раз заворачивающий на Галушкина, то можно проехать всего одну остановку и выйти прямо против сверкающего стеклом подъезда общежития Школы, торчащего в компании своих близнецов – шестнадцатиэтажек: общежития военного училища инженеров-пожарных (это слева), политехнического института и института финансов (это справа и далее).

Общежитие Школы прекрасно, пусть и потрепано жизнью людей неуравновешенных. Возможно, длинные узкие коридоры всех шестнадцати этажей монотонны и тусклы, а двери по обе стороны обшарпаны или изрисованы, или держатся на честном слове, не раз выбитые по пьяной лавочке. Может быть, кое-где на общих кухнях (в начале коридора – сразу направо) побиты стекла, воняет мусоропровод и вообще достаточно окурков и прочего свинства там и тут. Зато здесь есть запах масляных красок и дерева, и кофе, и анаши, и есть буфет на девятом этаже и чудесная атмосфера вольницы.

Необыкновенная жизнь общежития проходит за дверями блоков, чьи номера начинаются с номера этажа и заканчиваются номером блока по счету с левой стороны, начиная от лифтов. (Цифры «1103» на белой двери, в которую нетерпеливо звонил Антоша, означали не больше, не меньше, а блок третий от лифта на одиннадцатом этаже).

В каждом блоке имеются туалет, ванная комната с квадратной сидячей ванной, довольно просторная прихожая, в большинстве случаев переделанная под личную кухню, и две изолированные комнаты, в каждой из которых живут по одному, двум или более человек – в зависимости от курса, семейного положения, изворотливости и темперамента.

В конце июля жизнь общежития если не замирает вовсе, то все-таки становится гораздо тише. В коридорах гуляют сквозняки, буфет большей частью времени пустует, и буфетчицы, скучно уставившись в голубое окно, под вентилятор мечтают об отпуске.

«It’s summertime and the living is easy…»

В чьем-то окне наверху пела Махалия Джексон. Ева поставила свой кофе на плиточный пол балкона и уселась поудобнее: спиной к стене, эффектными ногами в спортивных брюках цвета морской волны – в прутья ограждения; щурясь, поглядывая вниз, на мельтешащую улицу Галушкина. Спустя полных шестнадцать секунд, вяло отсчитанных про себя, на балкон вышла замешкавшаяся Рита с руками, занятыми сигаретами, спичками, ключами, стаканом с кофе и мороженым.

– Парилка, – проворчала Ева, пока Рита устраивалась рядом, оправляя широченную алую юбку, гремя браслетами на полных руках. – Мне кажется, обязательно будет дождь.

Рита ложечкой вынула мороженое из бумажного стаканчика, разделила на две части, одну плюхнув в стакан Евы, другую – в свой. Отпивая теплый кофе из-под сладкой глыбы мороженого, Ева, с равнодушным близоруким прищуром глядя вниз, на ярко-желтое пятно майки замешкавшейся на ступеньках общежития Саши, сказала:

– Кайф. Просто идеальный момент для самоубийства. Мне кажется, я понимаю, почему Педро выпрыгнул из окна.

Красно-рыжая, стриженная под каре Рита – крупная, яркая – взглянула на подругу любопытно – грустно и, коротко звякнув браслетами, закурила.

– Почему, сука?

Нежный болгарский акцент Риты самые скверные русские ругательства превращал в слова дружбы и любви. Именно она придумала «Клуб сук», куда по желанию могли войти все девушки, не страдающие от несчастной любви и мужской непостоянности – во всяком случае, стремящиеся не страдать. В клуб входил весь блок одиннадцать-двенадцать (Рита, Ева, ромашка-Дейзи и Селия), а также несколько сук с других этажей (Антоша с актерского тоже подбивал клинья).