Неокантианство. Девятый том

вещи и т. д. Если, следовательно, перцептивным, воспоминательным и когнитивным имагинативным представлениям приписывается логическая ценность, то это не предполагает логического действия, противостоящего суждениям: эти представления являются логическими функциями постольку, поскольку они содержат суждения. Мнимые образы восприятия, памяти, познавательного воображения, которые якобы безразличны к противопоставлению истинного и ложного, действительного и недействительного, являются фикциями, которые никогда и нигде не являются психически реальными. Ощущения и данные памяти, а также познавательного воображения всегда реальны только в актах воображения, включающих суждения. Суждения, содержащиеся в таких представлениях, являются, таким образом, элементарными и, как я сейчас добавлю, фундаментальными действиями функции суждения. Их форма – это тип суждения в худшем смысле слова, тот тип, к которому в конечном счете восходит и суждение грамматически полной пропозиции. Доказательство этого, разумеется, может быть получено только в ходе следующего исследования. В нем будет сделана попытка показать, что фактически все акты суждения происходят в рамках имагинативной деятельности, или, говоря кратко, что всякое суждение есть имагинация. Это может показаться парадоксальным. Но уже сейчас ясно, что такая концепция суждения не возводит функцию суждения и, соответственно, само логическое мышление в ранг суждения.

Но, конечно, не всякое воображение есть суждение. Проникновение в судительные функции восприятий, представлений памяти и представлений познающего воображения не в последнюю очередь обязано тому, что оно обращает наше внимание на логические акты в представлениях иного рода, – на акты, которые, хотя и связаны по существу с суждением, тем не менее, с другой стороны, характерно отличаются от него. Тот, кто однажды убедился в том, что в представлениях действуют логические факторы, легко сможет доказать наличие логической структуры и в эмоциональных представлениях, в волевых, доводящих до нашего сознания целевые объекты нашего желания, хотения, просьбы, повеления, запрета и т.д., в аффективных, с которыми мы сталкиваемся, например, в эстетических, мифологических и религиозных образных представлениях. Эти идеи также не являются «просто» идеями. Конечно, они не лежат в сфере оппозиции истинного и ложного. Но

вместо «желания быть истинным» в мыслительных актах эмоциональных представлений возникает совершенно аналогичный момент. Претензия на истинность, придающая суждению особый характер, в принципе является исключительной характеристикой когнитивного мышления. Действительно, мы увидим, что все суждения являются когнитивными функциями. Но познание – это всегда и везде восприятие чего-то реального, а истина, согласно древнему определению, которое, правильно понятое, справедливо и сегодня, – это согласие чего-то воображаемого с реальностью. Поэтому суждение, как логическая основная функция познавательного мышления, стремится быть постигающим представлением о реальном объекте во всех его проявлениях, – независимо от того, идет ли речь о настоящей, прошлой или будущей действительности. В эмоциональных представлениях тоже воображаются объекты. Это не реальные объекты, не объекты, которые были или которые будут, а объекты, которые предполагаются реальными, или объекты, которым иллюзия или вера приписывают некую воображаемую реальность. Эстетическое воображение, побуждаемое объектами природы или искусства, переносит свои объекты, воображаемые процессы, состояния, вещи с их свойствами, действиями, привязанностями и отношениями, людей с их переживаниями, действиями и страданиями, в вымышленную реальность, в мир сновидений. Но момент иллюзорной объективности занимает для нашего воображения в эстетических объектах совершенно такое же положение, как и момент объективности, реальности, в перцептивных объектах. Еще более ярко это проявляется в религиозных представлениях. Благочестивый человек приписывает образам своего верующего воображения достоверность, совершенно аналогичную достоверности образов восприятия и памяти. Веримая объективность играет в религиозных представлениях ту же роль, что и воспринимаемая или вспоминаемая в представлениях восприятия и памяти. Наше стремление, более того, наше желание и хотение всегда направлено на реализацию каких-то процессов, состояний, отношений и т.д.. А объекты нашего желания мыслятся в идеях желания как то, к чему мы стремимся, т.е. как то, что должно или обязано быть. Так, например, для морального сознания этический идеал – это тоже то, что должно быть. Аналогичным образом территориальный человек, тот, кто просит, тот, кто требует, мыслит содержание приказа, просьбы, требования как то, что должно стать реальным. Так, например, в области права содержание правовых норм

представляется субъекту правотворчества как объекты цели, которые должны быть реализованы субъектами права при определенных условиях. Однако везде в идеях желания «бытие-цель» занимает место того бытия, которое приписывается воспринимаемым и запоминаемым объектам в идеях восприятия и памяти. Как реальность объектов познания воображается в суждениях, претендующих на истинность, так и воображаемое, полагаемое, желаемое бытие мыслится как объект эмоциональных представлений в логических актах, которые лежат совершенно параллельно суждению и, соответственно, также включают суррогат претензии на истинность, претензию на логическую обоснованность. И можно сказать: то, что функции суждения являются для познания, эти акты мышления являются для эмоциональных представлений: и здесь они делают из данных представления фактические представления. Однако логические функции, действующие в эмоциональных представлениях, не отличаются тем же единообразием, что и суждения. Разнообразие отдельных групп в этой области представлений, прежде всего различие между аффективными и волевыми представлениями, естественно, сказывается и на логических факторах представлений. Тем не менее нельзя не признать постоянного единообразия в их структуре, единообразия, которое дает нам право говорить об эмоциональном мышлении и ставить его в один ряд с когнитивным мышлением, действующим в суждениях. Однако элементарными и в то же время фундаментальными проявлениями эмоционального мышления являются именно эти акты мышления, имманентные эмоциональным представлениям. И как функции суждения в основном последовательно протекают в рамках когнитивных представлений, так и функции эмоционального мышления протекают в рамках эмоциональных представлений. Теперь, если все психически реальные представления, т.е. все те, которые имеют психическое существование не просто как зависимые компоненты неанализируемого фона сознания, а как самостоятельно возникающие концептуальные переживания, являются либо когнитивными, либо эмоциональными представлениями – а третьего, как мы увидим, фактически не дано, – то все представления включают в себя либо когнитивное, т.е.

суждение, либо эмоциональное мышление. Но поскольку, с другой стороны, не существует логического мышления вне сферы когнитивных и эмоциональных представлений, то из этого одновременно следует, что всякое логическое мышление есть либо

суждение, либо эмоциональное мышление.

Глава вторая

Судьба

Проблемы на сегодняшний день

Если, таким образом, мы действительно можем говорить о логических функциях, лежащих в рамках эмоциональных представлений, и об эмоциональном мышлении, которое является вторым основным видом логического мышления, то пока перед исследователями ставится только одна проблема. Эмоциональное мышление – это еще практически неизведанная территория, и психологии и логике здесь практически нечего делать.

К самим эмоциональным представлениям психология до недавнего времени относилась вполне по-мачехиному. Даже сегодня мы н е имеем для

них общепринятого названия. Правда, они относятся к так называемым фантастическим идеям. Но не все фантазии являются эмоциональными идеями. Языку и психологии известны также интеллектуальные фантазии. А интеллектуальные фантазии, независимо от того, относятся ли они только к сфере науки или к сфере повседневной жизни, служат ли они интересам познания или удовлетворения практических потребностей, являются эпистемическими фантазиями. Технические представления, возникающие из рассмотрения средств для реализации каких-либо целей, также имеют когнитивный характер. Если, таким образом, интеллектуальные, или, как я теперь предпочитаю их называть, когнитивные имагинативные представления не являются эмоциональными представлениями, то, с другой стороны, вульгарный и научный обиход не включил в сферу имагинативных представлений большую группу эмоциональных представлений – а именно те, в которых мы осознаем цели наших желаний и стремлений, объекты выполняемых нами команд и запретов, просьб, уговоров, наставлений и т. п. Это тоже деятельность воображения, как и та, которая, подобно эстетической и религиозной, развивается из чувств и аффектов. Действительно, по своей действительной природе они гораздо ближе к

последним, чем познавательные имагинативные представления, и нам нетрудно увидеть продукты воображения в образах, которые, рождаясь из желаний, более или менее отчетливо подсказываются нашим волям и желаниям, в идеалах, дающих направление нашим действиям. Это, собственно, и есть плоды воображения, которые следует поставить в один ряд с представлениями, возникающими на основе чувств и аффектов. Если таким образом расширить понятие фантазийных представлений, то все эмоциональные представления попадают в его рамки. Они являются эмоциональными фантазийными представлениями, которые как таковые выделяются из когнитивных.

О бъективно психологический анализ эмоциональных фантазий не зашел ни далеко, ни глубоко. К нему подходили с двух сторон. С одной стороны, научный интерес обращен к отдельным специальны м группам эмоциональных представлений. С одной стороны, научный интерес обращен к отдельным специальным группам эмоциональных представлений, прежде всего к эстетическим представлениям, которые изучались как эстетиками, так и психологами, и в меньшей степени к мифологическим и религиозным представлениям. Естественно, однако, что такие специальные исследования дают материал только для общей теории эмоциональных понятий, хотя такие работы, как «Воображение поэта»» Дильтея, остроумный анализ которой также восходит к истокам имагинативной деятельности вообще (1), могут претендовать на значение, выходящее далеко за эти рамки. С другой стороны, существуют попытки определить природу имагинативных идей в целом. Над ними, однако, царит своя обреченность. Все они оказались более или менее односторонними. Справедливости ради следует отметить, что психологическая теория образных представлений учитывала практически только эстетические. В подчиненном виде учитывались, например, следующие эстетические представления, «доэстетические», как я их буду называть, и для сравнения использовались аналогичные явления, такие как образы сновидений, патологические имагинативные образы, прежде всего галлюцинации и иллюзии. Вскользь, может быть, было уделено внимание научному воображению. Но в нарисованной картине сущности имагинативного воображения отчетливо прослеживается односторонний характер эстетического имагинативного воображения. Результаты, полученные на сравнительно небольшом участке, были

преждевременно обобщены. Таким образом, анализ, который позволил бы вернуться к фундаментальным факторам образной деятельности, не был проведен. (2) Однако за последние несколько лет появились две замечательные монографии о воображении: РИБОТ «Творческое воображение» и ВУНДТ «Миф и религия», второй том его «Психологии фёлькера» (3). РИБОТ упрекает современную психологию в том, что она «изучает творческое воображение только в науке и искусстве», а со своей стороны хочет доказать, что «в практической жизни, в механических, военных, промышленных и торговых изобретениях, в религиозных, социальных и политических институтах, в искусстве и науке человеческий разум закрепил столько же воображения» (Предисловие III – IV). Действительно, он препарировал и охарактеризовал в контексте целый ряд доселе малозаметных видов воображения. Более того, он предпринял энергичную попытку выделить творческие возможности воображения и, с другой стороны, проследить общее и индивидуальное развитие образной деятельности. Но когда он относит «всю работу творческого воображения к двум большим классам», а именно к «изобретениям эстетического характера и изобретениям практического характера» (с. 31), то это, по сути, опять-таки ограничение деятельности воображения эстетическими и познавательными образными представлениями. РИБОТ тоже не избавился полностью от критикуемой им односторонности. То же самое можно сказать и о прекрасной книге ВУНДТА. Вундт хочет дать «общую психологию воображения», и в первой части своего изложения стремится проследить воображение «последовательно в трех основных формах индивидуальной функции сознания, поэтического воображения и мифообразующего воображения» (предисловие, стр. V). Эта программа уже слишком узко определяет поле деятельности воображения. Реализация сужает ее еще больше. Актуальным типом имагинативной концепции оказывается эстетическая концепция: от эстетической апперцепции – апперцепция является основной функцией всякой имагинативной деятельности – мифологическая отличается лишь в степени, но не по существу (WUNDT, Volkerpsychologie I, стр. 577f). Теперь, однако, Вундт делает попытку экспериментальным путем определить элементарные факторы фантазийной деятельности. Но и здесь вся проблема определяется эстетическими представлениями о фантазии. Таким образом, его общая психология воображения – и в еще большей степени, чем у РИБОТа, – осталась односторонней. Как бы высоко ни оценивать

ценность этих двух работ и их значение для нашего познания деятельности воображения, нельзя отрицать, что и они не исчерпывают воображения ни во всей его полноте, ни в соответствии с его общей природой. И так же, как они не в полной мере исследовали идеи воображения в целом, они не в полной мере исследовали эмоциональные идеи воображения в частности. Поэтому и с этой стороны нет достаточных оснований для анализа эмоционального воображения. Таким образом, данное исследование не позволяет говорить об общей психологии имагинативных и особенно эмоциональных представлений. Ему придется искать свой собственный путь в этом направлении.

Логическая сторона эмоциональных образных представлений до сих пор рассматривалась в наименьшей степени. Эта задача почти не затрагивается в многочисленных работах, посвященных влиянию чувств на представления и суждения. Даже остроумная работа РИБОТа о «логике чувств» (4) лишь слегка затрагивает тему данного исследования. То, что хочет дать и дает РИБОТ, – это психологическая теория умозаключений под влиянием аффекта. В тонком анализе он описывает аффективные факторы, влияющие на рассуждения, а в конечном счете на суждения, и различные формы, в которых это влияние осуществляется. При этом он сталкивается и с аффективными идеями или, скорее, «понятиями ценности» (concepts-valeur). Но это для него лишь осадок, результат ценностных суждений (стр. 31f). К логическому элементу в самих аффективных понятиях он не приблизился.

Кстати, отнюдь не удивительно, что психология и логика до сих пор не обращали внимания на логические функции, действующие в эмоциональных представлениях. Тот, кто ничего не знал об элементарных актах суждения, содержащихся в когнитивных представлениях, вряд ли мог подозревать о логических факторах эмоциональных представлений.

Лишь в другой форме проблема эмоционального мышления давно столкнулась с психологической и логической рефлексией. Кроме пропозиционального предложения, язык знает и другие типы предложений: восклицательное, волевое, просительное, предложение желания. И среди них тоже есть грамматически «полные» типы, достойные стоять в одном ряду с грамматически

полным пропозициональным предложением.

Фактически еще до Аристотеля первые греческие грамматики познакомились с такими предложениями. Уже ПРОТАГОРАС выделял четыре формы предложения: Молитва, Вопрос, Ответ, Повеление. (5) Сам АРИСТОТЕЛЕС перечисляет еще несколько. Однако он не дал им такого грамматического определения, как его предшественники. Он относит их к области риторики или поэтики. Однако то, что он хотел выделить несколько типов грамматически и психологически различных предложений (logoi), не вызывает сомнений. Он прямо выделяет из этого ряда утверждение или пропозицию (logos apophantikos) как единственную, к которой применимы решающие для логика характеристики истинности или ложности и которая по этой причине рассматривается исключительно в логике (6). Однако, исключая из области логики другие типы пропозиций, он не хочет лишить их логического элемента. То, что в их основе тоже лежат функции мышления, деятельность дианойи (мыслительной силы), является для него само собой разумеющимся условием. Различение различных типов пропозиций было технически разработано уже стоиками. Основываясь отчасти на различиях языковой формы, отчасти на различиях содержания, смысла, они ставят рядом с пропозициональным предложением (аксиомой) два типа вопросительных предложений (эротему и писму), а также повелевающие предложения (простактикон), призывающие (оркикон), повелительное (aratikon), молитвенное (eyktikon), предположительное (hypothetikon), пояснительное (ekthetikon), обращение (prosagoreytikon) и предложение, подобное пропозициональному (omoilon axiomati). К этому же типу предложений относится и предложение удивления (thaumastikon). Все это – полноценные пропозиции, логосы в стоическом смысле, т.е. логические акты, которые по своей реальной стороне являются языковыми высказываниями, а по идеальной – мыслительными функциями. Поэтому и смысловые корреляты всех этих пропозиций также являются законченными мыслями (autotele lekta). Тем не менее, пропозициональным предложениям вновь отводится привилегированное положение, поскольку их смысловые корреляты, суждения, являются только истинными или ложными. Поэтому именно они представляют основной интерес для стоической логики (7). Более тесно связано с технической грамматикой, а именно с учением о способах глагола, разработанным грамматиками в

предшествующее время, деление предложений у поздних перипатетиков [последователей Аристотеля – wp]. Они выделяют пропозициональное предложение (logos apophantikos), соответствующее индикативу, желательное предложение (eyktikos), соответствующее оптативу, повелительное (prostaktikos), соответствующее императиву, и добавляют к ним призывное предложение (kletikos), соответствующее адресованному предложению стоиков, и вопросительное (erotematikos). Из этих пяти форм предложения только пропозициональное предложение, лежащее в области оппозиции истинного и ложного, полностью, по Аристотелю, отведено логике, хотя логическая структура приписывается и остальным типам предложения. (8)

Как бы непринципиальна ни была процедура, с помощью которой логики стоической и перипатетической школ искали различные формы предложений, тем не менее, ясно прослеживаются две вещи. В о-первых, сохраняется логический характер предложения в целом, а значит, и тех пропозициональных форм, которые стоят напротив пропозиционального предложения: желающего, повелевающего, призывающего и т. д. Однако, во- вторых, логика как наука об истинном мышлении полностью замыкается на пропозициональном предложении, а остальные формы предложения с большей или меньшей решительностью отдает на откуп грамматике. Грамматика сама приняла эти предложения в том смысле, в каком они были ей переданы. Знаменитое определение предложения, данное Дионисием Траксом и по существу переданное последующим грамматикам, прежде всего Присциану, главному грамматическому авторитету средневековья, определяет сущность предложения в стоическом смысле: предложение есть сочетание слов, выражающее самостоятельную мысль (9). Не только пропозициональное предложение, но и другие формы предложения признаются логическими функциями.

Проблема осталась. Правда, ни классификация типов предложений, ни определение пропозиции в целом не были получены путем психологического анализа. Но следует отметить, что современные деления пропозиций исторически развились из стоическо- перипатетической доктрины. И одним из ценных результатов стало то, что пропозициональное предложение было противопоставлено другим формам предложений, с логическими функциями иного рода.

Ибо эмоциональные предложения и эмоциональные мыслительные функции

достаточно четко выделяются из круга этих пропозиционал ьн ых форм, этих логических функций. Задача состояла в том, чтобы определить природу этих логических функций иного рода. Как только это было сделано, проблема эмоционального мышления была не только поставлена, но и частично решена. Действительно ли предпринимались попытки решить эту проблему?

Да, действительно. Но их история учит нас только одному: как это получилось и как должно было получиться, что сегодняшняя логика и сегодняшняя лингвистика либо не знают проблемы эмоционального мышления, либо даже прямо ее отвергают. Если грамматика хотела определить значение предложений, не являющихся пропозициями, то она должна была психологически определить сущность мыслительных функций, не являющихся суждениями. Но психологические размышления были далеки от самой грамматики. И не было психологии, к которой она могла бы обратиться за советом. Поэтому она уперлась в ту инстанцию, которая одна имела отношение к логическому мышлению, – в логику. И это было тем более очевидно, что логика, в свою очередь, почти полностью размыла границу между логическим и грамматическим рассмотрением, поскольку стремилась фиксировать свои формы посредством рефлексии над языковыми сущностями. Для грамматики, конечно, это была ненадежная зацепка. Она нуждалась в психологическом понимании реальных функций мышления. Логика, однако, не могла предложить этого даже в своей собственной области – в области суждения. Ведь интерес логической рефлексии с самого начала был направлен не на проникновение в реальные мыслительные процессы, а на их нормативное оформление. А нормативная рефлексия никак не была подготовлена психологическим анализом. Если, следовательно, грамматика руководствовалась логикой, то при интерпретации языковых форм то, что есть, заменялось тем, что должно быть, а психологическое понимание заменялось нормативной конструкцией. К этому добавлялось еще одно обстоятельство. Логика имела дело исключительно с суждением и соответствующей ему пропозициональной формой – пропозициональным предложением. Если грамматика теперь искала у нее указаний на сущность мыслительных коррелятов предложений, то у нее возникал соблазн перенести то, что относилось только к предложению и суждению, на

предложение и на логическое мышление вообще, тем более что стоическая логика уже безошибочно выставляла предложение как более высокое и совершенное, чем другие формы предложения. Грамматика действительно поддалась обеим опасностям. Ее синтаксис «рассмотрел» язык «логически», т.е. изнасиловал его. Предложение было полностью втиснуто в схему логически интерпретируемого пропозиционального предложения, даже при внешнем сохранении привычного различия между типами предложений. Отсюда вполне естественно, что предложение было окончательно отождествлено с суждением школьной логики. Это произошло не только благодаря ХРИСТИАНУ ВОЛЬФУ (10). Но при посредничестве Вольфа эта «логическая» концепция предложения была введена в последующую науку. Кант также принял ее, а под влиянием кантианца, филолога Готфрида Германна, она оказала длительное воздействие и на грамматику XIX века. (11) Однако своего наиболее пышного развития она достигла на почве романтизма. Лозунг «органического роста» языка сочетается здесь с предпосылкой об «органическом» единстве мышления и речи. На этой основе К. Ф. Беккер обосновал принципиальную связь между логикой и грамматикой, которая довела «логическое» рассмотрение языка до крайности и рассматривала предложение целиком как воплощение, как чувственную видимость «мысли», т.е. в конечном счете логически осмысленной, рассуждающей мысли. (12)

Так получилось, что поставленная языком, признанная логикой и признанная грамматикой проблема логического мышления, не являющегося суждением, проблема, которая при психологическом рассмотрении должна привести к различению суждения и эмоционального мышления, со временем полностью исчезла из сознания грамматиков и логиков.

Еще хуже было косвенное следствие «логического» рассмотрения предложений. Оно действовало как призрак, мешающий дальнейшему рассмотрению проблемы. Логическая концепция языка была заменена психолого-исторической. Казалось бы, настало время заново открыть и исследовать эмоциональное мышление. Герман Штейнталь, наиболее успешный борец с логической интерпретацией языка, родоначальник движения младограмматиков, впервые принципиально и систематически поставивший психологию на службу лингвистическим

исследованиям, считал одной из своих главных задач поиск «внутренней формы языка», смысла языковых образований, в том числе и в синтаксисе. (13) В других отношениях также были выполнены все предпосылки для плодотворного анализа различных типов логического мышления, проявляющихся в языке.

Многообразие типов пропозиций было установлено заново, причем теперь уже с психологическим обоснованием. Даже если не была достигнута единая классификация пропозиций, было достигнуто согласие в отношении принципиального различия между основными формами, особенно между пропозициональной пропозицией, с одной стороны, и желательной, повелительной, волевой пропозицией – с другой. В этом же направлении лежат и достойные похвалы попытки лингвоисторических исследований открыть более правильное понимание форм глагола путем проникновенного психологического освещения исторического фактического материала. Но и помимо этого логический характер предложения вообще, а значит, и тех его видов, которые не являются пропозициональными предложениями, должен был сразу же стать очевидным. Все «грамматически полные» примеры этих типов предложений имели структуру, аналогичную «полным» пропозициональным предложениям. В частности, повсеместно встречались части, являющиеся логическими частями предложения в собственном смысле слова, – субъект и предикат. На структурную близость предложения желания, в частности, с пропозициональным предложением указывает и тот факт, что ему, как и первому, соответствует особая форма вопроса (идет ли он?, куда он идет? – должен ли я идти?, куда я должен идти?). Аналогичные размышления о логическом сходстве между различными формами предложения могли бы дать отношения между будущим временем и сослагательным наклонением, постепенный переход от индикатива к потенциалису и оптативу и т. д. может привести к этому. Достаточно примеров, чтобы навести современную лингвистику на мысль о логической структуре форм предложения, противопоставленных пропозициональным предложениям, а значит, и на проблему неосуждающего логического мышления.

Но того, чего можно было ожидать, не произошло. Как бы глубоко ни проникли младограмматики в психическую сущность языковых явлений, с логическими элементами значений предложений они не столкнулись, да и – не захотели. Почти комично наблюдать, как эти лингвисты, во главе со

Штейнталем, стремятся избежать всякого признания логических элементов в структуре предложения. «Логический» предрассудок превратился в свою противоположность, в уклонение от логического. (14) По мнению ГЕРМАННА ПАУЛЯ, наиболее значительного

теоретика среди юнговских грамматистов, предложение – это «языковое выражение, символ того, что в душе говорящего произошло соединение нескольких идей или групп идей, и средство произвести такое же соединение тех же идей в душе слушающего». DELBRUCK же, стремясь к справедливости в отношении одночленных предложений, дает им следующее определение: «Предложение – это произнесенное в

артикулированной речи высказывание, которое представляется

говорящему и слушающему как связное и самодостаточное целое». (15)

То, что «связь нескольких идей или групп идей», для которых

предложение должно быть языковым выражением, имеет логическую

природу, так же мало признается PAUL, как и DELBRUCK, что «целое»,

в качестве которого предложение предстает перед говорящим и слушающим, получает свою связность и единство во всем благодаря логической функции. ДЕЛЬБРЮК также имеет в виду целое смысл а; по крайней мере, он однозначно принимает модификацию, внесенную в его определение Зюттерлином, согласно которой предложение следует рассматривать как «выражение в артикулированной фонации идеи, массы идей или также соединения двух идей или двух масс идей " (16) Поэтому более формально корректными, чем эти

психологические определения, игнорирующие наиболее существенный элемент значения предложения, являются те, которые полностью придерживаются фонетической стороны формирования предложения и, возможно, его коммуникативной цели. (17) Однако и здесь не хватает надежных маркеров, позволяющих отличить предложение от других словесных структур или даже слов. И грамматика, как следствие, вынуждена сводить синтаксис к учению о словообразовательных конструкциях или вовсе его исключать. (18) Но несомненно, что вся реальная речь протекает в предложениях и что низшими реальными единицами речи являются предложения. Как предложения, слова отличаются от других слов, группы слов от других групп слов только выражаемым содержанием. А в предложениях всегда выражаются идеи, простые или сложные, но всегда идеи, в которых действуют логические функции: единство акта предложения обусловливается единством выраженного в нем простого или сложного акта воображения, а единство акта воображения устанавливается лежащей в нем логической функцией. Но большая ошибка новейших лингвистических исследований состоит в том, что, отодвигая влияние логики на рассмотрение языка, они одновременно считают недопустимым признание логических элементов в значениях предложений. Утверждение логических функций в качестве основных факторов всех значений предложения означает для них: возврат к логической концепции языка, к Беккеру. Несомненно, этому антилогическому предрассудку в значительной степени способствовала ассоциативно-психологическая тенденция психологии Гербарта, из которой юнграмматическое лингвистическое исследование первоначально, после прогресса Штейнталя, заимствовало психологические средства интерпретации. Но в основе ее лежала прежде всего весьма своеобразная концепция природы логического мышления. Логическое мышл ение для этих лингвистов – это столько же, сколько и – оценочное мышление в нормативном освещении л огики. Для большинства из них (особенно для Штейнталя, но, кажется, и для ДЕЛЬБРЮКА) сама логика совпадает с формальной логикой, как она была разработана в школе Гербарта (19). В соответствии с этим логические функции были бы тождественны художественным продуктам логически нормативного рефлексона, если бы не были фиктивными сущностями формальной логики.

Лингвистика, безусловно, права, отказываясь от прямого контакта с логикой – не только формальной. Но нормативная рефлексия по поводу условий и предпосылок идеального мышления в свою очередь исходит из реально данного мышления, которое, как и любой другой психологический факт, может быть объектом психологического анализа. А логические акты такого рода, «естественные» акты мышления, и находят свое выражение в пропозициях. Итак, если логика рассматривает только оценочное мышление, то это повод для психологии языка не следовать логическому исследованию и в этом отношении, но не повод для того, чтобы практически игнорировать само логическое мышление в синтаксической теории значения.

Здесь В. Вундт поступил более правильно. Он определяет пропозицию как «языковое выражение произвольного деления общего понятия на составные части, находящиеся в логических отн ошениях друг к другу», и прямо замечает, что психология пропозиционального образования должна иметь дело «с важными способами возникновения и выражения логических отношений, которые лежат совершенно вне логики»; Если логика выносит на свой форум только

пропозициональное предложение, то «другие, смысловые, желательные, вопросительные предложения, не менее важны для психологии мышления и языка», и они тоже «содержат те общие атрибутивные и предикативные связи, которые выступают как характерные формы выражения логических отношений» (20). Но бросается в глаза, что определение предложения, данное Вундтом, является лишь имитацией его определения суждения. Для него суждение – это «разложение общего понятия на составляющие», или, в более общем смысле: «разложение мысли на ее понятийные составляющие». (21) Но поскольку эта характеристика суждения относится не к элементарным, а только к двусоставным суждениям, т.е. т.е. к тем, которые, согласно обычной терминологии, имеют субъект и предикат, причем в последних выделяется лишь один, отнюдь не существенный признак, то и определение пропозиции может быть применимо в лучшем случае к многочленным предложениям, а не к одночленным (» – заяц», "– огонь»), а ко всем типам пропозиций оно применимо лишь потому, что аналогичным образом берется лишь несущественный признак пропозиционального акта. (22) Вундт не стал искать и конкретных логических коррелятов отдельных типов предложений. А вопрос об эмоциональном мышлении остался для него совершенно непонятным уже в силу неопределенности его характеристики функции суждения.

Таким образом, как ни детерминирована была эта проблема языком, языковыми формами, предложенными: психологией языка, синтаксической теорией значения, она не решалась и даже не признавалась с уверенностью. (23)

Сама общая психология тем более взялась за решение задачи, лежащей в эмоциональных предложениях, что изучение логических функций, как и раньше, остается ее слабой стороной (24). Она по-прежнему придерживается старой традиции оставлять логическое мышление в основном логике и принимать его результаты на веру. Да, сегодня это делается чаще, но, по крайней мере, более обоснованно, чем раньше, поскольку логики, со своей стороны, как правило, явно или неявно готовят свои нормативные работы через психологический анализ реального мышления.

И л огика, несмотря на то, что она рассматривает только оценочное мышление, действительно стала внимательна если не к

элементарным, то, по крайней мере, к некоторым сложным явлениям эмоционального мышления. По крайней мере, это можно сказать о двух логиках, которые наиболее решительно поставили суждение в центр логики, – о ЗИГВАРТЕ и БЕННО ЭРДМАННЕ. Но то, как эти люди приходят к согласию с эмоциональными пропозициями, весьма существенно. СИГВАРТ (25), исключая императивные и оптативные пропозиции из круга зрения логики, поскольку они «содержат индивидуальный и непередаваемый момент» (Logik I, стр. 18f), упрекает ее в односторонности эпистемологической логики, которая «принимает во внимание только то мышление, которое служит познанию чисто теоретическому, но забывает о другом, которое должно направлять наше действие» (Logik I, стр. 8f). По этой причине он сам говорит о практическом мышлении в отличие от теоретического (Логика I, с. 5, Логика II, с. 736f). Одной из задач этого практического мышления, причем самой высокой, является «размышление о том, что должен делать человек», «установление абсолютно достоверных нормальных законов», наконец, определение нравственного идеала, идеи высшего блага (Логика II, с. 18f, с. 736f). Тем не менее, СИГВАРТ имеет в виду не эмоциональное мышление. Практическое мышление также «завершает себя в суждениях»: «в суждениях завершается всякое практическое рассмотрение средств и концов (Логика I, с. 9). Сознание необходимости и всеобщности, которое дает практическому мышлению его доказательства, есть то же самое, в чем покоится теоретическое. И там, как и здесь, целью мышления является истина (Логика I, с. 7f, II, с. 755). Практическое мышление активно прежде всего в суждениях, в которых мы соизмеряем ценность предполагаемых действий с определенными нормами, с «правилами приличия, обычая, закона, долга», чтобы соответствующим образом организовать свои действия, а также в суждениях, в которых мы оцениваем совершенные действия – свои или чужие – в соответствии с теми же нормами. Поэтому СИГВАРТ имеет в виду именно ценностные суждения с предикатами, такими как хороший, законный, порядочный («Логика I», с. 5). Он не комментирует логический характер самих норм, правил обычая, закона и т. д. Однако он говорит о моральных нормах. Тем не менее он говорит о моральных истинах (Логика I, с. 8) и отождествляет моральные заповеди и запреты с суждениями о том, что есть добро и зло, правильное и неправильное (Логика II, с. 753). Высшая моральная норма для него также является суждением, а именно ценностным суждением, которое утверждает предикат «добро», исходя из

воображаемой высшей цели (Логика II, с. 760f). БЕННО ЭРДМАНН более четко характеризует логическую природу норм. Он тоже считает нормы суждениями, хотя и не в том же смысле, что СИГВАРТ. Это «утверждения не о том, что есть, а о том, что должно быть». Поэтому они называются нормативными суждениями. Типичными примерами являются предложения: «Ты должен говорить правду», «Будем служить Богу», «salus publica suprema lex esto» [Благосостояние народа должно быть высшим законом], «lathe biosas [Живи в тайне! – wp]. ought – «нормированное, идеализированное бытие». Подобно прошлому или будущему бытию, бытию-бытию или становлению- становлению, нормативное бытие, бытие-должное, также может быть заявлено в суждении. В этих суждениях нормативная воля приписывается личностным субъектам норм. И, как и то, что сейчас волеизъявляется, то, что сейчас волеизъявляется, «легко и в едва заметных переходах воображается как будущее становление». ЭРДМАНН отличает от нормативных суждений «ценностные суждения в более узком смысле»; это те, «чьи логические субъекты соизмеряются с нормами или их аналогами», в которых, таким образом, «нормативная детерминация становится предикатом». (26)