Иоанн царь московский Грозный

Совершив столь малопочтенные подвиги истребления, Сафа-Гирей, так широко разворачивается в своих добытых налетом владениях, что против него поднимаются горные черемисы, племя воинственное, впрочем, в одиночку повстанцы сладить с Сафа-Гиреем не могут и бьют челом на Москве, то есть умоляют московского царя и великого князя отрядить рать на Казань, вместе с челобитьем приносят добровольную клятву, что готовы идти на Казань совместно с московскими воеводами, а в доказательство серьезности своих обещаний приводят в Москву до сотни черемисских стрелков.

В сущности, в трехсотлетней борьбе непокорной Руси против ненавистных татар это едва приметный, не заслуживающий серьезного внимания эпизод, да и численность вспомогательного отряда, при всем благородстве и решимости воинов, едва ли не смехотворна. И всё-таки кровоточащая рана так наболела, что её растравляет вновь и вновь любая песчинка, самый малоприметный пустяк. Кровь и слезы русских людей бросаются в голову. На Москве громко перечисляют бесчисленные бесчинства, варварские зверства диких татар, неутомимых грабителей, живущих единственно грабежом и войной да молоком и мясом степных кобылиц. В очередной раз в бессильном гневе стискиваются кулаки, правда, не столько подручных князей и бояр, сколько торговых и посадских людей. В очередной раз припоминаются великие, однако чуть не ветхозаветные, чуть не бесплодные по нынешним временам незабываемые победы великого князя Димитрия, а следом за ними историческое стояние на Угре.

Слыша возбужденные, куда как красноречивые толки, сам, должно быть, участвуя в них, Иоанн не может лишний раз не припомнить глумливую, утробно-корыстную смуту собственных подручных князей и бояр, тоже грабителей, иной раз, как значится в летописях, почище татар: это они растеряли бесценные плоды великих побед, это их бессовестным попустительством вновь окрепли, подняли головы, обнаглели татары, вновь повадившиеся лить кровь на ослабевшей без крепкой власти Русской земле.

Гордость славными предками, начиная с Владимира Мономаха, в душе Иоанна болезненно, сверхмерно сильна. По малейшему поводу, при самой плевой оказии он гневно бросает в лицо своим подколодным хулителям и открытым врагам, что он владыка наследственный, коренной, от киевского Владимира Мономаха, через киевского Владимира Мономаха от императора Восточной Римской империи и кесарей первого Рима, что он наследник великих, победоносных отцов, что их наследие ему досталось по праву, оттого, впрочем, и гневается, что имеются довольно веские основания для сомнений в этих правах.

Человек умнейший, начитанный, характер самовластный, честолюбивый, он не может не понимать, тем более при некоторой сомнительности наследственных прав, что великие подвиги да славные дела управления не только с гордостью и благодарно наследуют, но и в меру сил продолжают и множат, чтобы, в свою очередь, достойное наследие оставить потомкам и заслужить почетную память в веках. На нем, на царе, на государе великом, на единственном ныне правопреемнике Рима, как первого, так и второго, лежит громадная ответственность перед предками, перед потомками, а пуще всего перед Богом, от которого благоговейно и трепетно принял он власть во время венчания. Оттого он в душе своей ощущает исполинские силы, чтобы достойно и честно исполнить свой долг. К тому же он должен показать въяве подручным князьям и боярам, заговорщикам и смутьянам, кто с этих пор истинный государь на Русской земле.

Ни сто, ни тысяча воинов-черемис Русской земле не подмога, тут надобны тысячи воинов, однако уже и то хорошо, что в этом году горные черемисы не нанесут удар в спину, как приключалось с ними не раз, союзники, какие ни есть, а всегда хороши. К тому же Иоанн предпринимает внезапный, зимний поход, когда татарские кони тощают без корма, когда самонадеянные татары русских не ждут, и если застать из врасплох, если ударить в одном месте всей русской силой, татарам не устоять, Татры в панике побегут, как побежали татары Мамая, или молча без сечи уйдут, почуя неодолимую русскую силу, как ушли татары хана Ахмата, или сдадутся на милость нового победителя, чего никогда прежде не приключалось на Русской земле.

Именно не оборонительное частное военное предприятие, каких были сотни и тысячи, с тех горьких времен, когда Русская земля вошла в соприкосновение с воинственной степью, не наступательный набег ради устрашения, удали и грабежа, каких тоже были сотни и тысячи со дня славного разгрома бежавшего с поля боя Мамая, готовится им. Иоанн готовит большой, серьезный поход, решающее нашествие, вроде Батыева, военное предприятие на уничтожение, последнюю, завершающую схватку с татарами. Он намеревается взять Казань приступом или после долгой осады, но именно взять, взять непременно, разорить это подлое гнездо степных разбойников навсегда, чтобы с этой стороны навсегда утвердить безопасность и мир, а вместе с ними свободную, прибыльную торговлю московских городов с рабами, персами, с Китаем и Индией через земли иных, пока ещё ему не известных племен. Именно с этой поистине исторической целью иноземными мастерами поправляются, приводятся в порядок старые и отливаются новые пушки, которые обыкновенно не берутся в короткий набег, где полагаются единственно на стремительность бега сытых коней, верность меча и меткость стрелы, а ещё больше на стремительность отступления. Сотни царских гонцов скачут по уже размокающим осенним дорогам в разные стороны царской волей, по царскому слову поднимать всю Московскую Русь на татар.

В городах и селениях, где под монотонным осенним дождем охрипшими голосами громко читают царские грамоты, происходит смятенье, поскольку вещи творятся и в самом деле неслыханные. В те времена во всем мире в зимнюю пору серьезно никто ни с кем не воюет, по всем европейским войскам так и вовсе объявляют гласное или негласное перемирие, офицеры пируют и веселятся с красотками, всегда охочими до офицеров, солдаты сидят по домам, пьют водку и насыщаются жаркими ласками истосковавшихся баб, тем более в Русской земле служилые люди сидят по своим до треска волос натопленным избам, с громадными печками, с улежистыми лежанками, нежатся, млеют в сладостной дрёме, поскольку чтят обычаи дедов и прадедов пуще всех царских грамот и даже грома небесного, который, по правде сказать, никогда не гремит в трескучий мороз. Обыкновенно русская конница выступает поздней весной, когда подсыхают дороги, а то прихватывает и раннее лето, обильное свежей травой, поближе к тем срокам, когда можно ждать набега татар, откормивших коней, да и то выступают не десятками тысяч, а прежде служилые люди настежь открытых восточных и южных украйн, стоят по засекам, по рубленым городкам, далеко в дикое поле высылают дозоры, сторожи, разведки, ждут-пождут, когда из становищ выступит изголодавшийся за зиму супостат, мозгуют, при первой же вести, доставленной эстафетой, какой силы должны быть поставлен заслон, и вызывают подмогу из глубинных поместий только тогда, когда татары поднимают, по расплывчатым догадкам далеко в степь не уходившей разведки, много становищ и столкновение грозит быть серьезным, кровопролитным. Однако большей частью обходятся без подмоги, поскольку татары по истечении трехсот лет стали не те и наскакивают то там, то тут разрозненными малоконными шайками, а чтобы на татар поднималась вся Русь, такого несчастья не припомнит никто. Да ещё зимней порой! Знать последние времена!

Изумленные, недовольные, без особенной прыти выбираются служилые люди из теплых дворов, в валяных сапогах, в полушубках овчинных, взбираются на тоже погруженных в зимнюю спячку коней, на заводную крестьянскую лошадь навьючивают свое скудное пропитание виде ветчины или сала, пшена, сухарей или муки из грубо молотой ржи, чеснока или лука, кличут одного, двух или трех прикормленных воинов, как московскими писцами записано в книгах при обмере и обсчете поместья, и где шажком, где трусцой отправляются в путь, по колено, а то и по брюхо в снегу, в некогда стольный Владимир, в посадах и пригородах которого назначен царской грамотой сбор. В ближнем городе, нынешнем или бывшем уделе, сбиваются в полк нынешнего или бывшего удельного князя, своего командира, во Владимире сплачиваются в назначенные полки. Воеводы, сидя в избе у окна, устраивают смотры полкам. Во время смотра царский писец выкликивает имена и прозвища по громадному списку, чтобы впоследствии царь и великий князь судил ускользнувших от похода служилых людей, после чего каждый воин опускает в общий мешок медную монетку, деньгу, численность полка воевода узнает по количеству денег в мешке. Долго съезжаются, долго считаются, рать изготовляется только к концу декабря.

Иоанн давно уж собрался и ждет в нетерпении, поскольку ждать да терпеть никогда не умел, если что-нибудь начал, так должен действовать, а не ждать. По всей видимости, он учитывает постыдный итог предыдущего столкновенья с татарами под Казанью, начатой небольшой, но удивительно легкой, очень приятной победой Семена Пункова, Ивана Шереметева, Давыда Палецкого и Василия Серебряного-Оболенского, а оконченного, по их вине, унизительным и полным разгромом полка Львова, пермского воеводы, беспечно оставленного ими на произвол судьбы. Без сомнения, он опасается, что и на этот раз нешуточное, грандиозное дело погубят остервенелые свары подручных князей и бояр, и решает лично возглавить полки, чтобы собственной волей царя и великого князя смирить и утихомирить любителей склок, враждующих не столько с татарами, сколько между собой из-за мест.

Перед тем как надолго оставить Москву ему приходится разрешить мучительный, чрезвычайно важный вопрос: в чьи руки дать стольный град, пока он будет в отлучке, несколько месяцев, может быть, полгода и больше, ровно столько, сколько продлится осада Казани.

В самом деле, на кого он может полностью положиться, не страшась почти неизбежной измены, не опасаясь нового заговора, нового подстрекательства к бунту и новой смуты подручных князей и бояр, по каким-то причинам не ушедших в поход? В сущности, ни на кого, даже из самых ближайших, по родству и свойству, поскольку Михаил Глинский запятнал себя бегством к ненавистным литовским пределам, а Григорий Захарьин оказался в числе заговорщиков, возмутивших после пожара народ.

Думается, он проводит немало бессонных ночей, немало служит молебнов в Благовещенском и Успенском соборах, умоляя прозорливого Бога его вразумить, прежде чем решается на время похода передать верховную власть на Москве двоюродному брату Владимиру Старицкому, придав ему четырех думных бояр, наказав строго-настрого во всем, что ни придется решать без него, держать совет с митрополитом Макарием.

Свалив с себя эту ношу, всё равно беспокойный, с оглядкой назад, одиннадцатого декабря 1547 года Иоанн покидает Москву во главе собственного полка, следом движутся тяжелые осадные пушки, порученные боярину Шеину и его помощнику Салтыкову. В прежде стольном, ныне захиревшем Владимире застает он, как водится, жаркую свару не в меру спесивых, несговорчивых воевод. Прибывшие воины уже слиты в полки по обыкновенному, обычаем закрепленному распорядку, верный признак окостенения полководческой мысли: большой полк, который почитается наиважнейшим и воевода которого почитается главным командующим всего московского войска, после него полки правой и левой руки, которым отводится хоть и второе, пожиже, но тоже почетное положение, немногим уступающее положению воеводы большого полка, наконец полки передовой и сторожевой, которые отдаются лишь тем, кто не вышел родом и племенем. Остается расписать воевод по полкам, а это необходимое действие никогда не обходится без отвратительной брани и драк, причем особенной приятностью среди подручных князей и бояр почитается выдрать у противника изрядный клок бороды, хранительницы всех добродетелей, чести мужа и воина прежде всего.

Каждый из подручных князей и бояр решительно посягает на первое место воеводы большого полка, на худой конец полка правой или левой руки, намного слабей, но все-таки кое-что обещающие полки передовой и сторожевой, поскольку по полку честь, а по чести и полк, по полку и прибыток, когда настанет сладостный час управляться с добычей, ибо без добычи что за война. О воинских заслугах никто не справляется, да сколько-нибудь примечательных заслуг пока что никто из подручных князей и бояр не имеет. Права на полки заявляются по старшинству, по старинности рода, по сидению в Думе, по близости к особе царя и великого князя. Родство приходится считать в восьмом, в девятом, в десятом колене. Путаница возникает неимоверная. Редко удается распутать запутанные ветви без дранья бороды. По этой причине расписание воевод по полкам порой занимает не день, не два, а неделю, хорошо, ежели лютый враг далеко. И то ещё ничего. В бою не раз, так через раз повторяется позорно-памятный разгром потрепанными татарскими отрядами свежих русских полков на берегу так и не отысканной степной речки Калки, воевода известного княжеского или боярского рода не всегда снисходит до унижения подать помощь воеводе другого полка, в лучшем случае воеводу захудалого рода не без злорадства подставляют под разгром и позор, как два года назад подставили заштатного воеводу из далекой Перми.

Может быть, только вступив во Владимир, только впервые попав на столь шумный, неблагообразный и бесплодный военный совет, Иоанн прозревает, хотя бы отчасти, какой тяжкий крест он на свои юные плечи взвалил, решившись венчаться величественным но и ответственным царским венцом. По праву царя и великого князя, если мерить приятными мерками Восточной Римской империи да первого Рима, а он иных мерок не признает. Отныне в его руках сосредоточивается вся полнота государственной власти то есть он в одном лице является и верховным законодателем, и верховным судьей, и верховным военачальником, и верховным руководителем внешней политики. Стало быть, как верховный военачальник он имеет полное право и даже обязан самолично, своей собственным волей и собственным разумением избрать и расставить воевод по полкам, по возможности из людей, пригодных к исполнению той грандиозной задачи, которая нынче перед русским войском стоит: уничтожить Казанское ханство и тем на все времена прекратить разбои кочевых, вечно голодных татар.

Не тут-то было. Даже если бы ему позволили выбирать способных и дельных, отличившихся в боях воевод, ему не из кого было бы выбирать. Во время смуты занятые разграблением казенных земель, доходов и привилегий подручные князья и бояре чередом не воюют уже лет пятнадцать, если не двадцать. Чему ж удивляться, что в их среде не обнаруживается ни одного сколько-нибудь способного полководца, ни одного воеводы, свое имя прославившего в славных походах, в крупных сражениях, значительных своими победами. Какие походы, какие сражения. Какие победы, когда татары грабят и жгут в двухстах верстах от Москвы, а литовский рубеж под самым Смоленском!

В сущности, Иоанн сам себя загоняет в положение немыслимое, катастрофическое: Он предпринимает грандиозный поход, он тащит за собой тяжеленные осадные пушки, а возглавить этот грандиозный поход не способен ни один из сонма подручных князей и бояр, на его глазах ярящихся в битве за самый почетный, самый прибыльный пост.

К тому же подручные князья и бояре то и дело тяжко оскорбляют его царское самолюбие. Ему верховному военачальнику, царю и великому князю, и слова сказать не дают, не его волей, а единственно приговором думных бояр воеводой большого полка определяется князь Дмитрий Бельский, не оттого, что самый победоносный, а оттого, что старейший, первым в Думе сидит. Соответственно полки правой и левой руки общий голос отдает Горбатому да Серебряному, который только что тем отличился, что своим задиристым легкомыслием подставил пермского воеводу под татарский погром, после чего ни один здравомыслящий человек не может доверить ему второго по значению и силе полка, разве что позволит покомандовать полусотней или обозом.

Затем, порешив по своему усмотрению одно из важнейших, если не самое важное из государственных дел, подручные князья и бояре, как водится, с лицемерным смирением припадают к царским стопам и умоляют сказать свое последнее, свое государево слово, и он, возвышаясь над ним на чем-то в роде походного трона, естественно, говорит, однако не свое, а противное ему, тоже поневоле лицемерное слово согласие с бездарным, ошибочным приговором думных бояр.

Собственно, всего год спустя после принятия на себя царского имени, всего полгода спустя после подавления зловещего мятежа, который спровоцировали те же подручные князья и бояре, он встречает решительное сопротивление, какое, надо сказать, у русского человека в крови, то есть сопротивление прикровенное, вязкое, сопротивление томительное, сопротивление необоримое, сопротивление тем более неуловимое, что это сопротивление под лицемерной личиной полнейшей покорности и смирения, то есть вот ты мой царь и великий князь, а я твой раб и вот тебе моя голова, а я творю, что хочу, что положит мне на душу Бог, а казнить, так казни, во всем твоя полная воля. Сопротивление этого рода он не в состоянии одолеть, даже силой сломить, даже если бы у него сила была, и он явственно, до боли, до несмываемой горькой обиды чувствует, что бессилен и слаб, тогда как они сильны и всесильны.

Однако Иоанн представляется себе самому не только царем и великим князем в духе прежних великих князей и верховных военачальников. Он в то же время искренний, глубоко верующий православный христианин. Разрушение всегда наглой, давно осточертевшей Казани воспринимается им как своего рода крестовый поход, благочестивая миссия очищения лика земли от неверных агарян-мусульман. В благочестивость этой возвышенной миссии он верит безоговорочно и свято и свою необоримую веру спешит передать своим подданным, чересчур откровенно, открыто пекущимся о земном, тогда как, по его кровному убеждению, печься надлежит прежде всего о небесном. Он осеняет поход христианской идеей, он в окружении больших воевод служит торжественные молебны во всех храмах Владимира, моля Господа нашего Иисуса Христа даровать полную и необременительную победу православному воинству, да и в своей ставке перед походным киотом, составленном из наиболее почитаемых чудотворных икон, подолгу с колен не встает, каясь в грехах, вымаливая прощение ему и победу.

Странное дело, сопротивление подстерегает и в самом богоугодном его начинании. Подручные князья и бояре тоже ведь православные люди, однако они так же лицемерно покорны велениям Господа нашего Иисуса Христа, как лицемерно покорны земному царю, национальный характер, независимый, непокорный, заявляет о себе одинаково везде и во всем. Они исправно выслушивают молитвы утром и вечером, в воскресные дни благочестиво выстаивают утрени и обедни, постятся благоговейно, даже ожесточенно порой, в постные дни вкушают единожды в сутки лишь капусту да репу да мед, наконец щедро жертвуют на монастыри, на строительство храмов, чтобы черное и белое духовенство ретиво молилось за спасение их грешных душ, а в прочем живут как живется, при случае во время набегов грабят те же храмы, те же монастыри, за милую душу преступают священное крестное целование и даже в монашестве, если пристанет охота или царь и великий князь своей волей в монастырь пострижет, не почитают необходимым перечить своим греховным барским привычкам, так что иные монастырские кельи мало чем уступают в роскоши смиренно оставленным барским хоромам, а прислужников иноки из подручных князей и бояр держат при себе десяток, бывает и два. Этим ли странным христианам понять, с какого тут боку свет христианской идеи, служение Богу, крестовый поход? Они и не понимают. Юный царь, подолгу не встающий с онемевших колен, переходящий из собора в собор, как требует от него не привычный обряд, но жаждущая обрести Бога душа, представляется им чем-то вроде юродивого. Они чуть не открыто смеются над ним.

Замечательно, что все эти трения, несогласия, обманутые надежды, обиды остаются скрыты от невнимательных глаз. Подручные князья и бояре как ни в чем не бывало, и он как ни в чем не бывало. Известное дело, все они одинаково русские люди, одна кровь, одного поля ягоды, как аукнется, так и откликнется, по этому удобному правилу все и живут. На виду простых воинов и владимирских посадских людей согласие, единодушие, покорность, благочестие, почитание, за Бога, за царя и великого князя хоть сей момент на плаху тли в огонь. На виду простых воинов и владимирских посадских людей громко чествуют будто бы царским словом избранных воевод, во всех церквях служат напутственные молебны и в первых числах января 1548 года наконец поднимаются в путь.

Чем дальше идут, тем безжизненней и голее земля – язвы и струпья немилосердных татарских бесчинств. Чем дальше идут, тем невообразимей картина передвижения московского воинства, точно всё это снится в горячечном сне. Полки, большие и малые, составляется дворянская конница. Средством передвижения служат большей частью низкорослые мерины, сильные, быстрые и у подручных князей и бояр, послабей, посмирней у рядовых служилых людей, однако не кованные у тех и других, что неважно и в летнем и никуда не годится в зимнем походе. Всадники восседают в седле по-турецки и время от времени выпадают из седел, если мерину приключается оскользнуться, тем более валятся на землю от столкновений в бою. Вооружены и одеты кто как горазд, сколько дозволяют достатки. Кони воевод, кони богатейших князей и бояр покрыты шкурами местных рысей и привозных леопардов, седла парчовые, уздечки крыты золотом, украшены шелковой бахромой, отягощены дорогими каменьями. Богатые и знатные и в походе носят шелковые одежды, подбитые шерстью, которая смягчает удар, отороченные горностаевым мехом, голову защищают стальным шлемом старинного русского образца, поверх одежд надевают кольчуги, латы или нагрудники, вооружены луком и стрелами, непременно владеют мечом. Прочее воинство, без достатков, живущее хлебом, салом и водкой, не имеет ни шлема, ни кольчуги, ни лат, ни нагрудников, ни мечей, носит обыкновенную епанчу, кроме лука и стрел, вооружено кистенем или топором, а то и просто длинным ножом, оттого прочее воинство, защищенное только удачей, в бою ненадежно, бросается яростно на врага и бежит без оглядки, если враг выдерживает этот первый отчаянный натиск бешеной скачки, воплей и зверских лиц.

Ни воеводы, ни прочее воинство не имеют ни малейшего понятия о воинском строе, идут как попало, кто в лес, кто по дрова, воеводы хлопочут только о том, чтобы из простых воинов ни один не смел его обогнать, поскольку такого рода злокозненные проступки непереносимы для чести, не одного воеводы, но целого рода, и стоит всаднику по беспечности выдвинуться вперед, воевода бьет в барабан, притороченный у седла, и зазевавшийся всадник без промедления осаживает назад. Пищальники конные, Пищальники пешие тут и там, назади в лаптях мужики, собранные для подсобных работ, не пригодные к бою, и громадный обоз, замедляющий движение и без того неторопливого войска.

Лагерь не укрепляется ни частоколом и рвом по римскому образцу, ни сплошной цепью обозных телег по обычаю степняков, а разбивается где-нибудь на авось, на опушке леска, который и служит привычной и при многих оказиях надежной защитой, был бы лесок, в лесок всегда можно сбежать, в леске днем с огнем никакой супостат не найдет. Только воеводы и лучшие люди разбивают на ночь шатры, только воеводам и лучшим людям подается настоящий обед. Прочие воины, тем более сермяги и лапотники сооружают, каждый сам для себя, из прутьев шалашик, сверху прикрытый войлоком, или без канители пригибают кусты и накидывают сверху на них епанчу или мужицкий армяк, затем разводят костер, кипятят воду в котле, который всюду таскают с собой, бросают пшено, заправляют салом, редко куском ветчины, сдабривают луком и чесноком, в дождь и в метель, когда не разложишь костра, разбалтывают немного муки в холодной воде и употребляют тесто сырым, мужики питаются одним толокном, по обыкновению русского человека не подозревая о том, что терпят лишения, поражая без исключения всех иноземцев в течение двух столетий, наблюдавших тогдашний русский поход, своей неприхотливостью, железной выносливостью и нечеловеческой силой, способной медведя свалить одними руками, для удобства проделки ухватив косолапого за уши. К тому же это смиренные, мирные люди, придумавшие лежанки, источающие лень и тепло, они воевать не хотят и при каждом удобном случае норовят воротиться домой, так что воеводы обнаруживают, раз в неделю учиняя проверку, немалую убыль в личном составе полка, несмотря на свирепый закон, согласно с которым виновный в неявке или побеге лишается имущества и поместья, однако не являются и бегут и поместья с барахлишком при них.

Этот первобытный хаос в полках умножается и доводится до предела внезапно и не по времени года обвалившейся непогодой. Ещё в декабре та зима встала крепко, как и положено русской зиме, с большими снегами, с прочными людами на реках, обещая легкое движение обоза и пушек благодатным санным путем. А тут вдруг с начала похода заладили оттепели, то валит мокрый снег, залепляя глаза, расквашивая дорогу, верней, исконное бездорожье, так что после передних полков не пройти, то льют проливные дожди, невозможные для этого времени года, снега оседают, пушки и пешие ратные люди тонут в грязи.

По обычаю дедов и прадедов воеводы к исходу каждого дня сбираются на военный совет, чтобы дать отчет о состоянии войска и получить указания на завтрашний день. Понятно, что состояние войска плачевное, сверху льет, снизу мокро, огня не разжечь, измокшие люди лишены возможности обсушиться, не могут согреться, необученные, не знающие настоящей солдатской муштры ополченцы, и без того не ретивые к ратным трудам, падают духом, с каждым шагом вперед всё больше утрачивают воинский пыл. Немудрено, что воеводы каждый вечер в один голос твердят: надобно, мол, воротиться, батюшка-царь, поход, воля Божья, отложить на подале, стало быть, до лучших времен.

Для одного Иоанна не может быть дороги назад. Отныне он царь и великий князь. Это его первый поход. Его одушевляет грандиозная цель, которую он сам поставил себе, ещё в первый раз приняв самостоятельное решение исторической важности. Уже по этому одному для него немыслимо отступить. К тому же он убежден, что всё в руках Бога, а Бог не может не подать помощи православному воинству в священном предприятии против неверных. Он повелевает продвигаться вперед несмотря ни на что, напоминая подручным князьям и боярам о бедах татарских, от которых стоном стонет земля, о Боге, на волю которого должно им положиться.

Сердце и ум подручных князей и бояр мало трогаются для Иоанна столь несомненными доводами. Нехотя, без задора, без понимания своей исторической миссии они подчиняются его повелениям, полагая в душе, что всё это сущая блажь молодого царя и великого князя, младенца почти рядом с ними, да и какой он, помилуйте, царь. Настроение воевод незримым образом передается полкам. Движения замедляется до черепашьего шага, а чем медленнее идут кони и люди, тем становится труднее идти.

Всё же кое-как добираются до Нижнего Новгорода, отдыхают несколько дней и пускаются дальше руслом реки, самой торной для русского человека дорогой. Тут непогода с новой яростью обрушивается на войско непокорного его предводителя. Не по времени теплые ливни льют потоками что ни день, снег пропитывается водой, местами вода течет, струится, бежит поверх льда, ледяная корка подтаивает, возникают продушины, коварно прикрытые талым снегом или стоячей водой, в продушины падают пушки, тонут вместе с упряжками и людьми. С величайшим трудом за несколько дней одолевают пятнадцать верст от Нижнего Новгорода и делают новый привал на острове Роботке.

То, что вполне по силам регулярным полкм, закаленным в каждодневных трудах, способных, коль такая беда, одолеть и Чертов мост, и непроходимые перевалы швейцарских Альп, ополчение представляется абсолютно неодолимым. Воеводы настаивают: пора, батюшка-царь, ворочаться назад. Иоанн стоит на острове несколько дней, ожидая милости от природы, умоляя о помощи всемогущего Бога. Всемогущий Бог на этот раз помощи ему не дает, погода беснуется, выделывая несусветные выкрутасы. Наконец он сдается, верно, почуя, что ныне Бог добра не дает, повелевает князю Дмитрию Бельскому двигаться дальше, взяв с собой только легкие пушки, бывшие под началом князя Очина-Плещеева и дьяка Выродкова, не доходя татарской столицы соединиться с дружественными татарами Шиг-Алея, идущими от Мещеры к устью Цивили, и потревожить, сколько возможно, Казань, а сам с большими полками, потеряв в разыгравшихся водах почти всю тяжелую артиллерию, тем же умопомрачительным бездорожьем отправляется восвояси в Москву.

Уже на пути нагоняет его счастливая, доводящая до отчаянья весть. Тем же бездорожьем, под теми же богопротивными ливнями князь Дмитрий Бельский, соединяясь таки с Шиг-Алеем, достигает пригородов Казани, один-единственный передовой полк князя Мигулинского сильным натиском сминает татар Сафы-Гирея и, по тогдашнему выражении, втаптывает бегущих татар в городские ворота, потеряв из знатных людей одного Григория Шереметева, затем, как полагает обычай, посады опустошают и жгут и с честью пускаются вдогонку бесславному царскому воинству.

Сущности, для Иоанна это непереносимый удар. Удача князя Дмитрия Бельского подтверждает ему, что, вопреки противной погоде, была возможна большая победа, которую он так позорно, так оскорбительно упустил, поддавшись панике своих воевод. Он не может не видеть ни безобразного состояния старорусского войска, ни ещё более безобразного отношения к своим обязанностям подручных князей и бояр, возглавлявших полки, что в ярость приводит его, не способного терпеть противодействия с их стороны. Ещё горше сознавать ему собственное ничтожество, свою неспособность стать в самом деле верховным военачальником и царем, которого, как в душе его твердо сидит, ничто не может остановить.

Но горше горшего видеть ему в этой унизительной неудаче знаменье свыше. Для истинно верующего причина самых разнообразных невзгод ощутимо проста: все и всяческие невзгоды насылаются на нас за грехи. Подхваченный силой веры на крылья воображения, Иоанн не только склонен к беспредельному покаянию. Он в самом деле, редчайшее свойство, способен видеть свои собственные, как реальные, так и воображаемые грехи и от всей души сокрушаться своим несовершенством и своим непотребством.

Не он ли, вылавливая зачинщиков мятежа, постригал в монахи, отправлял в ссылку, казнил, что, разумеется, вменено Богом в непременную обязанность государя, да непозволительно христианину, призванному Богом не судить, не казнить, но возлюбить ближнего своего как самого себя? За грехи посланы ему и воеводы, и непогоды, и ливни, и продухи, и большие без боя потери в людях и в пушках, как есть – за грехи!

Этим так глупо, так нелепо завершенным походом он оскорблен как царь и великий князь, унижен как военачальник, уничтожен как верующий христианин, не удостоенный милости Божией за грехи, причем не в каком-нибудь незначащем деле житейском, а в деле святом, в походе на агарян-мусульман. Его чувствительность поражена до болезни, до предела натянуты нервы. В Москву он вступает в больших слезах, как выражается любящая высокопарные преувеличения летопись, во всяком случае, видят все, подручные князья и бояре, торговые и посадские люди, как омрачен и расстроен великий князь, сам себя отчего-то нарекший царем.

Глава шестнадцатая

Адашев

Впрочем, никто не видит его больших слез в истинном свете, верно, оттого и вворачиваются они под велеречивое перо летописца. Давным-давно не услаждаясь громом великих побед, Москва не улавливает смысла в его чрезмерных печалях. Она привыкла и опустошение и испепеление беззащитных посадов, то есть двух-трех десятков простонародных домишек, почитать за большие победы. Конечно, если царь и великий князь весь в слезах, так никакого ликования при возвращении князя Дмитрия Бельского со товарищи нет, да нет и расстроенных чувств, как нет настоявшейся жажды в пух и прах истребить векового врага. Побили татар, привели сотню пленных, притащили награбленный скарб – славное дело, иных и на памяти стариков не видала Москва. А стояние на Угре? Боже мой, когда это было!

От поражения действительного, поражения несомненного, похоже, страдает один Иоанн. Стало быть, он один силится осмыслить причины ошеломляющего провала его грандиозного замысла: ведь всё Казанское ханство замахнулся под корень срубить, а кончилось тем, что беспомощные, за городской стеной брошенные посады пожгли. Ну, грешен он, послано ему за грехи, тут надобно вседневно свою слабую душу блюсти, тут неусыпными трудами христианина, то есть постом и молитвой, надобно снискать снисхождение Бога, и он истово кается и часто служит молебны по московским соборам и подгородным монастырям. Однако в чем же просчет государя?

Кажется, в первый момент разгоряченный, едва ли не ослепленный жгущей огнем стыда неудачей им так вдохновенно задуманного похода, он не успевает ни разглядеть, ни распознать, ни даже сколько-нибудь сосредоточиться именно на причинах, на просчетах своих и просчетах своих воевод. Скорее всего на первых порах им обнаруживается лишь то, что лежит на поверхности происходящего: недостаточное вооружение, дурные лошади многих служилых людей, которые обязаны являться на службу конно, людно и оружно, как обозначено в писцовых книгах дотошными дьяками, крест на то целовали, а вот подишь ты, являются черт знает в чем и на чем.

Он импульсивен, горяч, не терпит ни в чем поражений, на каком бы поприще они ни настигли его, он жаждет победы несмотря ни на что, а для победы необходимо без промедления готовить новый, на этот раз всенепременно успешный поход. К тому же татары его подгоняют. Не успевает золотая осень разубрать, разукрасить Русскую землю, как татары Арака-богатыря стремительным наскоком на откормленных степными травами быстроногих конях разоряют Галич и волость, набрав добычи и пленных, ещё хорошо, что Яковлев, костромской воевода, успевает перенять убийц и грабителей и уничтожить большую часть степняков в короткой, но безжалостной сече, в которой падает с разгулявшихся плеч и забубенная головушка самого Арака-богатыря, тем лишний раз подтверждая царю и великому князю, что татарам не выдержать русский удар, надо только этот удар нанести.

Однако он видит, что не так просто собраться в новый поход. Воевать не воевали, а потери немалые. Довольно медных денег осталось в мешке, горькая память о потонувших, пропавших без вести или разбежавшихся воинах, на волжском дне почти вся осадная артиллерия. Необходимо вернуть, восстановить, пополнить полки. С чего начинать?

В течение всей своей тысячелетней истории человечество придумало всего три формы правления: единовластие, олигархию и демократию. У каждой формы правления есть свои достоинства, свои недостатки, оттого они довольно часто сменяют друг друга, на место одних достоинств и недостатков встают иные достоинства и недостатки, а воз и ныне там. Однако у всех трех форм правления одно основание: вооруженная сила, Без вооруженной силы ни единодержавие, ни олигархия, ни демократия не смогут продержаться и часа, как ни верти, а всё диктатура, диктатура, мой друг. Чтобы иметь вооруженные силы, все три формы правления с одинаковой рьяностью собирают налоги. Чтобы собирать налоги достаточные, каждая из форм правления обязана содержать в исправности постоянные источники обложения и не покладать рук на то, чтобы эти источники становились обильнее день ото дня. Если не содержатся в исправности постоянные источники обложения, если они не становятся обильнее день ото дня, тогда не собираются в должной мере налоги, без налогов не заводится вооруженных сил, боеспособных и преданных хоть царям, хоть олигархам, хоть демократам, вооруженной силе едино, лишь бы платили. Стало быть, без источников обложения, без налогов, без вооруженных сил любая власть обречена на истребление или мирный, тихий, бесславный провал.

На этот раз Иоанн не поднимается до высот философии. Язычника Платона, судя по всему, он не читал, как и никто не читал под бдительным и ревнивым оком православного духовенства, которому любой язычник поперек горла стоит. Он действует стихийно, но верно, благодаря старинной русской смышлености и остроте своего начитанного ума. Он начинает с того, что отправляет Алексея Адашева в Разрядный приказ проверить по книгам наличное воинство, которое в ближайшие месяцы можно будет посадить на коня. Из Разрядного же приказа вызывается дьяк Иван Выродков, ведающий орудийным нарядом, как именуется на Москве артиллерия. Дьяк почтительно докладывает царю и великому князю, сколько пушек потеряно во время похода, сколько необходимо вновь отлить на Пушкарском дворе, чтобы осада Казани имела полный успех, сколько и откуда завезти меди и чугуна, сколько заготовить селитры для изготовления пороха, наконец, что, разумеется, важнее всего, во сколько обойдется царской казне столь радикальные меры. А пока что не набравший силу, а потому исправный Адашев доносит, что без особого напряжения до ста тысяч служилых людей может быть посажено на коня, из этих ста тысяч не менее двадцати должно выдвинуть к южной украйне на случай злодейского набега крымских татар, не менее десяти тысяч оставить на литовской украйне, где пока на сей час не воюют, а неспокойно всегда, однако в действительности годными к службе, именно конно, людно и оружно, едва ли наберется и половина, тысяч пятнадцать и то хорошо.

Иоанн, естественно, в бешенстве, это обычное его состояние при малейшем противоречии его сердечным намерениям, неважно, выказывает он свое бешенство или усилием воли сдерживает себя. В самом деле, войско у него как будто бы есть, а как будто войска и нет! Отчего?

Адашев, испытуемый им в первый раз, оказывается человеком расторопным, дотошным и потому готовым к ответу. Ответ сногсшибательный: по закону земельный оклад вооруженного конного воина должен составлять сто пятьдесят десятин пашни в трех полях, а в действительности отводится Разрядным приказом по сто двадцать и по шестьдесят десятин, так что таким укорочено обеспеченным воинам ни с достойным конем, ни с достойным оружием на сбор никак не прийти, что Иоанн и сам на походе видел прекрасно, когда большинство всадников оказалось без шлемов, без панцирей и без мечей.

И это ещё ничего, продолжает подобострастно Адашев, немалому числу служилых людей отпускается по тридцати, по двадцати и по десяти десятин, причем сами служилые люди заниматься хозяйством не могут, то есть не пашут земли, а землепашцы на поместные земли за оскуденьем владельцев идти не хотят, вольный народ, ищет, где лучше, по этой причине служилые люди являются на службу даже пешими и с одним топором, другие вовсе не способны в службе служить, иной, чтобы только кормиться, волочится между дворами, иной стоит на клиросе дьячком, так что без денежного оклада, да ещё тотчас после большого похода, многих служилых людей не собрать. Если денежный оклад, как определяет закон, положить в один рубль, общая сумма денежных выдач может простираться до ста тысяч рублей. Однако малопоместным беднягам следует возвысить денежный оклад до двух и до трех рублей, а беспоместным и до пяти, чтобы имели возможность явиться хотя бы конно и с мешком сухарей, то есть новый казанский поход обойдется приблизительно в двести тысяч рублей из царской казны, а с новыми пушками сумма может возвыситься и до трехсот.