Иоанн царь московский Грозный

Понятно, что эти триста тысяч рублей следует взять из царской казны, другой казны не имеется. Однако казна царя и великого князя, то, что осталось после разорения в смутное время, превратилась в дым во время пожара. Зная об этом, Иоанн перед прошедшим походом объявил чрезвычайную дань. Адашеву дается повеление выяснить, сколькими данями обогатилась казна. Адашев с поразительной быстротой выясняет, что казна обогатилась ничтожно, сравнительно с теми расходами, которые казне предстоят, поскольку, кроме войны, грядут громадные траты, в том числе на содержание двора и на содержание царя и великого князя, то есть на содержание от двух до трех тысяч подручных князей и бояр, постоянно живущих в Москве и поступающих на хлеба царя и великого князя.

Таким образом, молодой государь, восемнадцати лет, обладатель обширного, далеко не бедного государства, оказывается чуть не банкротом, которому впору не то что новый дорого стоящий поход затевать, а с рукой между дворами идти.

Исполнительность, расторопность Алексея Адашева приходится Иоанну по вкусу, люди этого сорта всегда находка для любого правителя, пока в разгулявшихся умах этих исполнительных, расторопных людей не заведется паскудная мысль прибрать к рукам своего господина и командовать им. Без долгих оказий из Челобитного приказа Алексей Адашев перемещается в Казенный приказ, получает новые повеления, а с ними и новые полномочия, чтобы разумно и кратко очертить молодому властителю все источники и все действительные поступления натуры и денег в казну, и принимается старательно, кропотливо изучать писцовые книги.

По книгам он устанавливает, что источники разнообразны. Самый прочный, самый надежный и регулярный доход, хотя и не самый большой по объему, дает собственный царский удел. По завещанию отца Иоанну принадлежит тридцать шесть городов, а также села с тянущими к ним деревнями, на каждую деревню не более трех, скорее двух взрослых мужчин, каждая в три, два, сплошь и рядом всего в один двор. Деревни, села и города чинят строения, ставят новые хоромы царю и великому князю, доставляют дрова и лучину, ставят подводы под царский обоз, свозят в царские закрома и амбары хлеб, скот, сено, рыбу, мед, а также выплачивают дань в привычных размерах за аренду царской земли. Приесть всё это обилие ни царю и великому князю, ни его прожорливому двору не под силу. Управители и волостели по заведенному от века порядку продают всё, что остается от потребления, и ежегодно выручают до шестидесяти тысяч рублей, единственный довольно щедрый доход, на который можно рассчитывать твердо. Что касается даней и пошлин, то определить хотя бы приблизительно общую сумму никакой возможности Алексеем Адашевым не находится, когда как, а бывает, что и вовсе никак.

Иоанн негодует: что за дичь?! Алексей Адашев уверенно изъясняет с выписками в руках, что от Ивана Калиты до самого недавнего времени писцы не отслеживали право владения, земель не мерят, не проводят межей, а лишь составляют списки селений и проживающих там тяглецов, отправляясь единственно от слов волостелей, то есть приблизительно и на глаз, на этом основании, весь шатком, как видишь, батюшка-царь, записывают оклад тягла, отмечают, опять-таки со слов волостелей, вновь поселившихся тяглецов, вычеркивают отошедших от нас в лучший мир, на другие земли или сгинувших безвестно куда, которых именно в последнее время становится всё больше и больше, так что много-много отбывших неизвестно куда числится по посадам и волостям, затем раз в год собирают дани и пошлины, от семидесяти пяти копеек до одного рубля с тяглеца, в обыкновенные времена имеющего доход около трех рублей в год, из чего следует, что точную сумму этих даней и пошлин предугадать никому не дано.

Иоанн только бессильно разводит руками. Адашев же прибавляет, что с конца правления прозорливого деда Ивана Васильевича писцы понемногу занимаются межеванием, однако обмеривают и размежевывают владения с подозрительной неторопливостью, если прямо не спустя рукава, оттого, вероятней всего, что владельцы и тяглецы, склонные с злокозненной изворотливостью уклоняться от внесения даней и пошлин, межевщикам в лапу дают, да и самих межевщиков повсюду не достает.

С тем же постоянством, с той же надежностью, хотя с серьезными колебаниями, казна пополняет данями и пошлинами торговых людей, как внешними, так и внутренними, которые взимаются с них чуть не на каждом шагу, на дорожных заставах, на речных переправах, за въезд и выезд из двора для гостей, за погрузку и выгрузку, за хранение товаров на складах, при продаже лошади за тавро, при продаже соли за вес.

Первым товаром у германских, французских, Голландских, английских гостей ходит рухлядь, то есть меха, без малого на пятьсот тысяч рублей в год со всего Московского царства, первенствуют, само собой, соболя, менее спрос на белых медведей с Печоры, на бобра с Кольского полуострова, на чернобурок и горностаев. Воск берется по всему Московскому царству, до пятидесяти тысяч пудов. Сало идет из Смоленска, Ярославля, Углича, Нижнего Новгорода и Твери, от тридцати до сорока тысяч пудов. Далее следуют лосиные кожи из Вычегды, Перми, Мурома, Ростова Великого и Великого Новгорода, икра и белорыбица из Ярославля, Белоозера и Нижнего Новгорода, лен из Пскова, конопля из Смоленска, Вязьмы, Дорогобужа, соль из Старой Руссы, деготь из Смоленска и Двинска, селитра из Устюга Великого, Ярославля и Углича, железо из Каргополя и Устюжны, татары берут седла, уздечки, одежду, сукно.

Это наши товары на запад и на восток. А что к нам? Много и к нам. С запада везут серебро в слитках, золото для шитья, сукно, медь, кружева, зеркала, иглы, ножи, кошельки, финна и фрукты. Арабы и персы потчуют шелком, парчой, коврами, жемчугом, камнями редкими в ожерельях, серьгах и кольцах. Сколько всего? Исправный учет не ведется.

Заморские гости собираются в месте удобном, где в Волгу впадает речка Молога, место называют Холопьим городком, ярмарка растягивается месяца на четыре, ладьи и струги набиваются так плотно в лиман, что по ним с одного берега можно перейти на другой. Товары красуются повсюду на просторном лугу, обставленном гостиными дворами, а при гостиных дворах абаки, общим числом до семидесяти. В одном этом месте, в Холопьем городке, в хорошие годы даней и пошлин снимается до ста восьмидесяти пудов серебра, в худшие значительно меньше, а нынче год от году скудней и скудней, татары не дают проходу гостям, разбойники грабят по Волге иной раз пуще татар, Литва и Ливония замыкают пути, от утеснений в торговле с той стороны Псков и Великий Новгород начинают хиреть, да и Шуйские в Пскове в твои малолетние года, батюшка-царь, много старались, торг стало не с кем вести, оттого и гости перевелись.

Наконец дани и пошлины с черных земель, которые числятся за государем и тоже питают казну, источник малонадежный и смутный, в твое малолетство обмелевший чуть не до дна. Черные земли умаляются, исчезают, отчасти бесследно, писцовые книги на сей счет крепко молчат, с некоторой достоверностью только и можно сказать, что по книгам числится одна пятая часть, сравнительно с тем, что досталось в наследство. Впрочем, кое-что Адашеву удалось разыскать. Так, наместники получают в кормление черные земли, норма известная, однако же многие, пользуясь безурядицей, происшедшей в твое малолетство, подверстывали к своей норме окрестные села и деревеньки, тянущие к ним, отчего большие убытки казне. Наместникам же не довольно и этого грабежа, самого по себе вовсе не малого. Превышая все нормы кормления, наместники и волостели бессовестно грабят землепашцев, звероловов и рыбарей, выдирая в свою пользу многие дани и пошлины, каких выдирать им никто не велел, на свои обозы кладут чрезмерную гужевую повинность, по иным делам вдвое и втрое дерут, иные дела не разбирают совсем, вызывая в народе не столько ропот, сколько тоску, от которой народ в немалом числе покидает черные земли, уходит от тягла в казну, и многие черные земли пустеют, села и деревеньки стоят без людей.

Скверно, да ещё и это не всё. Черные земли, грабежом наместников и волостелей обращенные в пустоши, потихонечку-полегонечку вплетаются в вотчины, а больше всего явным чудом переходят в монастыри, в твое малолетство значительно владения свои округлившие, так что нынче одним только монастырям принадлежит около третье части всей московской Русской земли, немудрено, что поместный оклад, идущий из черных земель, обедняется до двадцати, до десяти и до трех десятин и многим из служилых людей немощно сесть на коня.

Да и это ещё полбеды. Горшая беда в том, что тарханные грамоты, которыми владельцам жалуются дани и пошлины, и посошная служба, и деньги ямские, и тамга, и за свершение правосудия, даже полонянные деньги, идущие на выкуп русских пленных рабов, томящихся в зловонных клетях и ямах казанских и крымских татар, расплодились в твое малолетство как никогда. Нечего удивляться, что от грабежа наместников и волостелей посошные люди с черных земель перебегают под благую сень вотчинных и монастырских тарханов, поскольку ни князь, ни боярин, ни игумен и архимандрит не станут грабить своих тяглецов донага, а ещё на обзаведение щедрые ссуды дают, в расчете поудержать землепашцев, звероловов и рыбарей долговой кабалой, отчего крупнятся деревеньки и села, в первую очередь монастырские, уже многие считают и по десять и по двенадцать дворов, а села митрополита и в шестнадцать и в восемнадцать дворов, а село Бисерово Коломенского уезда до пятидесяти трех дворов разметнулось. Митрополичий двор и его примером обители уже прямо посягнули на воровство, в иных местах отнимают пашни и звериные да рыбные ловли у черных крестьян, крестьяне тягаются с честными иноками в суде, да правда в суде наместника и волостеля за тем, кто щедрее даянье дает, где землепашцу, зверолову и рыбарю тягаться с монастырской казной. В книги же честные иноки сказывают писать одни пустоши, новые земли, а о прежних владениях сведенья погружают в непроницаемый мрак неизвестности, тем самовольно освобождают себя от даней и пошлин в пользу казны.

Что же грамоты? У Алексея Адашева и на этот запрос приготовлен ответ. Жалованные грамоты испокон веку выдаются владетельными князьями своим лучшим служилым людям, верным соратникам, удачливым воеводам за преданность, за усердие службы. Когда же московские великие князья приняли под свою высокую руку уделы, грамоты жалуются и тем, кто всего лишь переходит на службу Москве, тогда как удельные князья принимаются раздавать жалованные грамоты направо и налево, тем вербуя сторонников, готовых поддержать их явное, а чаще тайное противодействие московскому великому князю, силой или покупкой приневолившего крест целовать.

Тягость последствий щедрой раздачи жалованных грамот для казны и благополучия великого князя ощутилась давно, Иван-то Васильевич, дедушка, сперва резко сокращает пожалованья, в конце же правления вовсе перестает жаловать подручных князей и бояр теми грамотами, которые освобождают от даней и пошлин, не исключая монастыри, понуждая владетелей, архиереев, игуменов и архимандритов служить великому князю доходами, а вместе этой нерадостной мерой указывая на их подручное, подчиненное положение на Москве. Великий князь Василий Иванович, батюшка твой, царь-государь, долгое время следует мудрому завету отца и жалованных грамот не выдает, затем нужда, несговорчивый наш господин, принуждает пожалования возобновить, однако в ограниченных довольно размерах, а три года спустя вновь воздерживается ублажать льготой и привилегией самолюбьице и аппетит подручных князей и бояр. Зато в смутное время боярских самовольных правителей жалованные грамоты выдаются бессчетно, большей частью полные льготы и привилегии получают монастыри, причем грамоты жалуются кем ни попало и всякому, кто желал и не смущался на мзду, отчего безданными и беспошлинными становятся чуть ли не все, разве что окромя ленивых и праздных, а в казну не с кого и не с чего взять.

Алексей Адашев не голословен, читает грамоты, указывает на выписки, сделанные по его указанию писцами в Казенном приказе из книг, выкладывает ровные столбики писарской вязи, в которых бесстрастно подсчитано число десятин дворцовых, черных, вотчинных, поместных, митрополичьих и монастырских, суммы даней и пошлин, тамги, денег ямских, полонянных, пудов меда и воска, железа, сала, льна, конопли, которые показывают попутно, сами собой, что писцы царя и великого князя даром его хлеб не едят.

Иоанн слушает, смотрит и видит: пользуясь безгласным его малолетством, его обобрали кругом, Бывало он сокрушался, что Шуйские в бесчинствах своих дошли до того, что стащили золотые блюда, так те покражи были сущие вздоры, мелкое воровство, а в этих записках, исчислениях, суммах уже не мелкое воровство из государева сундука, оставленного без присмотра несмышлением отрока, а прямая татьба, открытый разбой среди белого дня, грабеж похуже татарского. От татар отобьемся, Бог даст, это он решил твердо-натвердо, как отбиться от князя, от боярина, от игумена и архимандрита, от наместника и волостеля, которые все у него под рукой, а управы на них не находится? Что же, на всех подручников тоже войной?

Награбленное необходимо вернуть, конечно, из справедливости, а также из горькой нужды, ему позарез надобно вырвать из жадных рук подручных князей, бояр и монахов свои земли, свои дани и пошлины, без которых не нынче, так завтра у него не останется войска, вернуть деньги ямские, без которых не наладишь почты, не отправишь гонца, не поправишь дорог, вернуть полонянные деньги, без которых не выкупишь пленных, разве он нехристь какой позволять измываться над православными иноверцам. Надо, надо вернуть, а миром не отдадут, все как один поднимутся против него.

Собственные права Иоанн всегда защищает без колебаний, не оглядываясь, не высчитывая последствий, не обращая внимания на опасности, которые ему, без сомнения, угрожают и спереди и со спины. В нем оскорблен великий государь, помазанный Богом, в нем унижен человек с непримиримым и властным характером, в его болезненно-подвижной, податливой памяти вновь бродят зловещие тени недавних ещё надругательств, в его душе вдруг принимаются жесточайше звучать голоса его хозяйственных, оборотистых, прижимистых предков, возвысивших не чем иным, как жилистым скопидомством Москву, ни под каким видом не упускавших своих прибытков и выгод, так что его дедушка отправлял иноземным послам на жаркое баранов из собственных закутов, а шкуры требовал возвратить на хозяйские нужды. Ни один из внуков и правнуков Калиты не позволил бы никому из подручных князей и бояр отторгнуть и пяди черных земель, и полушки вперед исчисленных поступлений с доходных статей, да и кто бы решился их обобрать так непомерно и подло, как обобрали его? Не сносил бы тот разбойник и тать головы. Ничего удивительного, что Иоанн тут же принимает крутое решение, от которого не могут не содрогнуться подручные князья и бояре, игумены и архимандриты, даже митрополит, тоже не постеснявшийся стащить кое-что и прирезать к двору своему. Алексей Адашев получает приказ: отпуск кормлений наместникам и волостелям высчитать до алтына, до медной деньги и впредь строжайше карать за превышение хотя бы охапкой старой соломы или четвертью ржи, затем, что для подручных сквернее всего, учинить пристрастную, придирчивую проверку всех жалованных грамот и не подтверждать тех, которые выданы в последнее время, начиная со смерти отца, впредь новых жалованных грамот не выдавать. К этим распоряжениям Иоанн прибавляет поручение важное, свидетельство его честных намерений и верности данному слову: подготовить новый Судебник, свод законов, по которым он станет судить всех охотников до чужого добра.

Бесстрашный он все-таки человек, сеет ветер, красной тряпкой дразнит не одного, а целое стадо разъяренных быков.

Глава семнадцатая

Сильвестр

Камень брошен и покатился с горы, уже ничего нельзя изменить. Начиная с этого важного дня, когда отдан приказ о тарханах, придется двигаться всё вперед и вперед, если он не захочет быть погребенным под вызванной им же самим, всесокрушающе летящей лавиной жадности, недовольства, проклятий, за пазухой запасенных камней, в любую минуту готовых обрушиться на него, ненависти, вражды, вплоть до жажды его погубить.

Преобразования замышляются и проводятся в жизнь не добродетельными человеколюбивыми деятелями, которые жаждут отвлеченного, большей частью несбыточного добра, тем более не мечтателями, благородными, наивными и смешными, не либералами и балалаечниками, которые голыми руками любую беду разведут. К преобразованиям принуждаются те, кто имеет власть и тесним обстоятельствами, кто при этом умен, решителен и непреклонен в борьбе, всегда очень просто, без декламаций, без предварительных планов, чаще всего неосознанно, без предвиденья, без дотошного просчета возможных последствий, которые, как равнодушно свидетельствует история, никому не дано просчитать. Преобразования коренные, с вековыми последствиями начинаются с удовлетворения будничных, неотложных потребностей государства, которые, в сущности, у всех на виду, да никому на ум не приходит взяться за них.

У Иоанна таких будничных, неотложных потребностей больше, чем надо. Татар необходимо угомонить навсегда. Это понятно даже младенцу, до того эти хищные варвары осточертели всем и каждому на Русской земле. Чтобы угомонить татар, необходимо подготовить хорошо вооруженное, главное – боеспособное войско, эта необходимость тоже понятна даже младенцу, ещё не успевшему познакомиться с тем, сто такое война. На вооружение, на подъем боеспособного войска необходимы громадные деньги, не менее чем две трети доходов казны, причем её доходов в лучшие годы, а по нынешним временам едва ли достанет всех доходов казны, казна же пуста. Стало быть, необходимо наполнить казну, однако источники обложения значительно и бессовестно урезаны разрезвившимися на поле подручными государя, пока государь был слабосилен и несмышлен. Как же в таких обстоятельствах должен поступить государь, даже ели он залетел на царский стол дурак дураком?

Вопрос риторический. В таких обстоятельствах государь свои доходы, законные, закрепленные за ним стародавним обычаем, утвержденные волей отцов, беззаконно раскраденные подручниками, прямо-таки обязан вернуть. Иоанн и возвращает свои украденные доходы пересмотром жалованных грамот, выданных произвольно, по самовластью подручных князей и бояр своей родне и приспешникам или за мзду.

Однако подручные князья и бояре, их приспешники и родня давно позабыли, из каких кладовых поступили в их сундуки эти славные прибыточные грамоты на льготы и привилегии и каким способом в их далеко не скудных владениях так обширно прирастались пашни, звериные и рыбные ловли, пастбища и луга. Украденное уже превратилось в свое, собственное, чуть не потом и кровью добытое добро. Такое украденное, приросшее с мясом, ещё трудней воротить, чем долги, а и долги отдавать нелегко. К тому же подручные князья и бояре всё украденное и не считают украденным, русскому человеку это неприятное чувство неведомо, а так, берем, что плохо лежит. Стало быть, своего добра они даром не отдадут. Они что-нибудь непременно придумают. Иоанну тоже что-нибудь придется придумывать. Так из роя сиюминутных решений, ответных решений и новых сиюминутных решений и сложится большая часть истории царствования, причем слишком многое в его малозначительных буднях, в его вседневной мелкой борьбе никогда не попадет ни в какие писцовые книги, ни в летописи и по этой причине никогда не добредет сквозь века до потомков, соблазняя их на догадки, гипотезы, в особенности на всякого рода зловещие либо умилительные легенды. Нигде, ни в одной строке летописей не запечатлелся понятный и неизбежный ропот подручных князей и бояр, игуменов и архимандритов, в один день лишившихся прежних привилегий и льгот, отныне обязанных урезывать от своих щедрот и дани и пошлины и деньги ямские и полонянные, перечислять эти немалые суммы царской казне, убытки громадные, убытки невосполнимые. Однако вновь, как после пожара, когда нужда припекла спасти виновные головы мятежных князей и бояр, подбивших перепуганный погорелый народ на злодеяния убийств, разорений и грабежей, перед Иоанном возникает Сильвестр.

Собственно, на этот раз Сильвестр всего лишь приглашает царя и великого князя взглянуть на работы, под его попечением ведущиеся в пострадавших от огня кремлевских палатах, восстановленных с неподражаемой быстротой. Об иноземных живописцах, задержанных по дороге в Москву ливонскими рыцарями, ни слуху ни духу, да Сильвестр, патриот, сторонник полной изоляции Московского царства от еретически-зловредной Европы, и не дожидается никаких иноземных художников, навербованных шустрым Шлиттом и застрявших в пути где-то между Ригой и Юрьевом, а с похвальным рвением набирает по новгородским монастырям, по соборам, по иконописным и иным мастерским, своих, русских умельцев, объявляет им волю царя-государя и на практике осуществляет излюбленную им идею порядка, обстоятельно изложенную им в «Домострое», которая состоит в том, чтобы умельцы, под страхом справедливого наказания, то есть битья, но не до смерти, беспрекословно исполняли его приказания, а его приказания контролируют каждый их шаг, каждый мазок и дотошно расписывают весь распорядок работ, определяют место каждой кисти, каждой стремянки, каждой миски с водой, указывают размеры, назначение и расположение всех лесов и настилов и, разумеется, пространно обозначают все сюжеты настенных картин, которые царю-государю надлежит лицезреть изо дня в день вплоть до погребальной плиты.

Сильвестр оказывается организатором работ замечательным, может быть, непревзойденным. В полной тишине, чинно, не теряя даром минуты рабочего времени целая толпа мастеров трудится над украшением где подновленных, где полностью восстановленных царских палат, не жалея ни позолоты, ни синевы, хотя со времени истребительного пожара протекает не более года, кое-какие фигуры уже завершены, кое-где уже начертаны красноречивые надписи, в одном месте фигуры только начаты, в другом только намечены, там завершен фон, в другом месте закончено обрамление, поскольку работы, благодаря усердию и остроумным расчетам Сильвестра, ведутся не штучно, одним заслуженным мастером, каких в распоряжении Сильвестра и не имеется, а коллективно, кто в чем горазд или кто к чему определен неоспоримым и неоспариваемым распоряжением протопопа, так что замысел уже очевиден, и батюшке-царю есть на что поглядеть.

Замысел Сильвестра, начетника и плакатиста, до крайности прост: на протяжении всей своей жизни московский царь и великий князь всякий день, всякий час, при дневном свете и при свечах должен получать полезные и наиполезные наставления уму и духу его, чтобы в конце концов превратиться в молельника, в праведника на троне, на что Сильвестр, сразу видать, надеется твердо.

Уже в сенях, около двенадцати метров длины и до девяти ширины, при входе вверху, в малом круге писан Господь Саваоф на престоле седящ, в недрах сын, над ним Святой Дух, по большому же кругу в семи отделах изображения не менее впечатляющие, призванные внушать трепет, пока, разумеется, не примелькаются, не надоедят и станут неприметны для оравнодушенных глаз от каждодневного многократного лицезрения, причем первым идет «Благословение Господне на главе праведного» состоящее из двух молящихся мужей и летящего Ангела благословляющего, так что представляется вступившему в сени, что именно ему предназначено благословение Ангела. Далее следуют: «Сын премудр веселит отца и матерь», «Поучение приемлет источник бессмертия, изо уст справедливого каплет премудрость», причем это изображение сопровождается пояснением, лестным для Иоанна, что это царь сидит на престоле млад, а на главу его венец возлагает Ангел летящий, и во избежание кривотолков лику писаного младого царя приданы черты Иоаннова лика, «Зачало премудрости: страх Господень. Стяжи разум Вышнего и вознесет тя и почтет тя и обымет тя и даст главе твоей венец нетленный и гривну злату на выю твою», «Дух страха Божия», «Путие праведных подобно свету светятся», «Сердце царево в руце Божии», где вновь младой царь с Иоанновым ликом сидит на престоле со скипетром и державой, а в облаке Спасов образ Вседержителев, младого царя обеими руками благословляющий.

Ещё более знаменательна, практически для Иоанна более важна Золотая палата, в которой по стенам верхний ярус занимает десять картин, изображающих достославные подвиги Моисея, а нижний предоставлен под второй десяток картин, на которых Исус Навин в положениях самых различных, но всюду одинаково с пресветлым Иоанновым ликом, верхом на коне, во главе исключительно конного войска, въезжает в покоренные города и в каждом городе посекает, не зная пощады, всех до единого, царей и народ, избивает, истребляет всё смеющее дышать, причем на иных картинах избиения и истребления осеняются Саваофом на облаке с державой в левой руке или одной Рукой благословляющей, так что протопоп Благовещенского собора Сильвестр не столько в милосердии, сколько в зверской жестокости наставляет молодого царя и великого князя, твердо уверенный в том, что милосердие надлежит применять только к избранным и своим, тогда как врагов надлежит истреблять без зазрения совести до седьмого колена, мораль, которую Иоанн впитывает с самого детства из всех наставлений, включая зловещий, на кровавый жертвы преизобильный Ветхий Завет.

Конечно, поп Сильвестр откровенно льстит Иоанну, в некотором смысле возвышая его до Исуса Навина, за что Иоанн попа, разумеется, не бранит, однако в глаза здесь все ему льстят, на коленях стоят, лбом об пол стучат, лестью в такой перенасыщенной атмосфере общего славословия немного возьмешь. Берет поп другим: он верно понимает задушевное стремление Иоанна, его представление о государе, наводящем ужас на иноверных, истребляющем врагов своих огнем и мечом до пятого, шестого и седьмого колена, идущего походом на нечестивых, на агарян-мусульман, чего его воеводы не сумели или не захотели понять, тогда как тут, пусть аляповато, наивно, не мудрствуя, представлено ясно и красочно, кого и за что благословляет кладезь справедливости и премудрости Бог Саваоф.

Уже появление попа Сильвестра в кровавой кутерьме народного бунта с зычным пастырским гласом, с воздетой десницей, с восторгом в глазах производит на Иоанна такое сильное впечатление, что он возвышается до публичного покаяния, которое, как известно, дается не каждому. После осмотра возрожденных из пепла кремлевских палат и к его сердцу, к его сознанию обращенных изображений, обрадованный, как всякий человек действия, дружным кипением общих работ, так стройно и эффективно организованных, он с новым вниманием приглядывается к хитроумному благовещенскому попу.

Хитроумный благовещенский поп очень многим привлекает его. Сильвестр, в отличие от большинства светских и церковных служилых людей, не домогается чина протопопа, без особого лицемерия вслух именует себя наипоследнейшей нищетой, грешным, непотребным Сильвестришкой, стяжает богатства честной торговлей, а не прижиливает на каждом шагу того, что плохо лежит, скромно живет, в трудах богослужебных и письменных, кропотливо и тщательно составляет свой «Домострой», понемногу и собственными трудами писца приобретает довольно солидную библиотеку, проводит много времени среди книг, может быть, не совсем твердо, однако всё же читает по-гречески и во всех этих отношениях представляется едва ли не чудом в сравнении с прочими духовными лицами, зараженными тщеславием, честолюбием, свои бесценные дни проводящими в греховном стяжании, в ненавистном Христу сребролюбии, в непозволительном обжорстве и пьянстве, не только не охочими до книжной премудрости, но в массе своей изначально невежественными, порой не знакомыми с грамотой.

Сам страстный книжник, составитель обширной и ценной библиотеки, начатой при поощрении и участии митрополита Макария, Иоанн наконец обретает достойного собеседника, исключительно редкого при скудном просвещенными умами московском дворе, а страстный спорщик встречает упрямого оппонента, который никогда не отступает от раз навсегда принятых положений, так что один вечно ищет, взыскует, сомневается и добивается истины в вечно изменчивых и запутанных делах управлениях, особенно трудно дающейся в его неудобном, часто болезненном положении решительного, крутого правителя и в то же время увлеченного, до упоения, со страхом и догматически верующего христианина, тогда как другой хладнокровно отрезвляет его давно известными, за века устоявшимися, отвлеченными, закаменелыми аксиомами, и до того занимают его эти премудрые и премудреные прения, эти отчасти богословские, отчасти доморощенно-философские споры и рассуждения, что Иоанн то и дело одаривает Сильвестра редкими рукописями из собственного книгохранилища, знак искреннего дружелюбия, чуть не влюбленности со стороны всякого завзятого книжника.

Не менее занимательны для него беседы с протопопом Сильвестром о многосложном домашнем хозяйстве, которым он распоряжается так же страстно, как берется за всё, и в котором не может быть наставника лучшего, чем дотошный творец «Домостроя». С увлечением, отыскав наконец благодарного слушателя, Сильвестр по всех подробностях разворачивает перед ним ими обоими горячо любимый идеал неутомимого домоводства, усердного трудолюбия, чистоты тела, одежды, покоев и кухни, неукоснительного порядка, рачительной бережливости, неутомимого скопидомства, не чуждого расчетливой скупости, семейной строгости, основанной на любви и взаимности уважения, широкого гостеприимства и тороватости, от сердца идущего благонравного нищелюбия. Сильвестр уверенно, обстоятельно излагает ему, как беречь старое платье, как ставить заплаты, как богоугодно наказывать провинившихся слуг, как мыть посуду, как амбары в порядке держать:

– А в житницах у ключника был бы всякий запас и всякое жита: солод и рожь, овес, пшеница не сгноено, и не накапала бы, и не навьяло, не проточено от мышей и не слеглося, и не затхло бы ся. А что в бочках или коробах: мука и всякий запас, и горох, и конопли, и греча, и толокно, и сухари, ржаные, и пшеничные, то было бы всё покрыто и судно твердо и не намокло бы, и не сгнило и затхлося. А всему бы тому была мера и счет: сколько чево из села или из торгу привезут, и записати, и что весовое, то завесити, и сколько коли отдаст чево на расход или взаймы и на всякий обиход или кому государь велит чево дати, то всё записати же. И сколько чево сделают, то бы было ведомо ж: и хлебы, и калачи, и пиво, и вино, и брага, и квас, и кислые щи, и уксус, и высевки, и отруби, и гуща всякая, и дрожжи, и хмелины, то бы было всё у ключника в мере и записано, а хмель и мед и масло и соль вешено.

Нетрудно заметить, что звезд с неба поп Сильвестр не хватает, что его ум, ограниченный и сухой, не производит сколько-нибудь свежих, оригинальных, собственных мыслей. Нигде и ни в чем он не приветствует нового, а лишь утверждает прежде бывшее старое, общеизвестное, так везде и во всем. Честное слово, любая домохозяйка в случае нужды сумеет поставить заплату, любой сколько-нибудь добросовестный ключник ведает, что необходимо оберегать вверенное ему зерно от мышей, а прошляпит, потравит хоть горсть, хозяин спустит три шкуры с него, под горячую руку спустит и последнюю шкуру, если ключник холоп, то есть раб, а не спустит, стало быть повезло, что хозяин круглый дурак. Чтобы ставить заплаты и оберегать зерно от мышей, не надо ни слушать попа, ни читать его «Домострой». На заплатах и сбережении всякого рода хлебов держится мир, иначе давно полетел бы вверх ногами в тартарары.

И то, что Иоанн выслушивает попа со вниманием и подпускает так близко к себе, свидетельствует только о том, как одинок он в юношеском своем одиночестве, как нуждается в добром, бескорыстном, пусть даже плоско-наставительном слове.

Собственно, серьезных, не житейски-практических знаний, забирающих на вершок выше посуды, соломы или плетения кружев, у попа Сильвестра немного, возможно, и нет никаких. Эту скудость Иоанн скоро заметит и впоследствии разглядит в своем собеседнике самого забубенного попа-невежу, каким только и может быть русский поп в своем подавляющем большинстве, начисто отрешенный, отрезанный хотя бы от намека, от призрака светской науки.

Это неумолимый догматик, начетник, сеятель прописных истин, человек умеренности и аккуратности, человек застывшей нормы во всем, охотно распространяющий плоские, далекие от гуманности правила, вроде того, что слуг, детей, жену рачительный хозяин дома прямо-таки обязан колотить для порядка, однако всегда указующий с торжественно воздетым перстом, что колотить надо не до смерти, не железом, не палкой, не в ухо, не по глазам, не под сердце, лучше всего по мягким местам, самим естеством, вишь ты, предназначенным для битья, бить же не с сердцем, а хладнокровно, не нанося битьем оскорбления, если случится ударить и посохом, то не до смерти, главное же после битья, даже и посохом, непременно побитого пожалеть и простить, чтобы побитый по естественным мягким местам или посохом по чем ни попало душой не поник, обиды не затаил, не загулял да с кругу не спился. Это неутомимый ревнитель порядка во всем, ревнитель однообразия, пунктуальности, радостный почитатель регламента, без строжайшего соблюдения каждого пункта или подпункта не мыслящий ни чужой, ни собственной жизни, и уж если он рекомендует мыть ложки и плошки после каждой еды и ставить на полку, то непременно ставить на полку опрокинуто ниц.

И как только поп Сильвестр примечает, что батюшка-царь слушает его проповеди с горячим вниманием, он принимается его наставлять и приводить в порядок его домашнюю жизнь. Изо дня в день он твердит, как часто батюшка-царь должен призывать духовника, как часто и по каким поводам держать с ним совет, какие ему давать приношения, как храм посещать, как ездить на богомолье, как жену любить и учить, как каяться, как слушаться духовника, что есть, сколько есть, сколько пить вина, в какие дни возлегать на ложе с женой, когда ложиться, когда подниматься от сна, когда какие сапоги обувать.

В особенности же поп Сильвестр учит царя Иоанна смиряться, прощать ближнему своему и, главное, подставлять другую ланиту, и так долго, так упорно твердит про эту замечательную ланиту, отчего-то наводящую мысль о тех грамотах, которые батюшка-царь только что решил отобрать, что именно про ланиту Иоанн станет помнить дольше всех прочих речей и больше всего, с ядовитейшей злостью, с какой-то горькой язвительностью примется возмущаться именно настойчивым наставленьем попа всегда и во всем подставлять ланиту царя и великого князя бьющим по ней подручным князьям и боярам.

Иоанн счастлив, что у него наконец завелись расторопные, исполнительные помощники, почти что друзья, с которыми можно живое, нерасчетливое, невзвешенное слово сказать, которым можно иногда душу открыть, если не всю, чего он не делает никогда, то хотя бы какую-то часть, благодаря которым легче дышится в его одиночестве, рядом с которыми он светлей и примирительней смотрит на грешный, порой омерзительный мир. Ради счастья живого общения он готов смиряться, внимать и даже следовать наставлениям. В порыве чувств он доходит и до того, что по пунктам живет, совершая насилие над своим независимым, честолюбивым характером. Если уж надо, ничего не поделаешь, он спит по пунктам, пьет по пунктам, ходит в церковь по пунктам, кается и любит по пунктам, выказывая поразительную покорность, какой в нем прежде не было никогда и следа. Кажется, уж он и другую ланиту готов подставлять.

В самом деле, он утихает, его личная жизнь становится упорядоченнее, ровней, он приветлив и ласков в семье, он терпелив и сдержан с придворными, но всё это лишь семейная, личная, частная жизнь. Попу Сильвестру не удается воздействовать на бытие и деяния царя и великого князя. Иоанн твердо держит слово, произнесенное с лобного места, отодвигает в сторону ненависть и вражду, прощает прежние прегрешения и прежнее зло, которые творили подручные князья и бояре в беспомощные дни его бессильного отрочества, однако по-прежнему относится к ним недоверчиво, осторожно, понемногу убирает из Думы самых отъявленных воров и смутьянов, клеветников и крамольников, кое-кого без лишней строгости отсылает на выдержку в монастыри, а протоиерей Федор, его духовник, как будто затворяется сам, своей волей обрекается на строжайший пост и суровость всечасных молитв. На место воров и крамольников он понемногу выдвигает новых людей, на преданность и честность которых рассчитывает, на достоинства которых надеется положиться, жалует в Думу дядю царицы Захарьина, Хабарова, Куракина, Пронского, Палецкого, в самом деле пробует соединиться со своими боярами христианской любовью, как обещал.

Однако его ухищрения не приносят желанного мира, поскольку он принужден обстоятельствами и осмеливается затронуть самые болезненные, самые жизненные интересы подручных князей, бояр и монастырей. Не помогает и обновление Думы. Именно первейшие думные бояре с надменной небрежностью, грубо, самодовольно пытаются ставить царя и великого князя на место, при первом удобном случае указывая ему, что он для них лишь звук пустой, лишь заведенная отцами формальность, а истинная власть в боярских руках, что своей власти они ни под каким видом не отдадут, провозгласи он себя хоть царем, хоть бог знает чем. Затлевает неприятный, тягучий конфликт, грозящий роковыми последствиями не одному царю и великому князю, но всему Московскому царству, опасный конфликт, в котором Иоанну дорога и необходима любая поддержка, любое, пусть не самое дружеское плечо.

И тут вопрос: чью сторону держит Сильвестр?

Глава восемнадцатая

Послы