Поезд вне расписания

И когда заходит разговор о любимых поэтах, начинаю с Александра Блока, правда, всегда делаю оговорку: не только Блок, но он для меня – первый. Я не назвал Пушкина, Лермонтова, они вообще, как бы на небесах, как само собой разумеющееся. А когда речь идет о писателях, первый для меня – Иван Бунин. Рассказы его, как стихи любимых поэтов, читаю в минуты душевного кризиса. Помогает.

Как-то поэт Микола Федюкович, зная мое пристрастие, стал цитировать мне «Окаянные дни» Ивана Бунина: «Блок открыто присоединился к большевикам… Песенка-то вообще не хитрая, а Блок человек глупый». Там есть еще о Блоке, но, думаю, достаточно и этого. Затем раскрыл том А. Блока. Вот как А.А. отзывается о Бунине-поэте: «Из стихотворений этих запоминаются немногие отдельные строки, а целиком, пожалуй, только одно – „Христос“, и то не без досады и недоумения»…

Что тут говорить, сперва я даже опешил: как так?! А в принципе, ничего удивительного, как в физике: однородные частицы… И Ал. Блок, и Ив. Бунин – современники, люди одного круга, поэты (Бунин считал себя в первую очередь поэтом и очень обижался, если стихи его недооценивали), великие писатели одного народа, гении. А таким в одно время на земле тесно…

Хорошо ли, плохо ли – много во мне тех качеств, что сделали Блока Поэтом, Бунина – Писателем: сентиментальный, мечтательный, влюбчивый, педантичный, желчный, злой, нетерпимый, гордый… Вот еще бы – талант. Но это – от Бога. Тут ни купить, ни вымолить: свой крест неси.

1998

Мой город

Я родился в день и год, когда генерал Батицкий поставил свинцовую точку на жизни кровавого сластотерпца Лаврентия, в немного русском, немного польском, в тихом городке западнобелорусского Полесья.

Он старше златоглавой столицы, да, видно, не вышел родом. К слову, у нас с ним есть что-то общее – я появился на свет этаким пухлощеким зачатком богатыря: пять сто, а вот дальше не задалось, никогда больше семидесяти кило не тянул. Да и рост у меня не ахти какой. По молодости это сильно мучило меня: нравились стройные, длинноногие… Только и было, что смотрел им вслед.

Такая судьба и у моего Города: был он и центром княжества, и стоял на некогда великом торговом пути, и от его стен не раз шли дружины на помощь белокаменной столице городов российских. Много чего было в нелегкой судьбе моего Города. И пусть он давно не стольный град, мой Город – столица моей жизни, столица жизни моих близких и моих друзей. Мы любим его, для нас он дороже столиц и дороже других великих городов земли. Столицы тем и величавы, что есть такие города, как мой Город.

Его шестнадцать раз сжигали завоеватели. И, конечно, не раз потому лишь, что не могли дотянуться до первопрестольной. Вот и отводили злые души на тех городах и весях, что стояли на их пути к первому городу державы. На этом пути всегда стоял и мой Город.

Зажили раны и последнего нашествия. Три долгих года пылили по улицам моего Города, топча и руша судьбы людские, намертво сделанные сапоги солдат Гитлера.

С тех пор мой Город, если и слышит чужую речь, – это речь гостей. А сам он говорит на языке тех, кто нарек его когда-то тихим и чистым, как в те давние времена вода в реке, что течет у его стен, именем.

Отстроили, подняли к небу мой Город. Но сколько бы ни построили в нем светлых и высоких зданий, не заменят они храма, что почти четыре столетия венчал мой Город на его главной площади.

Это было тем самым, смятенным, угрюмым летом пятьдесят третьего.

Дом наш стоял в центре Города, неподалеку от храма. Пришли, предупредили:

«Ночью будем взрывать. Всем уйти поближе к окраине, подальше от храма». Они любили приходить ночью. Они все делали по ночам. Днем они ставили однообразные памятники, ночью взрывали храмы, уводили людей…

Мать, беременная мной, хорошо помнит тот день и ту ночь. Все ждали страшного взрыва. А взрыва не было. Глухо содрогнулся воздух, и как-то неестественно приподнялся храм. На мгновение он застыл над городом, покачнулся у самых звезд своими вежами, видно, думал поддержат его Те, кому не одну сотню лет отправлял он из своих стен молитвы. Увы, недолго качались в небе его величественные стены. Осел, рухнул храм, развалившись на огромные глыбы.

Кому он мешал, зачем понадобилось взрывать его? – до сих пор никто не знает…

Тогда много строили. Не хватало материалов. Особенно для взлетной полосы под военный аэродром, как толковали потом старожилы. Нужны были бетон, щебень. Вот и постановили пустить храм на щебенку. У нас такое могут. На щебенку пустить храм, это не из щебенки заново построить. Вот и пустили…

Так усердствовали, что привалило глыбой двух солдат. Кого-то из чиновников наказали – сняли с работы. За солдат, конечно, не за храм. А если бы и за храм, разве этим вернешь его Городу?..

А еще через год снесли наш дом – на его месте военные решили построить себе дом. Большой, четырехэтажный. Таких жилых домов мой Город еще не знал. А нам отвели участок на окраине. Привезли под фундамент груды камня от бывших стен храма. Столько тогда было этих кусков да глыб – не под одну сотню домов можно залить фундамент. Да и взлетную полосу, оказывается, делать не стали – трудно ломались глыбы на щебень. Настелили полосу из металлических каркасов. И полоса эта вскоре не понадобилась – разогнал Хрущев авиацию, как злой ветер облака. Так вот, привезли эти самые куски камня на наш новый двор. Увидела их мать – и к батьке;

– Хвэдор! Я липш у лис пойду жыты, а на святых камнях ны дам хату ставыты!..

Побежал батька к прорабу, худосочному невысокому еврею. Так, мол, и так, жонка разводом грозит.

Улыбнулся тот в рыжеватые усы и сказал только: «Умная у тебя жена. Пусть не волнуется».

На следующий день нашелся и цемент, нашелся и бутовой камень. Видимо, не остыл еще в ушах щупленького прораба гул войны с «безродными космополитами» – стоял еще на всех площадях и перекрестках усатый вождь, что придумывал, а затем руководил «войнами». Знал прораб тот, что войны эти перемололи не только миллионы живых людей, рушили они соборы, костелы, синагоги… Нет теперь их в моем Городе. А были!..

Вот уже минул не один год, как снесли и тот наш дом, что стоял на фундаменте, что помог поднять понимающий прораб-еврей. Нет уже и отца моего. Жив ли ты, добрый прораб? Если жив, дай Бог тебе здоровья и плохой памяти, чтобы ты спокойно доживал свой век, не мучимый воспоминаниями о том, как некий руководитель-дурак заставлял тебя не только строить дома, но и рушить храмы.

Знаю: у его детей так же, как и у меня, обливается кровью сердце, когда они видят старые фотографии Города. Потому что нет таких снимков прошлого моего Города, на которых не было бы видно храма. Александр Блок, солдат николаевской армии, не мог попасть в мой Город – в нем тогда были немцы кайзера. Но великий поэт, находясь в двадцати верстах от моего Города, был на его улицах и площадях горячим своим воображением – он издалека ясно видел островерхие купола храма, колокольню и его светлые стены, – настолько высок и велик был храм…

Мой Город растет. Об этом вам скажет, светясь уставной строгостью, любой постовой милиционер. И до того вырос однажды Город, что в медвытрезвителе прочно не стало хватать койко-мест его жителям и гостям.

Долго, нет ли гадало начальство, но выход был найден достойный. Даже не знаю, почему грудь авторов сего прожекта осталась без традиционных орденов?

В одночасье самая недремлющая и резвая служба отечества, загодя маленько благоустроив и, конечно, поменяв вывеску, справила новоселье в бывшем морге. И любителям хмельнуться страшно, и недремлющим поборникам трезвости своды новой «вычмуриловки» нет-нет да и напомнят, что они тоже ходят под Богом…

Нет, не только я чувствую себя неуютно в моем Городе. Памятники, и те здесь, как у сварливой тещи: «Сегодня живи, а завтра…»

Только с третьего захода, вроде бы, обрел у нас постоянную «прописку» «железный Феликс». Тут уж надо отдать должное наследникам его славной команды. Отвели наконец крестному отцу законное место – смотрит он на своих последователей пронзительным взглядом. Узнает ли? Поди угадай в холодных, металлических глазах.

«Заблудился» и другой герой моего Города, юный партизан. «Ушел» с улицы*, что не так давно ни с того ни с сего нарекли его именем, на перекресток улиц, носящих имена лесных генералов, да так и остался там, словно испугавшись их громких партизанских чинов и имен.

А на улице того героя жил народный песняр Якуб Колас. Ему тоже собираются открыть памятник. Где поставить? – до сих пор ломают головы городские «головы».

Гораздо проще было с основоположником соцреализма, великим пролетарским писателем. Его место, конечно же, не в детском саду, где он когда-то дремал, глядя на однообразные хороводы желторотой детворы. И его твердо* определили между кинотеатром – «рухнувшей» некогда церковью – и психдиспансером. Так и остался он одним глазом глядеть на киношную публику, другим взирать, как бы завернувшийся в очередной раз «шизик» не врезал чем-нибудь по макухе. Вот уж действительно – реализм. Социалистический…

Ладно, можно сколь угодно куражиться и что угодно плести, но правду-матку так просто не перекрутить. Кому-кому, а вождю революции определили в моем Городе место положенное. По чину и рангу. Тут уж хоть так смотри, хоть этак. Стоит он себе и стоит в революционном порыве на главной площади, почти на том же месте, где был когда-то храм – зря, что ли, старался, ночей не спал в шалаше: никаких храмов, я выше всех храмов…

До сей поры никто не знает, чем провинилась мужественная партизанская мадонна, верная жена и любящая мать, что оставила и мужа, и дитя и бросилась в схватку с немецким фашизмом, как совсем недавно боролась с «бело-польскими панами». Видно, недостало ей при жизни битвы с «мракобесием» католицизма. Хоть намучилась, и не мало, в застенках дефензивы**, но снова поставили ее так, что не отвести непреклонный взор от ненавистного и все еще живущего костела. Неужто он и времена надвигающегося всеобщего блага переживет?!

А может, побоялись, что поверни ее на девяносто градусов – и увидит она чиновные лбы хозяев первого дома Города? Как густо катят они в «Волгах» и снуют мимо ее железобетонной решительности. Все мимо и мимо, так недолго и от дела оторваться, на алтарь которого положила она живот свой…

Скажите, где-нибудь, когда-нибудь вы встречали в памятнике средневековой архитектуры сортир? Не-ет? Братцы, приезжайте в мой Город и уж, если подопрет, жмите прямиком на главную площадь. Там в здании бывшего иезуитского коллегиума и отведете душу! Будет потом что вспомнить…

Но кто бы и что бы ни говорил, я люблю свой Город. Как любят его дети и внуки того мудрого прораба-еврея, как любят его дети и внуки тех, кто молится сейчас в костеле, и дети с внуками тех, кто когда-то категорически голосовал за закрытие его, как, впрочем, и за упразднение православной церкви в пользу кинотеатра «Дружба», кто с наслаждением рушил, уже на моей памяти, синагогу. Мы живем в нашем Городе, мы любим его, любим даже тогда, когда порой и браним за что-то (вроде он виноват?); мы уезжаем и возвращаемся, объясняемся в любви и ссоримся друг с другом, женимся и разводимся, хороним родителей и рожаем детей…

Так давайте же всегда любить друг друга хотя бы потому, что все мы любим свой Город, а через свой Город любить все города, потому что у всех городов есть свои прорабы, хлебопеки, врачи, учителя, портные… И пусть никогда больше не будет у городов наших тех, кто разрушает храмы…

1984—1989 гг.

Пинский литературный

пантеон

Подсказкой написать эти заметки я обязан светлой памяти Сергею Толкачеву. Было это лет десять тому. Сидели мы у него на квартире, вспоминали пинских литераторов, к тому времени почивших, и Сергей в свойственной ему манере этак высокопарно, с эпатажем дымя трубкой, предложил мне: «А почему бы тебе не написать о Ларине, он тебя учил в школе, можно сказать, ввел в литературу, так что это – твоя святая обязанность»…

Тогла еще ни о каком «Бюро находок» я и не помышлял, но «прозой» уже грешил. Словом, над предложением Толкачева задумывался не один раз. Более того, оно часто не давало мне покоя. И вот, когда книжка моя, куда вошел и довольно большой цикл рассказов-заметок «Бюро находок», давно уже в наборе, а Сергея Толкачева, к великому сожалению, нет в живых, я решил составить некий что ли некрополь пинских литераторов, с кем в разные годы и в разной мере сводила меня судьба.

Первым, как вы уже догадались, был Ларин Владислав Иванович. Стукнуло мне о ту пору лет 14—15. В школе к сожалению, он меня не учил. Словесность в моем классе преподавал другой учитель. Но В. И. Ларину не было равных, он был прекрасным знатоком русской литературы и языка, окончил два ВУЗа. Мне повезло с ним общаться всего несколько раз. И самое яркое, что осело в моей памяти, это его, как я сейчас понимаю, мудрейшее пожелание, а точнее наставление. Узнав, что я пишу стихи и даже печатаюсь, Владислав Иванович, глядя на меня своими добрыми глазами, сказал простое, и повторюсь, мудрое: «… не пиши стихов – это беда, страшная, большая беда. Очень часто дар божий оборачивается проклятием судьбы…»

Я же тогда, счел это за глупость, за дикость спивающегося, пусть и умного, человека.

Как я ошибался… Как ошибся!.. Почему я не послушал тогда Тебя, педагог, прекрасный словесник, талантливый человек, Владислав Иванович Ларин?..

А еще, я как сейчас помню, с каким сожалением, болью и непониманием смотрели вослед ему мои родители, дядья, соседи, когда он, худой и высокий, да что там, длинный и тощий, как Дон-Кихот, в широченных, старомодных штанах, что болтались на нем выше щиколоток, чуть ли не бегом мимо нашего дома, а жил он на соседней улице Чкалова, несся-торопился в магазин за очередной бутылкой дешевого вина: мучило лютое похмелье, мучила горькая жизнь…