Поезд вне расписания

Умер Владимир Кубышкин, как и жил последние годы, глупо и печально. Правда, в своей однокомнатной квартире, но при всем при том – при «загадочных обстоятельствах». После очередной бурной ночи его нашли соседи лежащего под газплитой, у которой была не закрыта камфорка. При этом, как константировала судмедэкспертиза, смерть наступила не в результате удушенья газом.

Было ему всего-то 48 лет. И произошло это спустя день или два после моего очередного отъезда в Москву, который накануне мы довольно горячо отметили, 19 октября 1995 года.

Так получилось, что заметки об Алесе Бибицком я не продолжил, как хотел сперва, после Якушева и Ковалева. Просто вспомнил, что Бибицкий на несколько лет пережил Кубышкина. А я пытаюсь заметки свои вести в хронологическом порядке. Разумеется, насколько мне позволяет память. Так как в то время дневниковые записи я делал не систематически, вполне возможна путаница, неточности. Короче говоря, пишу по памяти. Так что, если в чем-то ошибусь, то вовсе не по злому умыслу или исходя из каких-то там целей.

Так вот, из всех мною поминаемых пинских литераторов, больше других стяжал лавры Алесь Бибицкий. Алесь Иванович, сколько я его знал, а знал я его лет тридцать, был директором школы, пусть себе и сельской. Но стояла она, как и хата его, и подворье, прямо у реки, рядом с Качановским шлюзом, в небольшой, но по-своему колоритной деревне Площево. А еще А. И. Бибицкий был неизменным депутатом сельсовета и секретарем колхозной парторганизации. Много лет руководил объединением «Орбита». Человек он был с головой, оборотистый, неленивый. Хотел, умел и любил работать. Держал собственное хозяйство, рыбачил, охотничал.

Двадцать один год назад, в 1979 году, выпустил первую книгу стихов. К сожалению, она оказалась и последней. Конечно, потом тоже были публикации: в коллективных сборниках, альманахах, журналах, газетах. Приняли в Союз писателей. Как и всякий селянин, Алесь Иванович был настоящим трудягой, семьянином. Но – рак. А он даже «речных» людей не щадит…

Из всех, кого я помянул в этом «некрополе» (а я, по-моему, никого не забыл, не запамятовал), Алесь Иванович Бибицкий ушел из жизни последним – в октябре 1998 года, прожив не такую уж малую жизнь – 67 лет. Воспитал, вырастил, вывел в люди троих детей…

Нет, был среди нас еще Николай Рогаль. Я долго думал: включать его в сей «некрополь»? И вовсе не потому, что был он, скажем, плохим там или слишком хорошим человеком. Да и врагом моим, как, впрочем, и других пинских литераторов Николай Рогаль никогда не был. Даже наоборот: был весьма и весьма дружелюбен. Что-то писал, что-то печатал. Любил и публичные выступления, так сказать, вживую, с эстрады. Но все это было до обидного беспомощно, порой даже жалко. Может, и не следовало бы об этом впоминать, но, как говорится, из песни слова не выкинешь, и посмертная жалость тут ни к чему. Что есть – то есть. А написанное, тем более опубликованное, остается всегда в настоящем времени, остается жить. И правду кривдой тут не подменишь.

Умер Николай Рогаль год назад, прожив на этом свете ровно шестьдесят. Тридцать из них мы были знакомы. Вся его жизнь протекала в родном Ласицке да в многочисленных паломничествах по санаториям, курортам, разного рода больницам, лечебницам: Николай был инвалидом, передвигался при помощи костылей. Но в молодости он был по-голливудски красив лицом. Да еще черные, вьющиеся волосы, карие глаза, ровные, белые зубы… Даже будучи инвалидом, он имел успех у женщин. Да и нравом по молодости лет он был, несмотря ни на что, веселым, был натурой бесшабашной, поэтической. С годами, конечно, все поменялось, дальше – больше донимали болезни, инвалидность. Тем не менее, до конца своих дней Николай Рогаль писал стихи, заметки в газеты, и все так же, как в молодые годы, жаждал публикаций, известности. Дело понятное и для любого из пишущих простительное.

Пусть простят меня и все, кого я помянул в этих «мемуарах»: я тоже далеко не святой, с кем-то из них не раз спорил, что-то доказывал, критиковал, порой, наверное, был несправедлив…

Мир вашему праху, да упокоит вас Господь!

2000

Похороны «балаховца» деда Рыгора

Это воспоминание – одно из самых ярких воспоминаний детства. Похороны родного брата деда по отцовской линии. В деревне их звали «балаховцами» – все они, четверо братьев, были высокими, статными, крепкими, красивыми. Отсюда, видимо, и прозвище. А может… Я сам и не однажды слышал в разговорах деревенских стариков о конниках генерала Булака-Балаховича. Вспоминались они всегда, как легенда – так вспоминают самое дорогое – молодость, первую любовь. Наверное, так на чужбине вспоминают родину, когда ясно понимают, что к ней уже вовеки не вернуться…

Правда, мой дед Феодосий ростом был поменьше остальных братьев и не такого богатырского сложения. Но зато он смолоду играл на гармошке. Мало того – распевал песни собственного сочинения. Короче говоря, деды были – на все село. Да что там, на всю округу! Степенные, спокойные, уверенные в себе, величественные. На деревне все знали, какие они, братья «балаховцы», дружные, работящие.

Как я любил наблюдать за ними!.. Вместе их я видел раза два, ну, три, от силы – четыре. А по отдельности довольно часто. Да и дед Феодосий умер, не дожив до ста лет четыре года. Мне самому было уже за тридцать. Умер последним из братьев, хотя всех их можно было считать сверстниками – в мир этот они пришли один за другим: Иван, Тодось, Рыгор, Хведор. Были и сестры, но знать я их не мог и даже не видел: одна «за польским часом» уехала в Америку, да там и осталась, а другая умерла, тогда же, при Польше, как всегда говорили у нас. Бывало, идешь следом, а то и рядом с кем-нибудь из дедов, и так на душе хорошо, покойно. И непонятно, откуда сила во всем теле, и гордость, романтическая гордость, какая и бывает только у мальчишек…

Похороны. На телеге, устланной белым рядном, большой гроб из свежеструганных досок, за гробом – процессия. Как всегда в деревне, внушительная – хоронили селяне своих стариков (да и не только стариков) всей деревней, кто бы ни был. Съезжались и сходились все (без исключения) родственники, даже если и был кто-то в ссоре. Притом, и дальние. Впереди процессии, метров за десять – пятнадцать, идет дядька Максим, родной брат отца. На плече – массивный дубовый крест.

…Не переставая льет дождь, переходящий в мокрый, липкий снег. Сырой, холодный ветер. А надо быть с обнаженной головой. Батюшка отпевал деда Рыгора по полному чину, и похороны растянулись на добрых два часа. Чувствую, как простуда насквозь пронзила меня. Спина взмокла так, что майка неприятно липнет к телу. Такое же мокрое – от дождя и снега – лицо; и руки, мокрые, коченеющие, я ими попеременно вытираю лицо. Оно тоже неприятно чешется, зудит. Не плачу. И почти никто не плачет. Разве что мои тетки, дочери деда Рыгора. Когда стали прощаться и заколачивать крышку гроба, они и вовсе запричитали, заголосили. Наконец поставили крест, закидали землей. Подровняли могильный холмик. Помню, я долго, неотрывно, даже забыл о простуде, смотрел на крест. «Из дуба» – то и дело говорили мужики. Мне он казался живым. Огромный, крепкий, каким был дед Рыгор. А еще запомнились слова отца, сказанные дядьке Петру, моему крестному, когда шли обратно в деревню, поминать. Если бы не те слова, вряд ли бы я так отчетливо запомнил похороны «балаховца» деда Рыгора. «Эх, и не любыв нэбога гэтый дэнь»…*

А день был – 7 ноября 1964 года.

– «Эх, и не любил покойный этот день»…

1998

Однофамилец

В первопрестольной заблистал драматург, режиссер и актер Евгений Гришковец. Сам он из Калининграда, а родился и вырос в Кемерове и, разумеется, к пинским Гришковцам никакого отношения не имеет. Понятное дело, и в Калининграде, и в Кемерове могут быть мои пинские однофамильцы. Я доподлинно знаю, что есть они и в Польше и даже… в далекой Бразилии. Утверждаю последнее, ибо заокеанские Гришковцы – мои дальние родственники. Но тут совсем иное, и речь именно об этом. Так что вернемся к московско-калининградско-кемеровскому Гришковцу. Кстати, я обсолютно ничего против него не имею, более того, мне даже мило, что у меня такой однофамилец. Помню, в 1977 году чемпионом Советского Союза по боксу в среднем весе стал мой тезка из далекого Фрунзе Валерий Гришковец. Я искренне радовался за него и долго еще «болел». Правда, больше ничего существенного он не показал. Но вот же до сих пор не забылся мною, хотя мы с ним так и не увиделись. Да он вряд ли что-нибудь обо мне и слыхивал…

Первым, а точнее – первой, кто мне сказал о существовании моего московского «родственника», была моя столичная приятельница. Она ехала в троллейбусе, а сосед читал газету, и в ней шла большая статья о постановке пьесы Евгения Гришковца, к слову, им же поставленной и сыгранной. Так вот в статье в подзаголовке крупным шрифтом было набрано имя моего славного однофамильца. Я тогда еще пошутил, мол, это никто иной, как имярек.

Да, прежде, чем перейти к главному, из-за чего вообще все это пишется, необходимо сказать, что Евгений Гришковец весьма незаурядная личность: в Москве он не так давно, поскольку человек он молодой и всюду представлен как калининградец. Молодой-то молодой, но его постановки и игра имеют ошеломительный успех. В минувшем году Евгений Гришковец, как драматург, стал лауреатом весьма шумной и престижной (читай: денежной) премии «Антибукер», как исполнитель и режиссер – еще более громкой в театральном мире премии «Золотая маска». И это не идинственные его премии и награды.

Короче говоря, успех и слава свалилась на него, как это часто бывает, в одночасье. Москва таких – ой, как любит! Сегодня Евгений Гришковец направо и налево раздает интервью, он, судя по прессе, произвел революцию в театре.

Живя в Москве, газеты читаю от случая к случаю, а телевизор смотрю вообще крайне редко. И после разговора с приятельницей о своем однофамильце, покорившем театральный мир, вскоре напрочь забыл.

Но мне напомнили.

В одной столичной богемной пивнухе меня выцепил сильно поддатый Альберт Н. В союзе писателей Альберт Н. числится по разряду поэтов. Он-то мне и напомнил.

– Слушай, Валера, а ты случаем не Гершкович? – подкатился на некрепких ногах к моему столику стихотворец Альберт Н.

– Алик, ты в своем репертуаре – продолжай.

Старик, тут дело серьезное, – пучит на меня глаза, налитые хмелем не одного дня пьянства стихотворец Альберт Н., большой радетель за чистоту славянской крови, хотя сам женат то ли на армянке, то ли на турчанке, то ли… Она, как и Альберт Н. активно занимается стихотворчеством. Правда, пишет по-русски. Я встречал их, и не однажды, они часто напару своим визитом «осчастливливают» эту полубогемную пивнуху. – В наших краях объявился твой б’гат (здесь он сгримасничал) Евгений.

– Конкретней, Алик, конкретней, – говорю я, а сам уже догадываюсь, о чем и ком пойдет речь.

– Да вот намедни включаю «ящик», там твой б’гат Евгений отваливает интервью своей картавой соплеменнице. И знаешь, твой б’гат, как две капли воды, мой сосед Сегежа, как он сам себя величает, Бутман. Тоже мне «Сере-жа»… Сережа – Есенин! А тут какой-то Бу-тман!..

Я невольно рассмеялся, представив, как на лестничной площадке встречаются пьяный стихотворец Альберт Н. и некий Сережа Бутман.

– Алик, в моем родном Пинском районе есть деревня Ласицк. Добрая половина этой деревни рождается и умирает с фамилией Шендер.

– Арамейцы! – Пьяно махнул рукой стихотворец Альберт Н. Я давно уже знал: «арамейцами» Альберт Н. называет евреев.

– А еще, Алик, есть у нас деревня Молодельчицы, в ней тихо и мирно проживают белорусы, коим от рождения носить фамилию Зельман. И вообще, в мой Пинск съехались люди со всего Западного Полесья – бежали от «счастливой колхозной жизни». Привезли они с собой, разумеется, и свои фамилии: Мендель, Дырман, Бесман, Шуман, Шлома, Фицнер, Габер, Кондер, Шкиль, Шкут, Гмир, Квир… А есть и Глинские, никакого отношения к княжескому роду царицы Елены Глинской* не имеющие.

– Какие вы белорусы?! – Вылупил пьяные глаза стихотворец Альберт Н. – Жиды! Все жиды! И ты – жид!..

– Алик, – не выдержал я, – и у тебя имя-то не совсем великоросское.

– Что-о?! Да мой дед по батюшке белогвардейский полковник, полный Георгиевкий кавалер!!

– В таком случае, Алик, мой дедушка – персидский шах. А ты – полный дурак!

Я встал из-за стола и, от греха подальше, ушел из буфета.

Дуроватую натуру московского стихотворца Альберта Н. я понял сразу же, впервые увидев его в этой самой пивнухе лет пять назад. Неоднажды его, еще довольно красивые по-трезвяку синие глаза оттеняли лилово-фиолетовые фингалы. Да и будучи трезвым, правда, таким я видал его не часто, стихотворец Альберт Н., как и большинство москвичей, льстиво-обходительный, вежливый…

Все случившееся в тот вечер можно списать на пьянку, свести к шутке, но… Тут не просто драма, тут самая настоящая пропасть, и в ней так просто пропбсть. И дело вовсе не во мне. А может, как раз и во мне. Ведь не стал же я защищать своего «брата» Евгения, а хлопнул дверью и ушел, сконфуженный и злой, по дороге думая не столько о случившемся только что со мной, сколько о том, как хорошо, что мои предки не из Ласицка, и тем паче – не из Молодельчиц…

*Вторая жена Василия III

2000

Сохраним память

Переделкино. Лето 1998 года. Дачный поселок писателей. Приехал к приятелю, отдыхающему здесь в Доме творчества, идем в магазин купить водки и что-нибудь закусить. На главной магистрали поселка писателей, улице Серафимовича, тихо, пустынно. Улица довольно широкая, положен асфальт, так что просторно и удобно идти. По обе стороны – высокие, под самое небо, отливающие вековой синью могучие ели; внизу заборы, крашенные, как правило, в такой же успокаивающий иссиня-зеленый цвет. Словом, дачная идиллия.

На заборе, то тут, то там – что-то вроде листовок. Подходим, читаем. Так и есть – воззвание к дачникам, к отдыхающим туристам, экскурсантам. Приезжают сюда на экскурсию, как правило, в Дом-музей Бориса Пастернака. Музей хорошо разрекламирован, широко известен. И туристы, в том числе и иностранные, в писательском поселке не редкость, и идут они в первую очередь в Дом-музей Пастернака. Хотя сам писательский поселок, без преувеличения, музей под открытым небом…

Хорошо помню, как в конце восьмидесятых – самом начале девяностых бились за дом Пастернака писатели-демократы. И отстояли, спасибо им. Не было бы у нас Дома-музея Пастернака, а был бы обычный дачный дом. В нем, в лучшем случае, жила бы писательская семья (или несколько семей), а так, повторяю, общественность имеет возможность прикоснуться к святая святых – тайнам творчества «великого русского поэта, лауреата (правда, Борис Леонидович, как известно, отказался от нее по велению сверху) Нобелевской премии Бориса Пастернака».