Былицы

До постройки станции в бухте «Витязь» мы перебрались на остров Попова, на нашу институтскую морскую экспедиционную станцию – МЭС. Там тоже строили, ловили морских обитателей, изучали водолазное дело, получали права на звание капитана маломерного судна, делали обязательные прививки от энцефалита. Да и просто обживались на Дальнем Востоке с его красотами, экзотикой, традициями и необыкновенными людьми. Ни о какой карьере даже речи не шло, да и в помыслах такого не было.

И вдруг, находясь в командировке на конференции в Москве, узнал, что меня назначили замдиректора института! Надо признать, что наш директор института А. В. Жирмунский любил кадровые перестановки в соответствии со своими желаниями и симпатиями, а не для пользы дела.

И тут я попал под раздачу, хотя не прилагал никаких усилий. Подозреваю, что причиной или пружиной такого поворота событий стало мое удачное толкование какого-то латинского выражения в нужное время и в соответствующей компании. Тогда на каком-то совещании в составе нашего завлабораторией Л. Е. Пинчука, А. В. Жирмунского и еще нескольких человек я неосторожно проявил излишнюю начитанность. Так, случайно свершился первый шаг в моей карьере на Дальнем Востоке.

За три года аспирантуры в ФиБе и работы в Институте биологии моря я понимал, что замдиректора института – важная фигура, почти ладья, если применять шахматную терминологию и диспозицию. У него и зарплата выше, да и возможности открываются большие.

Так, мне сразу удалось получить комнату в общежитии. Правда, далеко от Академгородка – в районе бухты Тихой.

Зато это было свое жилье. Хотя в этой бухте затишье бывало редко, так как постоянные туманы сопровождались ревом «туманного гонга». Но все недочеты снимались, потому что мы молоды, а сон наш был соответствующим – молодецким. Сейчас кажется странным, что всем крепко спалось под звуки-стоны этого гонителя кораблей от опасных скал. Особенно хорошо спалось после разнообразных культурных мероприятий в Клубе интересных тем – в КИТе, в веселых компаниях знакомых и друзей.

Утром нас увозил на работу служебный автобус, а вечером привозил обратно. Вроде бы и удобно, но сидеть в кабинете зам. директора каждый день с девяти до восемнадцати, перечитывая поступающие бумаги и подписывая (или нет) исходящие, было совсем не по мне. Я уже с нетерпением ждал выходных, чтобы съездить на МЭС, где можно понырять с аквалангом, да и просто поработать руками для подготовки будущей нашей лаборатории.

И тут, как всегда нежданно-негаданно, пришла пора отправки наших сотрудников в совхоз «на картошку». Сверху пришло распоряжение, что все трудоспособные сотрудники должны отработать свой срок и отдать долг Родине. Объявление, к счастью, не сопровождалось советами типа «ни шагу назад» и «стоять насмерть», но выглядело довольно многозначительно и устрашающе.

Во Владивостоке даже появились плакаты, в которых проступала туповатая старательность крайкомовских партчиновников. В самом центре города, близ кинотеатра «Океан», воздвигли самый настоящий шедевр бюрократического ража – большой плакат со словами: «Строитель! Ложи кладку ровным швом за себя и за того парня, уехавшего на сельхозработы!». Кто-то потешался над этим продуктом слепой исполнительности, а многие его уродства даже не замечали.

У наших сотрудников никакой замены быть не могло – каждый вел какое-то свое исследование, и перерыв в работе часто сводил насмарку всю серию опытов. Мне пришлось проводить своего рода собеседование почти со всеми сотрудниками института.

Косяком шли разного рода болезные коллеги, занятые научной или учебной работой, молодые матери и матери-одиночки, пестующие своих малышей. У всех имелись веские аргументы против поездки «на картошку».

Время шло, приближался срок отъезда сотрудников отдавать долги своей Родине, почти каждый доказывал, что не он или она должны Родине, а как раз наоборот, Родина должна помочь завершить начатое дело. Мне удалось наскрести едва половину необходимого количества «боевых единиц». Я пошел со своей проблемой к директору ИБМ А. В. Жирмунскому: «Что делать? Уж сроки близятся!»

Жирмунский распорядился собрать всех мною освобожденных от колхоза завтра утром. А мне посоветовал внимательно посмотреть, как надо работать с людьми. Назавтра мне был преподан урок такой эффективной работы.

А. В. Жирмунский вызывал сотрудников по одному и с ходу задавал решающий вопрос. Например: «Вы хотите весной защищаться?»

– Да!

– Вот поэтому съездите на полмесяца в колхоз.

– Но у меня эксперимент!!!

– А Вы его отложите и за это время обдумайте, как можно сэкономить время.

Другому Жирмунский говорил:

– Вы как хотите, сейчас хотите поехать на две недели в колхоз или осенью на месяц?

– Но я не могу – у меня гипертония и диабет!

– Ну, тогда нам придется с Вами расстаться. С такими болезнями нельзя работать под водой и ездить в экспедиции.

– Но я же много раз ездил и все обходилось!

– Вот поэтому съездите на две недели и не забудьте про лекарства. Хорошо?

– Хорошо!

Я понял, что никогда не смогу так выкручивать руки и знать всю подноготную каждого сотрудника. А Жирмунский знал весь компромат на каждого, все его плюсы и минусы, все слабые места, когда, что и как каждый говорил, писал, работал и в чем участвовал, в чем были его промахи. Он помнил об этом долгие годы, а в нужный момент припоминал и выкидывал факт, как козырную карту.

В ту пору заметное разнообразие вносили поездки на «Витязь», но угнетало то, что настоящей интересной научной работы у меня еще не было. Я продержался в замдиректорах около года и попросился на свободу. К счастью, желающих занять такое теплое место оказалось много, и Жирмунский быстро нашел мне замену. Но… не отпустил меня совсем, а предложил нашей парторганизации выбрать меня секретарем. Такой расклад меня также не радовал. Хотя карьерные возможности для парторга института были не меньшие, но мне-то они не нужны – жилье пока есть, а работы на станции опять не будет.

Была, между тем, еще одна закавыка, о которой знал только я. Дело в том, что уже больше десяти лет составлял мой партстаж членства в нашей партии – вдохновителе и, стало быть, организаторе всех наших побед, а может и бед. В армии, в некотором отрыве от действительной жизни, что-то подвигло меня на вступление в партию.

За последующие десять с лишком лет я понял, что не приобщился к «делу построения коммунизма», как тогда звучало и говорилось даже из утюга, а не только по радио и ТВ. Зато понял, что я вступил, то есть вляпался по самое не балуй. Обратного хода я пока не видел, и я потихоньку становился то ли циником, то ли тем самым внутренним эмигрантом. По мере роста моего партстажа я наслышался такого откровенного пустословия, что уже не хотел его больше слышать и тем более самому говорить нечто подобное.

Могу поделиться своим опытом внутреннего сопротивления хотя бы в том, что вместо того, чтобы давать рекомендацию для вступления в КПСС, я по-хорошему, в моем понимании, рекомендовал человеку подумать и даже воздержаться от этого поступка. Среди близких и друзей есть четыре человека, которым рекомендовал не брать рекомендацию, а еще раз хорошо подумать. Правда, только двое из них потом сказали мне спасибо.

Я понимал, что, будучи секретарем парторганизации, мне придется постоянно идти против собственных убеждений и, самое главное, мне надо будет делать раз в год отчетный доклад! Это наш дорогой Леонид Ильич почти с энтузиазмом читал отчетный доклад на партийном съезде раз в четыре года. У него, я думаю, не было сомнения в правдивости написанных слов, а у меня заранее созревало убеждение, что рука моя не поднимется на написание доклада, а язык мой не станет слушаться. Ведь я же знал, что не могу вдохновенно врать.

Этот ужас, летящий на крыльях красных партийных знамен, неотвратимо нарастал, так как приближался отчетный доклад. Я его, конечно, написал и готовился к собранию, но мне претило читать вслух любые партийные тексты – доклады, лекции и прочие сообщения. Мне всегда было интереснее передавать смысл, основное содержание, и как можно более сжато. Короче, мои ежегодные отчетные доклады были потрясающим аттракционом. Хорошо, что вход на партсобрания закрыт для посторонних. Иначе был бы аншлаг!

После доклада, когда я, красный, взмыленный и несчастный, слезал с трибуны, ко мне подходили друзья и знакомые, все меня утешали, советовали, сочувствовали и недоумевали – ты нас удивил. Последние говорили примерно следующее: «Мы тебя не узнаем, куда девалась твоя легкость речи, мысли и прежний юмор? Что-то случилось?» Я же знал в чем причина такого провала. Все дело в том, что попытки читать доклад – и дело с концом – не пройдут, я даже не смог искренне прочитать уже написанное.

Между тем, я не упомянул о карьерных возможностях парторга. Безусловно, они довольно велики, но не для меня. Не могу я переступать через собственные принципы, и поэтому у меня не было даже помыслов делать карьеру, а вместо того все крепло желание сочетать партработу и с работой на станции «Витязь».

Мне удалось уговорить Андрея В. – сотрудника института – согласиться поработать в партбюро на оргработе. И теперь мы с ним менялись «дежурством» в партбюро. График наш был прост: неделю я нахожусь в институте, а Андрей в это время на станции. А через неделю мы меняемся местами. Стало чуть-чуть полегче. Жизнь налаживалась.

На партпосту удавалось даже изредка делать добрые поступки. Так, если требовалась виза для характеристики перед поездкой за границу, то со стороны партбюро не было возражений для хорошего сотрудника.

Время от времени появлялись письма с осуждением тех или иных маргиналов (с точки зрения ЦК КПСС). Такие письма я не подписывал, находя уважительную причину. Тут к месту была необходимость отбыть на МЭС.

Не стал я подписывать и отрицательную характеристику Софьи Х. Она собралась эмигрировать на историческую родину и воссоединиться со своим братом. В те годы для получения такой визы нужна была характеристика с места работы. Естественно, наши отзывы были хорошими – как научный сотрудник она, как все – работает…, принимает…, участвует… Я ее, естественно, подписал, не задумываясь, да и над чем тут раздумывать.

Уже через полчаса мне позвонили из крайкома КПСС и гневно попросили прибыть для серьезного, безотлагательного разговора. Стало быть, просят предстать для выволочки. Ехал в крайком почти час, а вот как характеристика, не устраивающая их, там оказалась за полчаса – это загадка. Пытались мне «выкрутить руки», в смысле, заставить переделать характеристику, чтобы там обязательно указывались недостатки сотрудницы. Я уперся, сотрудник «компетентных органов» настаивал, но я не сдался. Так и разошлись ни с чем. Зато больше меня не стали избирать в партбюро. На том и карьера пошла под откос, и скоро я стал свободен, как птица.

После этих событий заметно изменилось отношение ко мне у директора института. Он, видимо, внес меня в списки лиц с подпорченной репутацией. Кроме того, я стал сотрудничать с неакадемическим Институтом ТИНРО, в смысле, участвовал в научной теме по изучению поведения крабов. Такой поступок в глазах Жирмунского почему-то считался почти проступком. Я стал подумывать о том, чтобы перебраться жить и работать в Ленинград.

К счастью, весной 1977 года я неожиданно получил интересное предложение поработать в ФИНе в Ленинграде. Собрал вещи, упаковал их в контейнер и совсем было отправил его в Ленинград, да случилась весьма знаменательная неувязка.

По вине невнимательного шофера мой контейнер перевернулся и встал вверх тормашками под низким железнодорожным мостом. В тот миг я подумал, что, возможно, начинается совсем новый этап жизни, а все мои прежние карьерные наработки не могут пригодиться. Так и получилось.

Итак, я прибыл в Ленинград. Почти год проработал с по интересной теме с замечательным ученым и человеком М.М.Щербой.

Примерно через год прознал об исследовательской группе в Пединституте, где работали мои однокурсники из Университета. Они меня и пригласили туда работать. Мы стали научными сотрудниками кафедры анатомии и физиологии на договорной основе, то есть временно, а изучали нервные механизмы работы клешни рака.

Проблема заключалась в том, что военным хотелось создать подводного робота, способного найти в затонувшем корабле «черные ящики», снять их и поднять на поверхность.

Я понимал, что такая хотя и интересная, но все-таки ненадежная работа не может продолжаться долго. Но задержался я там почти на десять лет. Был доволен сложившимися отношениями в группе и интересными результатами работы.

Моя партийность и тут обошлась мне дорого – попал в партбюро факультета. Едва отбился от очередной скучной карьеры, но это небольшое партийное поручение помогло мне впоследствии попасть в доценты. Между тем, отдельные фигуры из партбюро иногда далеко шагали, вовремя делая удачные ходы.

Так что можно сказать, что у меня не получилось стоящей карьеры. Но зато я остался честным человеком. И сделал за свою жизнь не так уж мало, но почему-то все, чего я достиг, не котируется у моих потомков. Но надеюсь, время нас рассудит.

В то же время у тех, кто стремился делать карьеру, иногда она удавалась, но были ли счастливы они – вот в чем вопрос. У многих «целеустремленных» ни с того ни с сего возникали, да и сейчас возникают депрессии и чувство неудовлетворенности. Возможно, причины кроются в том, что кто-то, по их мнению, сделал более удачную карьеру. Примером тому могут служить возрастные кризисы в сорок или шестьдесят лет и прочие недуги души и тела.

А зачем мне это надо? В эти кризисные годы я не подводил такого рода итогов – а оценивал их как важные вехи на пути, в активной работе и в познании нового.