Былицы

Это изучение нового объясняется еще и с тем, что я часто менял работу и направление исследований. Это, в свою очередь, вызывало изменения в восприятии. Так, в сорок лет сменил место работы с Дальнего Востока на Ленинград. В пятьдесят из науки перешел на преподавание в пединституте. В шестьдесят написал учебник по основам естествознания, а преподавание зоологии сменил на преподавание этой новой дисциплины.

В пединституте опять меня судьба испытывала, то есть искушала возможностью делать карьеру. Как всегда, самым обычным карьерным ходом в те времена могла стать партийная стезя. Надо сказать, что немало моих современников купились на эту с виду легкую карьеру. Они терпеливо, а иногда и ревностно выполняли разные партпоручения и, попав в партадминистрацию, цеплялись за эту карьеру и иногда выходили в высшие сферы.

Особенно большие возможности открылись перед ними в перестройку и после нее. Некоторые из них достигли высших должностей уже в наши дни. Но ударная возгонка таких деятелей теперь представляется как имеющая довольно печальный результат для нас, а по большому счету для Родины. Приведу пример, который наблюдал и до сих пор наблюдаю. В соседнем с нами помещении кафедры физиологии биологического факультета пединститута занимался своей диссертацией Игорь. Когда началась перестройка, он вступил в одну из демпартий. Я больше занимался с детьми и отдыхал от партийных дрязг.

Поэтому присматривался к тому, какое демократическое движение наиболее интересно, то есть искал партию, которая была бы ближе к моим представлениям о праве, свободе и справедливости. Я так и не выбрал такую партию, подходящую мне по духу, всего скорее, потому, что демократические партии искусно стравливали друг с другом, а общего фронта они так и не создали.

Время от времени до нас доходили слухи о крутой карьере Игоря, а потом он оказался в самых верхних эшелонах власти. Но что может сделать биолог по образованию в области экономики и отношений государства и монополий? И эта беспомощность непрофессионала видна по результатам работы наших экономистов, политологов и прочих «спецов», вернее, по отсутствию оных. Игорь сейчас раздобрел и еле-еле помещается в экран телевизора. По его внешнему виду можно предположить, что он доволен своей карьерой, но я бы не хотел оказаться на подобном месте. Не уверен и в том, что он искренне может сказать, что счастлив. Судя по его глазам, больших радостей от работы он не имеет.

В результате перестроечных изменений в стране и возникших проблем с договорными работами в 1985 году я постарался ухватить удачу за хвост и нашел работу преподавателя на факультете начальных классов. Читал лекции и вел практические занятия по зоологии и вскоре стал доцентом. Ну чем не крутая карьера. Между тем, судьба опять стала меня искушать карьерным ростом с головокружительными перспективами. Через год с небольшим я вдруг оказался на должности замдекана на нашем факультете. Казалось бы, довольно неплохой трамплин для любителей бумажной работы, многочисленных обязанностей и полубессмысленных отчетов. Ан нет, и это не по мне.

За время работы в пединституте я видел нескольких коллег, сделавших быструю карьеру из замдеканов. Так, В. П. Сомин стал даже ректором нашего института, теперь уже университета. Он тоже одно время поработал замдекана биологического факультета, а потом лихо шагнул в проректоры.

Не знаю, как он одолел без внутреннего сопротивления эту рутинную работу, я бы не смог ею заниматься. Например, мне пришлось определять средний уровень успеваемости. Этот показатель мне казался таким же нелепым, как средняя температура по больнице. А отчеты по средней успеваемости надо было подавать каждый семестр! Зачем? И кто читал эти отчеты? А какова реакция на случаи плохой успеваемости? Звонили из ректората и советовали повысить успеваемость? Никто и никогда никак не реагировал на наши отчеты. Были и другие показатели нашей работы, и все они представляли собой высший бюрократический пилотаж.

Я вспоминал времена, когда мы учились в Университете. Мы тоже получали двойки, но если ты не исправил их и в течение семестра, а их накопилось две-три, то говорили: забирай документы, и прости-прощай, Университет.

Выдержал я замдеканскую должность около полугода – чуть больше семестра. Сильно угнетало меня и обязательное присутствие на рабочем месте – в кабинете – в течение почти шести дней в неделю. И попросился я на волю, в пампасы. Как я радовался свободе, трудно передать. Простая доцентская нагрузка позволяла быть более-менее свободным два-три дня в неделю, а с малыми детьми это большое преимущество.

Почти по пословице – кто везет, на того и грузят – меня тут же вовлекли, можно сказать, залучили в партбюро. Выбрали секретарем по оргработе, то есть мне поручалось собирать партвзносы, писать протоколы и отчеты, что тоже не самый увлекательный процесс. Я тихонько отбрехивался от разных проверяющих и ждал приближения перевыборов.

Вскоре грянула перестройка, и началась такая круговерть, что все быстро поменялось. На одном из последних партийных собраний я проголосовал против предложенной формулировки какого-то безобидного положения. Я оказался один такой. Председатель огласил: «Столько-то голосов „За“, столько-то „Воздержались“, а один Свешников „Против“». Но были уже новые времена и новые правила.

Потом начались изменения во всей системе образования. Все желающие сделать карьеру делали ее на костях тех, кто не хотел терять прежние традиции и менять отношение к любимому делу. Карьера многих пошла в гору, а я и кое-кто из друзей и единомышленников боролись, как могли, с Болонской системой, с пресловутыми ЕГЭ и прочими скоропалительными новациями.

В борьбе с системой трудно сделать карьеру, но зато можно остаться честным человеком. А главное, создать себя вопреки нарастающей серости и интересно прожить ту часть жизни, которая тебе отведена.

Вот я и думаю, что эти достижения, пожалуй, будут поважнее многих других.

Цветок в клетке

Этот случай с «растительными объектами» произошел в раннем детстве, а потому мало что осталось в памяти. Но довольно хорошо помню, как однажды я проснулся ночью и обнаружил у себя на груди отпечаток какого-то странного рисунка. Он походил на след, который возникает, если к коже надолго прижать ткань с вышивкой или какой-нибудь предмет.

Так, возможно, и у меня появился рисунок, напоминающий что-то вроде клетки из прутьев или проволоки, а в клетке находился цветок, похожий на ромашку. Верхушка цветка как бы протискивалась между прутьями клетки и немного возвышалась над ней.

Видимо, в четыре года меня уже одолевало любопытство. Я стал искать на ночной рубашке и пододеяльнике рисунок, который мог бы оставить этот след, но ни аппликации, ни похожей вышивки нигде не нашел. Да и откуда ей взяться – я ведь не девочка, чтобы на меня надевали рубашонки с вышивкой.

Помню только, что спросил об этом цветке маму, но что она ответила, как-то забылось, но, кажется, она тоже не могла найти объяснения этой «тайной печати». До сих пор иногда вспоминаю об этом случае и ищу в нем какие-то смыслы.

Про «ябико и ибку»

Одно из ранних моих «программных заявлений» случилось в два-три года. Судя по воспоминаниям, было еще довоенное время. Наша соседка Екатерина Александровна была деланно участливой и казалась заботливой тетей. Так, однажды, как рассказывали родители, Е.А. спросила меня перед уходом: «Что бы ты хотел, чтобы я принесла в следующий раз?» Они понимали, что это вопрос риторический и ответ на него не имел никакого значения. Он был рассчитан на то, что я забуду про то, что попросил.

Однако я верил в справедливость! И я ждал исполнения своих чаяний, поэтому заявил: «Принеси ябика и ибки». В переводе на человеческий язык мне хотелось яблока и рыбки.

Как часто бывает у взрослых, моя тетя забыла про наш разговор. При сдедуюшей встрече я старательно смотрел на руки моей родственницы в надежде, что получу обещанные «ябики и ибку». Правда, произнес только: «Ябико?». Может быть, поэтому при нашем расставании ни вопросов, ни обещаний уже не было.

Удивительно то, что и до сих пор я больше всего люблю всякую рыбу, а из фруктов – яблоки. Оказывается, пищевые предпочтения человека могут проявляться довольно рано. А посему родным и родственникам стоит прислушиваться к просьбам детей – они бывают, можно сказать, программными.

Встреча с богом

Среди близких не было истовых приверженцев какой-либо веры. За исключением, пожалуй, деда – Александра Алексеевича. Дедушка отличался строгостью веры, почти как старообрядец.

В те времена почти все считались атеистами, как и мои родители. То есть они не ходили в церковь, но тайком пекли и святили куличи, не постились, да и не было особой нужды, так как не всегда можно было достать скоромного – мяса любого вида. Большие церковные праздники, конечно, знали и помнили.

Меня крестили, но тайно, дома, приходящим священником. В церковь водили меня главным образом соседки. На первом этаже нашего дома жила Маша (Красильникова) – бывшая монашенка. Вот эта Маша чаще других и водила меня в церковь.

Хождение в церковь в те времена обозначало путешествие на окраину города на одно из кладбищ. Все потому, что в Вологде все церкви были закрыты, и только на кладбищах еще действовали храмы. Поэтому ближняя от нас церковь была на Горбачевском кладбище. Вот туда, в Лазаревскую церковь, меня и водила монашенка Маша.

Однажды, когда я вернулся из церкви, мама меня спросила, что интересного я увидел и узнал. Говорят, я ответил, что видел бога, и он вертелся на одной ножке! Изумлению окружающих не было предела. Я как мог объяснил смысл своего заявления, но так и оставалось непонятным, кого же я посчитал за бога.

На следующий раз, когда Маша привела меня в церковь, она попросила показать того бога, которого я увидел неделю назад. Я показал на… вентилятор, который неторопливо вращался под действием теплого воздуха, выходящего из церкви.

Все стало ясно. Я видел «Бога, вращающегося на одной ножке», потому что вентиляторов я до сих пор не видывал – у нас их нигде пока не встречалось. А этот единственный оказался сломанным. Так стало понятно, что только прогресс и наука иногда разрушают наши религиозные заблуждения. Но иногда они вводят в заблуждение, если знания неполноценны.

Уроки жизни

Это было в раннем детстве, когда я уже выполнял разные поручения – то надо сходить к кому-либо из соседей и что-нибудь принести или отнести, то передать просьбу или сделать что-либо такого же рода, не требующее строгого следования определенной последовательности действий. С шести-семи лет нам приходилось выполнять множество подобных поручений. Это «вода, дрова, помои», разного рода покупки продуктов, иногда с длительным стоянием в очередях. Короче, подобных дел всегда много, а как ты справишься с ними, зависело от твоей смекалки, ловкости и даже изворотливости.

И вот однажды мама поручила мне сразу два дела, тем более что дома, в которые надо зайти, располагались поблизости друг от друга. Первым делом, надо отнести соленую треску моей бабушке – Марии Ильиничне, а потом зайти к Эрне Колпаковой – жене папиного сослуживца – и взять у нее березовых углей (для самовара).

Я рассудил так. Если иду в те края, то, пожалуй, заодно обменяю книги в библиотеке. Она находилась почти на пути моего следования. Это меня и сгубило.

Книги я обменял и оказался не у начального этапа моего поручения, а у конечного. А какая разница! Я быстро отдал треску вполне обеспеченной и безбедно живущей Эрне, а к бабушке заявился за углями.

Нельзя сказать, что бабушка бедствовала, но то, что вся их семья: бабушка, ее дочь Галина и двое внучек – жила на одну зарплату Галины – электрика вагонного цеха – говорило само за себя. Да и эту треску мама передавала, чтобы помочь им хоть чем-то.

Когда я принес угли и передал привет от бабули, мама меня встретила таким выразительным молчанием, что я наконец понял, что совершил тяжкий проступок. Мама долго молчала, а потом спросила: «Ты хоть понимаешь, что ты наделал? Эх ты, помощничек!»

Если бы кто-нибудь смог понять всю глубину моего раскаяния! Мне было так стыдно, что и передать трудно. Тогда я дал себе слово больше не поступать так безответственно. Что я обещал самому себе, сейчас трудно воспроизвести, но с тех самых пор я помню свой позор (раньше даже уши от стыда горели) и стараюсь выполнять обещанное. Такой урок меня, похоже, изменил – это был урок на всю жизнь. Прости меня, бабуля, если это возможно.

Фишер – стойкий музыкант-виртуоз

После войны в городе было встречалось много увечных людей, обделенных судьбой и пострадавших от военных передряг. По улице мимо нашего дома каждое утро ковылял на костылях болезненный на вид мужчина, увешанный музыкальными инструментами. Помню трубу и флейту.

Передвигался он с большим трудом, а его опухшие ноги едва помещались в каких-то немыслимых опорках. Ковылял этот музыкант в сторону рынка. И вот однажды я услышал, как хорошо он играет на трубе, флейте, гармошке и бог знает еще на чем.

Я узнал у мамы, что фамилия этого музыканта Фишер. Пострадал он из-за своей немецкой фамилии (а может быть и из-за происхождения). Его, похоже, отпустили из тюрьмы или лагеря умирать на волю. А он, вопреки всему, выживал, но не побирался, а честно зарабатывал на хлеб. Хотя давалось это ему с большим трудом.

Но он еще и нес людям радость и поражал их своим мастерством и упорством. Его виртуозная игра на многих инструментах привлекала немало слушателей и вызывала неподдельное восхищение. Надо сказать, что конкурентов у Фишера было много, но их пиликанье и треньканье не сильно привлекало зрителей. Думаю, во мне отложилось что-то вроде уважения к такому несгибаемому упорству.

Рынок

Рынок в Вологде – это очень оживленное место. Особенно в войну, да и после войны. Теперь центральный рынок в другом месте. А в послевоенное время он располагался между улицами Маяковского и Папанинцев (теперь проспект Победы).

На рынке тогда, кажется, продавали, покупали и меняли все, что может стать товаром. Поэтому там весь день кипел шумный человеческий рой. Именно рой, а не толпа, как может показаться случайному человеку.

Разные товары продавались в определенных местах, торг всегда был уместен, а обманывать и обвешивать покупателя было иногда небезопасно.