Зеркальные Двери

Её лицо помягчело, уголки рта опустились, придав лицу выражение отрешённости, точно она шагнула в невидимую легкую лодку и без усилия отчалила.

– А покажи мне вокруг, -пустился я в догонку, -а то я дома самого и не видел.

Мы снова в унисон пригубили и отправились на экскурсию. Я следовал за ней, кивая и поддакивая, откликаясь в основном междометиями, что постепенно сгущались в предгрозовые тучи. Так мы добрались до спальни.

– А здесь я сплю.

– Крепко?

Мы стояли у её кровати; я – облокотившись на раму с видом непринуждённости, она безо всякого вида опустив руки. Ждала, что я скажу или сделаю дальше. Дверь спальни за моей спиной была во всю длину залатана зеркалом, и знать что мы в нём отражаемся было слегка неуютно. Таня взглянула мельком за мою спину, видно проинспектировать своё отражение, потянула воздух ноздрями и перевела взгляд в пространство перед собой, в невидимую его точку, вернее видимую только ей одной и только в этот вздыбленный строптивый момент, и время застыло, свернулось клубком у меня под ложечкой.

Эти моменты я ненавижу, но живу ради них. Моменты, что не прощают, где надо знать чувствовать ту слабо мерцающую точку на дуге времени, перед которой слишком рано и, как вода сквозь сито, утеряно безвозвратно, а за которой лишь запоздалое сожаление и досада, словно упущенная с крючка в серебряных блёстках чешуи немая тайна. Ненавижу и отчаиваюсь от их ненужности и каприза. Зачем? Ведь они наперёд знают все движения этого незатейливого строгого танца, но не подскажут, не поведут, укрываясь за вечное своё право немоты и неподвижности среди мутного потока времени. А ведь было бы славно, кабы просто и напрямик, как Сурен говорит, «Да, да. Нэт, нэт.»

И пока я чувствовал, ёжась, своё отражение за спиной, мой момент удалялся, расходился медленно за кормой, оставляя мне мили- затем микросекунды до поледнего своего дыхания, и тогда подобравшись, отшатнувшись от кроватной рамы, я придвинулся к Тане, поднял руку провести по её волосам и уютно разместить её голову в своих ладонях. Хлопнула входная дверь, послышался мягкий топот лёгких кроссовок и быстро семенящих четырёх лап.

– Ма, -коротко крикнул Санька, -мы голодные!

Он мигом пробежал в свою комнату, нагоняемый лепетом лап Тимофея, их спаниэля, привезённого из России.

Тимофей

Он из прошлого помнил мало. Помнил и люто не любил запах спиртного, впрочем не так люто как прежде, потому что большой человек Эд иногда пил спиртное, а Эд правильный, и мама Таня пила чуть-чуть. И всё же не любил Тимофей этот резкий, что и описать невозможно, запах и помнил-знал, что и маленький человек Санька ненавидит, что в этом была разница между большими и маленькими.

А вот суматошный тот день он не помнил. Впрочем как раз для Тимофея он суматошоным не был. Его как всегда покормили, и Санька вывел его на улицу, где он обнюхался с Найдой, пушистой полукровкой с седьмого этажа, и они бегали вместе, пытаясь загнать наглую юркую белку, а потом вышел этот отвратильный Кнуш, почти голый, похожий на злобного поросёнка. Кнуш был косолап, груб, и не умел играть правильно, кусаясь слишком больно, не рассчитывая силу своих неприлично широких челюстей. Никто его не любил, но все почему-то терпели.

Вобщем день был как день, если бы не укололи его по приходе шприцом и не уложили в тесный ящик с решётчатой дверцей. Он правда не возражал, потому что быстро стал квёлым от наползающего на него смурного дурмана, от которого всё стало лень и ничего не хотелось, даже думать. А после его потащили прямо в ящике, и доносившиеся сковозь вату дурмана голоса людей вдруг оживились и остервенели, но ему было всё равно, его везла вонючая фырчащая машина, мерно качая и убаюкивая, и убаюкала: утихли голоса и расстворились запахи, и не стало его.

Пока вдруг не резануло глаза беспощадное солнце Калифорнии, не обожгли носоглотку её жаркие сухие запахи, не загудел в ушах знакомый голос большого человека Эда, которому вторили тонкие голоса мамы Тани и маленького человека Саньки. Только не слышал он голоса другого большого человека Алёши. Это смутное ожидание повисело в его мозгу, как недавний придорожный запах мусорного бачка или мимолётный шум проехавшей машины, и растоворилось в весёлом потоке дневной суеты. Потом его снова везла машина но не в ящике а на сидении рядом с Санькой у открытого ветру окна, несущего густой поток непонятных запахов, пугающих и в то же время веселящих, пока Санькины пальцы теребили расчёсывали шерсть за ушами. А потом очень трудно было уснуть в его новом ещё не обжитом доме, где он искал и не находил уголка, где бы успокоилось и замедлилось сердце, позволив неугомонному телу размякнуть, расплыться на ковре, и отчалить в тихую дрёму, и хотелось запрыгнуть на кровать к Саньке или маме Тане. Но двери в их комнаты были закрыты, и от одиночества хотелось тихо поскулить, что, Тимофей понимал, делать не следовало и, глубоко вздохнув, прикорнул на бежевом диване в гостинной.

На бежевом диване

Сидели Санька, подобрав ноги на подушку мусоля экранчик своего телефона, и Тмофей, угнездившись в расщелине между подушек.

– Ма, -оторвав взгляд от телефона, -мы голодные.

– Хорошо, сейчас покормлю Тимку, а мы подождём Эда, он скоро с лососем приедет, тогда и поужинаем.

– Ма, мы только что во вторник его ели.

– И что? Он полезный, в нём омега кислоты много, хорошо для мозга. Особенно таким как ты, что много о себе думают.

– Бла, бла, бла. Можно я пока грэм крэкеров с молоком?

– Нет, обизным будешь, да и апетит перебьёшь.

Санька мельком посмотрел на меня.

– Хай.

– Хай.

Взгляд его был исподлобья и неприветлив. Не то чтобы он меня невзлюбил, а просто был недоверчив ко всем мужчинам, что попадали в Танину орбиту, вращаясь в ней с ползучей вкрадчивой настойчивостью, грозя нарушить устоявшееся, как школьное расписание, течение его жизни.

Он и школу любил за это предсказуемое размеренное течение, и чем бы ни были чреваты его каждодневные подводные камни, текла она плавно и неотвратимо в волнующее море далёкого будущего, и как ни банально звучат слова «светлое будущее,» для двенадцатилетнего мальчика и его ушастой собаки оно и впрямь светлое.

– Вот чего выловил! —шумно ввалился в прихожую Эдвин, победоносно держа над головой магазинную сумку, -О, и Санка дома. Вот хорошо, все вместе поужинаем. Санка, будешь эту монстр-рыбу?

Он по-рыбьи выпучил водянистые свои глаза. Санька хмыкхул и утвердительно закивал. Передав Тане сумку, Эдвин уселся возле Саньки на диване, привычно возя широкой ладонью по Тимофеевой шерсти.

– Как успехи на всех фронтах?

Я так и не узнал про Санькины успехи ни на одном из них, вызвавшись помогать Тане на кухне управиться с бледно-розовым филе монстра, где я бесполезно толокся вокруг неё, улучая моменты коснуться её плеча, волос, шеи. Она не протестовала, но и не отвечала, словно не замечая моих шалостей, время от времени посматривая на меня искоса с двусмысленным укором. Но вот рыба наконец на столе, и стаканы снова позвякивают мини-айсбергами, испускающими белые талые волны в жёлтое море Балвеню. Санька наколонился к Таниному стакану, потянул носом и напоказ сморщился.

– Не нравится, -улыбнулся Эдвин, -хочешь глоточек?

Санька скривился в ответ ещё больше.

– Ну и правильно, -поддержала его Таня.

– Вкусный лосось, -встрял я, -не зря старались.

Я постарался поймать Танин взгляд, она ответила понимающей улыбкой, что несла шифрованное сообщение видное всем, но понятное только нам; и было в этом секрете на виду веселяще-манящее чувство параллельной более настоящей реальности, а может это Балвеню так действовал?

– Да, да, -одобрил Эдвин, цепляя вилкой кусок рыбы с поджаристой серой в блёстках кожей, -замечательный лосось, вы просто молодцы.

Его распахнутый энтузиазм слегка остудил моё возбудежние, вызвав едва заметную досаду. Я избегал смотреть на Таню, чтоб не увидеть в ней ту же неловкость, что опустилась на меня с его похвалой, как нить паутины, которую не так просто смахнуть с лица.

Но опустели наши тарелки, и то, что было когда-то рыбой, бесшумно пробирающейся среди зелёных лент и нитей подвешенного под водой леса в поисках съедобных комочков жизни, а после отрезом филейной розовой плоти, приправленной солью и перцем, и кольцами лука, кроплённой лимонным соком и запечённой в духовке, стало лишь вкусовой памятью, стремительно остывающей и расстоворяющейся в потоке новых ощущений, памятью и уютным чувством сытости, улёгшимся на дне наших желудков, как свернувшийся на диване Тимофей, приткнувшийся между Эдвиным и Санькой. Не сговариваясь, стали мы с Таней собирать со стола, вкушая вновь обретённое чувство друг друга, протянувшееся между нами бестелесными паутинками, пересылающими в обе стороны невнятные шорохи наших намерений, мыслей и импульсов. Мы двигались в двух пластах времени словно сквозь воду: над и под. Снаружи мы ели лосося, пили скотч и теперь укладывали тарелки и вилки в посудомоечный агрегат, перемещаясь прямыми отрезками от рыбы жаренной к съеденой; внутри же подспудно текло наше с ней время, то замирая, то пульсируя, пойманное в каждом моменте, как птица в силке, рвущаяся на свободу, чтобы опять угодить и томиться в очередном капкане момента.

– Давайте ещё по чуть-чуть, -Эдвин позвякал стаканом о полупустую бутылку.

– Расскажи про вылеты, -попросил Санька, притуляясь к его плечу. Он много раз слышал эти рассказы, частенько те же самые, что никогда не надоедали, не прискучивали они ему; часами мог он слушать, как Эдвин летал на задания в разных концах земли, когда служил в военно-воздушных силах.

Семя

Идея пойти служить была его отца, Генри Маларчика. Эдвин понятия не имел кода и откуда пришла его отцу на ум мысль о военной службе, тем более что ни Генри, ни его отец, ни братья никогда не служили. Всё что Эдвин знал, хоть уже и не помнил, как пришёл он однажды из школы, впорчем не прямо из школы, а отработав свои послеполуденные четыре часа в кафе, убирая со столов, протирая подносы, смешивая фруктовые и овощные коктейли, поджаривая бублики и засовывая их в бумажные пакеты в компании пластиковых ножей и коробочек с мягким сыром; пришёл сбросил в прихожей кроссовки с незавязывающимися по моде шнурками и прошёл к себе в комнату, как обычно. И был обычным этот вечер и этот ужин, когда собрались все за столом поесть, поговорить и как обычно разойтись по своим делам, таким же обычным.

– Ага, -ответил он машинально на вопрос матери, сделал ли он уроки.

Он делал уроки сразу по приходе домой и быстро, чтобы освободить вечер для своих дел и мыслей, привычных и ладных, как нательное бельё, согревающих его неизбалованное сердце, которому так и не суждено было избаловаться, чего конечно в те годы Эдвин знать не мог.

– Уроки, что уроки? Они и завтра, и послезавтра, и третьего дня уроки, -невпопад, как всем показалось, пробурчал Генри, и все на него уставились: он, мать, Тина, его маленькая сетрёнка. Но Генри вернулся к еде, как будто сказав всё что хотел.

– Не скажи, -вступилась мать, -школа это очень важно. Это всему основа.

– А на основе что? Снова основа. Что положишь-то на основу, а? —обратился он к сыну.

Эдвин молчал, не зная нужно-ли отвечать или и так сойдёт, и угадал, потому что отец продолжил.