Психоаналитическая традиция и современность

– Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! – кричит из толпы один любитель.

– Топором ее, чего! Покончить с ней разом, – кричит третий.

– Эх, ешь те комары! Расступись! – неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. – Берегись! – кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуться, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.

– Добивай! – кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало – кнуты, палки, оглоблю – и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.

Вся эта сцена производит столь сильное впечатление на маленького Родиона, что он с криком подбегает к рухнувшей на землю кобыленке, охватывает руками ее окровавленную морду, целует ее в глаза, в губы, потом бросается с кулачонками на Миколку и через некоторое время, всхлипывая, обращается к отцу: «Папочка! За что они бедную лошадку убили!» Он хочет перевести дыхание и… просыпается весь в поту, задыхаясь и приподнимаясь в ужасе.

Таково основное содержание сна Раскольникова. Сна, имеющего определенный смысл для понимания мотивов еще не совершенного, но, судя по некоторым высказываниям, исходящим из уст героя романа, уже неизбежного преступления. Но на что конкретно указывает этот сон? Что означает дикая сцена у трактира, завершившаяся гибелью несчастной лошаденки? Какая тут связь между смертью крестьянской савраски и предстоящим убийством старухи-процентщицы? Какой смысл имеет данное сновидение в контексте романа «Преступление и наказание»? И наконец, что конкретно могло привлечь внимание Фрейда в сне Раскольникова, помимо общего его сюжета, обращенного к детству героя романа?

Очевидно, что читатель, пытающийся понять мотивы поведения Раскольникова и сопоставляющий картину убийства старухи с предшествующим сновидением главного действующего лица романа, обнаружит в описании ужасной сцены у трактира некие знаки, прямо указывающие на связь прошлого с будущим. Это, прежде всего, испытываемое Раскольниковым чувство страха, которое охватывало его в детстве и которое наблюдалось у него в момент совершения преступления. Кроме того, и в сновидении, переносящем Раскольникова в детство, и наяву, во время убийства старухи, фигурирует одно и то же орудие преступления – топор. Правда, в сцене гибели маленькой клячи топор не является реальным орудием убийства, а только называется одним из наблюдателей за пьяной выходкой Миколки. Но слово, произнесенное, казалось бы, совершенно случайно, оказывается вещим, ибо Раскольников уже замыслил преступление, реализация которого на деле должна осуществиться с помощью топора. Не случайно, проснувшись, он приходит в ужас, потом благодарит Бога за то, что это только сон, но тут же восклицает: «Боже!.. да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?»

Как видим, Раскольников сам усматривает прямую связь между своим сном, уносящим его в прошлое, в детство, и преступлением, которое он планирует совершить в будущем. Читатель, напряженно следящий за драматической развязкой событий в «Преступлении и наказании», может воспринимать описанный выше сон Раскольникова как внутренний протест совестливого человека против возможности совершения убийства, как предостережение против насилия, способного обернуться чьей-то гибелью. Именно так и воспринимается этот сон читателем, чье сознание не отравлено премудростью искусственных изысков социального или политического смысла. Весьма показательным в этом отношении является пример, приведенный Ю. Карякиным, который однажды на уроке дал письменное задание школьникам ответить на вопрос, в чем заключается смысл первого сна Раскольникова. Ответ одного ученика был краток, но весом: сон Раскольникова – «крик человеческой природы против убийства» (Карякин, 1989, с. 158).

Но вот психоаналитика такой ответ не устроит, поскольку за явным содержанием сновидения он усматривает наличие скрытого подтекста, который требуется не просто выявить, но и истолковать, исходя из основополагающих идей и концепций, составляющих ядро психоаналитического учения о человеке. В поле зрения его оказывается не столько атрибутика, позволяющая говорить об орудии убийства, или смысловая связь времен, воплощенная в заповеди «Не убий!», сколько символика сновидения, расшифровывающаяся благодаря заранее составленному соннику, в котором за каждым кадром изображения стоит психоаналитически интерпретируемый знак, указывающий на глубинный смысл изображаемого.

Можно предположить, что для Фрейда в сне Раскольникова первостепенное значение имела не словесная обмолвка о топоре как орудии предстоящего убийства, не явно приходящая на ум заповедь «Не убий!», а тщательно замаскированная, скрытая в глубине бессознательного «тайна» детско-родительских отношений, раскрытие которой предполагает выяснение значения такого зрительного ряда сновидения, в котором фигурируют образы отца, сына, лошади, а также чувства любви, ненависти, боязни, испуга. Это предположение находится недалеко от истины, поскольку так или иначе психоаналитическое толкование сновидений сводится к обнаружению специфического комплекса, непосредственно связанного с детско-родительскими отношениями, в обыденной жизни прикрываемыми различными рационализациями, приобретающими символическую окраску в сновидении.

В самом деле, до того, как Фрейд приступил к лечению русского пациента, в своих воспоминаниях донесшего до нас информацию об интерпретации основателем психоанализа сна Раскольникова, он имел дело с клиническим случаем невротического заболевания мальчика, страдающего зоофобией, то есть испытывающего страх перед животным. Речь идет о хорошо известном в истории психоанализа и описанном самим Фрейдом случае заболевания пятилетнего Ганса, у которого наблюдались припадки и расстройства, сопровождавшиеся его собственными заявлениями о том, что его может укусить лошадь (Фрейд, 1989, с. 38–121).

Анализ фобии пятилетнего Ганса привел Фрейда к выводу, согласно которому у ребенка существует, как правило, двойственная установка: с одной стороны, он боится животного (в случае с Гансом – боязнь белой лошади), а с другой – проявляет к нему всяческий интерес, подчас подражает ему. Эти амбивалентные чувства к животному являются не чем иным, как бессознательными замещениями в психике тех скрытых чувств, которые ребенок испытывает по отношению к родителям. Благодаря такому замещению, считает Фрейд, происходит частичное разрешение внутрипсихических конфликтов, вернее, создается видимость их разрешения. Это бессознательное замещение призвано скрыть реальные причины детского страха, обусловленного, в частности, не столько отношением отца к сыну (строгость, суровость, авторитарность), сколько неосознанным и противоречивым отношением самого ребенка к отцу. Мальчик одновременно и любит, и ненавидит отца, хочет стать таким же сильным, как его отец, и вместе с тем устранить его, чтобы занять его место в отношениях с матерью. Подобные бессознательные влечения ребенка противоречат нравственным установкам, получаемым им в процессе воспитания. Частичное разрешение этого внутреннего конфликта, разыгрывающегося в душе ребенка, как раз и осуществляется путем бессознательного сдвига с одного объекта на другой. Те влечения, которых ребенок стыдится, вытесняются из сознания и в бессознательной форме направляются на иносказательные объекты, скажем, лошадь, волка, жирафа, по отношению к которым можно уже в неприкрытом виде проявлять свои чувства.

Так, в случае с Гансом, который однажды во время прогулки увидел, как упала лошадь, пятилетний ребенок идентифицировал отца с лошадью, в результате чего он уже держался по отношению к нему свободно, без страха, но зато испытывал страх перед лошадью. За высказанным им страхом, что лошадь укусит его, скрывается, согласно Фрейду, глубоко лежащее бессознательное чувство, что его могут наказать за дурные желания. Это, по мнению основателя психоанализа, нормально мотивированный страх перед отцом вследствие ревнивых и враждебных желаний по отношению к нему. Страх маленького Эдипа, который хотел бы «устранить» отца, чтобы остаться с красивой матерью.

Фактически при анализе фобии пятилетнего мальчика Фрейд опирается на ранее сформулированный им постулат об извечно существующем эдиповом комплексе, в соответствии с которым мальчик постоянно испытывает влечение к матери и видит в отце своего соперника. Постулат, восходящий своими истоками к древнегреческому мифу о царе Эдипе. Этот миф повествует о трагической судьбе Эдипа, который убивает царя Фив, не ведая, что это его отец, и, став царем, женится на своей матери. Фрейд вводит мотив отцеубийства в психоаналитическое толкование истории развития человека и человеческой цивилизации в целом, полагая, что, возникнув на ранних ступенях первобытного существования, эдипов комплекс дает знать о себе и в жизни современных людей, ибо в структуре личности имеется бессознательное Оно, на основе которого происходит формирование треугольника отношений отец – мать – ребенок, имеющий амбивалентные установки по отношению к родителям.

Исходя из психоаналитического постулата об эдиповом комплексе, нетрудно представить себе, какие элементы сна Раскольникова могли привлечь внимание Фрейда и какую интерпретацию этого сновидения он мог продемонстрировать русскому пациенту. Большой кабак, всегда производивший страх на маленького Родиона, пьяные и страшные рожи, при встрече с которыми семилетний мальчик тесно прижался к отцу и дрожал, беглое упоминание о матери и умершем брате, телега, в которую впрягают больших ломовых лошадей, являющихся предметом особого интереса со стороны Родиона, большая телега, но с впряженной в нее маленькой клячонкой, пьяная выходка Миколки, побои кобыленки и криком ребенка, обращенного к отцу («Папочка, бедную лошадку бьют!»), убийство савраски и исступленное горе мальчика, целующего ее окровавленную голову и обхватывающего отца руками, – все эти содержащиеся во сне детали имеют важное значение для психоаналитического понимания детско-родительских отношений и мотивов поведения как маленького Родиона, так и взрослого Раскольникова.

Многое из упомянутого во сне Раскольникова совпадает с деталями, выявленными Фрейдом при анализе фобии пятилетнего Ганса: страх ребенка на улице при виде больших ломовых лошадей, картина падения лошади, свидетелем чего он был однажды, сильный испуг от мысли, что лошадь скончалась, страшное сновидение, связанное с возможностью потери матери, конфликт между нежностью и враждебностью к отцу, сравнение отца с белой лошадью и др. И за всем этим – скрытые, потаенные, замаскированные желания ребенка, имеющие самое непосредственное отношение к его сексуальному развитию.

Так что Фрейд имел возможность сопоставить сон Раскольникова с фобией пятилетнего Ганса и найти в «Преступлении и наказании» сюжеты, сходные с его представлением о мотивах человеческой деятельности. А главное – он мог использовать роман Достоевского как прекрасную, с его точки зрения, художественную иллюстрацию того, что было обнаружено им в клинической практике, как подтверждение выдвинутых им психоаналитических идей об эдиповом комплексе и сексуальном развитии ребенка, лежащих в основе понимания жизнедеятельности человека и способствующих раскрытию подлинных мотивов поведения людей. Думается, что именно под этим углом зрения Фрейд и осуществил психоаналитическую интерпретацию сна Раскольникова, упомянутую Панкеевым.

Признаюсь, что, будучи убежденным в правомерности выдвинутого выше предположения о фрейдовской интерпретации сна Раскольникова, я тем не менее долгое время испытывал чувство неудовлетворения от того, что не мог обнаружить источники, документально подтверждающие данную точку зрения. И лишь недавно, к большому удовольствию, ознакомился с материалом, который, надеюсь, позволяет развеять сомнения на этот счет, если таковые еще имеются у читателя.

В период подготовки своих предыдущих книг о психоаналитической философии я неоднократно просматривал первоисточники, из которых можно было почерпнуть необходимые мне сведения о Фрейде и его учении. В том числе анализировал материалы, содержащиеся в четырех томах английского издания, раскрывающие историю Венского психоаналитического общества. Однако в памяти откладывались главным образом те факты, которые требовалось осмыслить в связи с интересующими меня нюансами первоначального возникновения психоаналитических идей и последующей их модификации. Многие частные, как мне казалось, вторичные детали не фиксировались в сознании. Но вот при очередном просмотре четырехтомника я с удивлением обнаружил сообщение об одном заседании Венского психоаналитического общества, повергшее меня сперва в изумление, а затем вызвавшее радость, но одновременно и сожаление, досаду на то, что ранее я проходил мимо столь ценной информации, подкрепляющей мое предположение в связи с интерпретацией Фрейдом вполне определенного сна Раскольникова, упомянутого Панкеевым.

Итак, при очередном прочтении третьего тома, содержащего материалы Венского психоаналитического общества за 1910–1911 годы, я был удивлен сообщением, на которое я до сих пор не обращал никакого внимания. Речь идет о заседании Венского психоаналитического общества от 8 марта 1911 года. На нем заслушивался и обсуждался доклад Б. Датнера «Психоаналитические проблемы у Раскольникова Достоевского». В основу психоаналитического размышления о мотивах убийства Раскольниковым старухи был положен анализ сна, приснившегося ему до совершения преступления. Опираясь на этот сон, Б. Датнер попытался ответить на три вопроса. Каковы мотивы, обусловившие желание Раскольникова совершить убийство? Какие мотивы в понимании самого Раскольникова привели его к свершению преступления? И наконец, каковы реальные мотивы совершенного Раскольниковым убийства?

В соответствии с психоаналитическими взглядами Б. Датнера желание убийства проистекало от сочувствия Раскольникова тем, кто испытывал незаслуженные страдания, и в этом отношении его сон дает иллюзию социальной полезности самого поступка. В понимании Раскольникова мотивы убийства связаны с его желанием стать Наполеоном, возвыситься над простыми смертными. Однако для того чтобы обнаружить реальные мотивы преступления, необходимо, по мнению Б. Датнера, детально рассмотреть сексуальные условия жизни героя, которые едва затронуты в романе Достоевского. Подобное рассмотрение в терминах психоаналитического мышления приводит к выводу, что криминальные тенденции Раскольникова возникают в результате подавления его сексуальных желаний, а источник всех его действий лежит в неудовлетворенном либидо, которое, скорее всего, фиксировалось на материнском комплексе.

Нельзя сказать, что трактовка Б. Датнером мотивов поведения Раскольникова получила одобрение у всех участников заседания Венского психоаналитического общества. Дискуссия, вызванная докладом, оказалась довольно бурной и острой. Так, Фортмюллер высказался против мнения докладчика о равноценном отношении Раскольникова к его матери и сестре. Он обратил внимание на то, что во сне герой появляется дважды: как ребенок, испытывающий сострадание к своим близким, и как жестокий мальчик, стремящийся отомстить Миколке за убийство лошади. Такова, на его взгляд, двойственная позиция сына по отношению к своей матери. Хичман выразил сомнение по поводу того, что в «Преступлении и наказании» фигурирует только один материнский комплекс. Более вероятно, с его точки зрения, что главную роль играет все же эдипов комплекс, на основе которого в качестве вторичного возникает специфическое отношение любви и ненависти Раскольникова к своей матери. Закс отметил, что проблема убийства проходит через все романы Достоевского. В «Братьях Карамазовых» основная тема – отцеубийство. В «Преступлении и наказании» явно просматриваются чувства ненависти Раскольникова к своей матери, возникшие на основе подавленной любви. Что касается сна Раскольникова, то упомянутая в нем большая ломовая лошадь является, по мнению Закса, символом большого пениса отца, а маленькая савраска – маленького пениса его сына.

В свою очередь Федерн выступил с критикой соответствующих представлений Закса, заявив о том, что они не вносят никакого вклада в понимание мотивов поведения Раскольникова. Другие участники дискуссии, включая Грюнера, Тауска и Фридьюнга, сосредоточили внимание на рассмотрении фрейдовской интерпретации Гамлета и на садомазохистских склонностях Раскольникова, которые, по их мнению, можно обнаружить в романе Достоевского «Преступление и наказание» (Minutes of Vienna…, 1974, p. 189–193).

Нет необходимости углубляться в тонкости психоаналитического толкования мотивов преступления Раскольникова, прозвучавшего в ходе дискуссии на заседании Венского психоаналитического общества, на котором присутствовал Фрейд. Важно, что такая дискуссия имела место и может быть рассмотрена как один из источников знакомства основателя психоанализа с творчеством Достоевского. Правда, сам Фрейд не включился в полемику и по каким-то, известным только ему соображениям не высказал своего отношения ни к докладу Б. Датнера, ни к идеям, развиваемым другими участниками дискуссии. Впрочем, присутствующие на заседании ведущие психоаналитики Ранк, Федерн и Штекель тоже не выступили в дискуссии. Однако сам факт обсуждения на одном из заседаний Венского психоаналитического общества романа Достоевского «Преступление и наказание» свидетельствует о том, что так или иначе в начале 1911 года Фрейд соприкоснулся с творчеством русского писателя. Именно в то время Панкеев проходил у него курс психоаналитического лечения. И, надо полагать, сообщение русского пациента о фрейдовской интерпретации сна Раскольникова относится к тому периоду времени. К этому следует добавить, что примерно в те же годы Фрейд приобрел 22-томное издание Достоевского, что давало возможность обстоятельно познакомиться с его литературным наследием.

Что же привлекло Фрейда в творчестве Достоевского? Почему он обратился к его романам? Какие сюжеты романов русского писателя стали объектом внимания основателя психоанализа? Как и под каким углом зрения он интерпретировал творчество Достоевского?

Надо сказать, что в своих размышлениях над проблемами человека и культуры Фрейд довольно часто обращался к всемирно известным писателям и поэтам. С психоаналитических позиций он пытался раскрыть внутреннее содержание художественных произведений, предлагая свое толкование шедевров Софокла и Шекспира, Ибсена и Йенсена. В его работах можно встретить ссылки на Гете, Гофмана, Золя, Мережковского, Твена, Цвейга и других авторов. Одним словом, Фрейд был широко образованным человеком и проявлял значительный интерес к художественной литературе.

Достоевский был для Фрейда несомненным авторитетом. И это вполне понятно, ибо западной интеллигенцией Достоевский воспринимался в качестве глубокого психолога, сумевшего средствами художественного изображения потаенной жизни личности внести весомый вклад в понимание природы человека. Ницше был, видимо, одним из первых на Западе, кто обратил внимание в конце 1880-х годов на русского писателя, этого, по его выражению, «единственного психолога, у которого я мог кое-чему научиться» (Ницше, 1990, с. 620).

Правда, сам Достоевский возражал против того, чтобы его называли психологом, и всячески подчеркивал, что он не психолог, а реалист, изображающий глубины души человеческой. Однако характеристика его как «психолога из психологов» (С. Цвейг) прочно укоренилась в сознании многих представителей интеллигенции Запада. Фрейд, судя по всему, не был исключением в этом отношении, ибо воспринимал Достоевского в качестве одного из наиболее глубоких знатоков человеческой души.

Основателю психоанализа импонировало желание русского писателя заглянуть по ту сторону сознания личности, обнажить внутренний мир индивида, обычно тщательно скрываемый от других людей.

Достоевский пытался раскрыть тайну человека и с этой целью во всех своих произведениях стремился докопаться до самого дна души, используя различные приемы проникновения в существо драм и коллизий, особенно разыгрывающихся в критических ситуациях на грани безумия и помешательства, пылкой любви и яростной ненависти, жизни и смерти. Фрейд с не меньшим увлечением посвятил всю свою жизнь изучению тайников человеческой психики. И тот и другой рассматривали человека как существо, наделенное не только высшими, благородными помыслами, но и низкими желаниями, неудержимыми страстями, выворачивающими наизнанку расхожие представления о доброй природе человека.

В романах Достоевского сплошь и рядом изображаются лица, вызывающие отвращение и неприязнь в силу их распутной жизни, дурных привычек, преступных деяний, болезненного восприятия мира. Нелепые, на первый взгляд, убийства, амбициозные претензии, всеразъедающая ложь, страсть к карточной игре, ночные кутежи, проституция и бесовские интриги – все это тщательно и скрупулезно выписывается мастерским пером, будто автор хочет разоблачить тот образ разумного, добропорядочного человека, который столетиями насаждался в литературе, ориентированной на приукрашивание жизни, изображение ее исключительно в розовых тонах. Человек из подполья у Достоевского являет собой клубок неразрешимых противоречий, свидетельствующих о наличии каких-то демонических сил, не оставляющих индивида ни на минуту в покое и заставляющих его действовать во многих случаях наперекор самому себе.

Можно привести множество высказываний, содержащихся в романах Достоевского, чтобы представить, как и в каких мрачных красках описывает он человека. Приведу лишь некоторые из них:

«Он точно ослеп… ему уже хотелось обидеть, как-нибудь нагадить, показать свою власть» («Бесы»).

«Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь» («Преступление и наказание»).

«Существо это решительно злобное, непомерно честолюбивое, мстительное и знойно завистливое» («Братья Карамазовы»).

«– Слушай… скажи мне: чем ты ее? Ножом? Тем самым?

– Тем самым…» («Идиот»).

Однако было бы неверным усматривать в творчестве Достоевского мировоззренческую ориентацию, свидетельствующую о том, что он видит в человеке исключительно злобное, испорченное существо, готовое на любые преступления. В равной степени было бы неоправданно считать, что высказывания и размышления героев своих произведений о злой природе человека безоговорочно разделял сам автор. Скорее, напротив, Достоевский описывал ужасные сцены убийства и вкладывал в уста своих героев суждения, оправдывающие преступления, типа «все дозволено» именно потому, что стремился подчеркнуть необходимость раскаяния и добродетели как нравственных оснований становления человека Человеком гуманным и сострадательным, терпимым и справедливым, искренним и правдивым. Другое дело, что в реальной жизни человек – отнюдь не идеальное существо. Важно увидеть человека таким, каков он есть на самом деле, со всеми разъедающими его душу сомнениями и вдохновляющими надеждами, в горе и в радости, в минуты отчаяния и блаженства. Важно понять всю сложность мотивов его поведения, сознательных и бессознательных установок, а не уповать на безошибочность мышления и безгрешность деяний человека в повседневной жизни. Необходимо честно и правдиво рассказать о его самых темных сторонах души, но при этом сохранить веру в человека. Эта мировоззренческая позиция как раз и находит свое отражение в творчестве Достоевского.

Приведу только несколько выдержек из работ Достоевского, наглядно свидетельствующих о его нравственно ориентированной позиции по отношению к человеку. Причем в качестве сопоставления все они взяты из тех же самых его романов, о которых упоминалось выше.

«Благослови вас Бог, сударь, но при начинании лишь добрых дел» («Бесы»).

«Это человек-то вошь!.. Убивать? Убивать-то право имеете?.. Что делать?.. Страдания принять и искупить себя им, вот что надо» («Преступление и наказание»).

«В области же действительной жизни, которая имеет не только свои права, но и сама налагает великие обязанности… мы должны и обязаны… действовать разумно, а не безумно, как во сне и в бреду, чтобы не нанести вреда человеку, чтобы не измучить и не погубить человека» («Братья Карамазовы»).

«Самый закоренелый и нераскаянный убийца все-таки знает, что он преступник, то есть по совести считает, что он нехорошо поступил, хотя и безо всякого раскаяния» («Идиот»).

Поразительные аналогии в этом отношении мы находим у Фрейда. Как и Достоевский, он вскрывает такие неприглядные, вызывающие подчас возмущение своей обнаженностью картины действительного или воображаемого отцеубийства, сладостно-эротических или садомазохистских влечений индивида, которые воспринимаются в плане трактовки им человека как неразумного, агрессивного существа, целиком и полностью находящегося во власти своих безудержных страстей. Желание сына убить своего отца и овладеть матерью, сексуальная деятельность ребенка, непристойные фантазии детей, жуткие сновидения взрослых, агрессивные инстинкты, антисоциальные и противоморальные наклонности, влечение к смерти, зависимость сознания от бессознательного, Я от Оно – обо всем этом пишет Фрейд в своих работах, делая акцент на темных сторонах человеческой души. В изображении основателя психоанализа человек – это бурлящий котел бессознательных страстей и желаний, в любую минуту готовый взорваться, выплеснуть свое содержимое на поверхность сознания и смести на пути неуправляемой раскаленной лавы все культурные и социальные преграды, ранее возведенные в обществе и ограничивающие свободное проявление индивидом исконно присущих ему от природы влечений.

Вот несколько высказываний Фрейда, содержащихся в его работах и не оставляющих никаких сомнений относительно его стремления обнажить тайники человеческой души и выявить ее темные стороны, чтобы тем самым дать понять, что человек отнюдь не такое доброе и благородное существо, как это принято считать в кругу философов, ученых и литераторов, закрывающих глаза на все непристойности поведения людей в современном мире.

«Как Эдип, мы живем, не сознавая противоморальных желаний, навязанных нам природой; сознав их, мы все отвратили бы взгляд от эпизодов нашего детства» («Толкование сновидений»).

«Мы представляем себе Я беспомощным по отношению к Оно» («Торможение, симптом, страх»).

«Свободное от всех этических уз Я идет навстречу всем притязаниям сексуального влечения, в том числе и таким, которые давно осуждены нашим эстетическим воспитанием и противоречат всем этическим ограничительным требованиям» («Лекции по введению в психоанализ»).

«Бесконечно многие культурные люди, которые отшатнулись бы в ужасе от убийства или инцеста, не отказывают себе в удовлетворении своей алчности, своей агрессивности, своих сексуальных страстей, не упускают случая навредить другим ложью, обманом, клеветой, если могут при этом остаться безнаказанными, и это продолжается без изменения на протяжении многих культурных эпох» («Будущее одной иллюзии»).

Однако, подобно Достоевскому, Фрейд отнюдь не разделяет убеждения тех, кто видит в человеке только злое начало. В его работах действительно уделяется много места вскрытию необузданных страстей индивида, его сексуальных влечений и агрессивных наклонностей. Но он не абсолютизирует дурные и непристойные желания людей, не считает, что человеческое существо является изначально злым. Основатель психоанализа не отвергает наличия благородных стремлений, присущих каждому человеку, не пытается уменьшить их достоинства, не отрицает возможность развертывания бессознательной деятельности, ведущей к созданию высших духовных ценностей жизни. Другое дело, что он акцентирует внимание на бессознательных влечениях человека, сопровождающихся соскальзыванием к животному началу человеческого существа, с целью выявления истинных мотивов поведения и раскрытия природы внутрипсихических конфликтов, ибо этот пласт жизнедеятельности людей зачастую не попадал в поле зрения исследователей. В клинической же практике и в своих теоретических разработках Фрейд настоятельно подчеркивал необходимость осознания бессознательных влечений человека, освобождения его от различного рода иллюзий, ориентации его деятельности на нравственно оправданные цели.