Психоаналитическая традиция и современность

Как никогда ранее, эти императивы культуры поддерживают сегодня хрупкое равновесие между бытием и небытием, современной человеческой цивилизацией и угрожающей ей глобальной катастрофой.

Что касается зачисления Достоевского в стан грешников, то Фрейд ограничивается несколькими замечаниями о мотивации преступных деяний вообще и наблюдаемом среди части исследователей соблазне причислять русского писателя к преступникам на основании насыщенности его романов убийцами, насильниками и иными персонажами, вызывающими у читателя отвращение, негодование, протест. Преступнику свойственны обычно черты безграничного себялюбия и сильной деструктивной наклонности, в то время как у Достоевского обнаруживалась поразительная способность любить других людей, быть сострадательным и добрым. Вместе с тем, как считает Фрейд, основываясь на высказываниях Н. Страхова, С. Цвейга и Р. Фюлоп-Миллера о Достоевском, можно заключить, что личность русского писателя характеризовалась некоторыми деструктивными и садистскими чертами, связанными с его неврозом. Но деструктивные наклонности Достоевского были обращены главным образом вовнутрь, на самого себя, что и нашло отражение в его литературном творчестве.

Поскольку психоанализ ориентирован на выявление причин возникновения неврозов человека, то нет ничего удивительного в том, что его основатель уделяет столь значительное внимание рассмотрению вопроса, связанного с определением существа невроза у Достоевского и формами его проявления в жизни. Известно, что русский писатель был подвержен тяжелым припадкам и многие называли его эпилептиком. Фрейд исходит из того, что эпилепсия была лишь симптомом его невроза, развившегося на основе травмы, пережитой им в связи с трагической судьбой отца – убийством его крестьянами. Правда, в последнее время некоторые исследователи выдвигают гипотезу, согласно которой убийство отца Достоевского является сомнительной версией, не подтверждающейся имеющимися в распоряжении биографов русского писателя фактами.

Разумеется, для биографов установление истины в этом вопросе является важным и необходимым. Для психоаналитика же это не имеет существенного значения в плане понимания истинных причин возникновения у человека невроза. Смерть отца Достоевский пережил на восемнадцатом году жизни, а психоаналитическое видение истоков невротического заболевания связано с поиском глубинных причин, уходящих своими корнями в раннее детство. Поэтому если бы кто-нибудь усмотрел необоснованность Фрейдом тезиса об убийстве отца как ключевом пункте невроза Достоевского на том основании, что факт убийства не столь уж достоверен, то сам по себе такой аргумент ничего не говорил бы ни о сомнительности выводов основателя психоанализа, ни о проблематичности использования его учения при осмыслении жизнедеятельности писателя.

Первые припадки у Достоевского имели место в детские годы и вызывались, по свидетельству его близких, страхом смерти, боязнью умереть. С точки зрения психоанализа, подлинный смысл подобных припадков состоит в отождествлении ребенка с умершим человеком или с живым, но которому желают смерти. Для мальчика таким человеком обычно является отец, и поэтому припадок ребенка означает самонаказание за его желание смерти отца. В работе «Тотем и табу» (1913) Фрейд попытался показать, что отцеубийство является изначальным преступлением человечества, когда объединившиеся между собой сыновья убили своего отца, вершившего власть в первобытной орде. Отзвук этого преступления до сих пор вызывает противоречивые чувства в душе каждого человека.

При рассмотрении личности Достоевского Фрейд ссылается на ранее выдвинутые им идеи психоаналитического объяснения отцеубийства, считая, что желание смерти отца породило у маленького мальчика вину и вызвало у него припадки, а последующая смерть отца, когда фантазии стали реальностью, придала припадкам эпилептический характер. Будучи взрослым, Достоевский, по мнению Фрейда, не мог освободиться от угрызений совести в связи с намерением убить отца. Это обстоятельство предопределило его двойственное отношение к государственному авторитету (царю) и к вере в бога, а также нашло свое отражение в его литературном творчестве.

Не берусь судить о том, насколько оправданны с медицинской точки зрения подобные суждения Фрейда о болезни Достоевского.

Полагаю, что компетентные в этом вопросе специалисты придут к определенным выводам, подтверждающим или опровергающим психоаналитическое объяснение эпилептических припадков. В контексте излагаемого материала более важным представляется рассмотрение того, как и каким образом психоаналитическое видение личности Достоевского соотносилось с его творчеством, в частности, с фрейдовским пониманием романа «Братья Карамазовы», нашедшим отражение в работе «Достоевский и отцеубийство».

В «Братьях Карамазовых» отчетливо звучит мотив отцеубийст

ва. Собственно говоря, основной сюжет романа и вытекающие из него драматические развязки как раз и покоятся на этом мотиве, рассматриваемом Фрейдом в качестве наиболее существенного, способствующего, по его мнению, лучшему пониманию творчества Достоевского. «Едва ли простой случайностью, – замечает он, – можно объяснить, что три шедевра мировой литературы всех времен – „Царь Эдип“ Софокла, „Гамлет“ Шекспира и „Братья Карамазовы“ Достоевского – трактуют одну и ту же тему, отцеубийство» (Freud, CPW, v. XXI, p. 188).

В греческой драме отцеубийство совершается самим героем, хотя оно и не является преднамеренным с его стороны. В английской драме преступное деяние совершается не главным героем, а другим лицом, для которого данное деяние не является отцеубийством. Как и в «Гамлете», в «Братьях Карамазовых» преступление совершено также другим лицом, однако человеком, связанным с убитым такими же родственными отношениями, как и подозреваемый в отцеубийстве. Подчеркивая эти различия, имеющие место в трех шедеврах мировой литературы, и особо останавливаясь на рассмотрении романа Достоевского, Фрейд считает, что в принципе безразлично, кто на самом деле совершил преступное деяние. С точки зрения психоанализа, существенное значение имеет то, кто носил в своем сердце желание убить отца. В этом отношении, полагает Фрейд, можно считать виновными всех братьев Карамазовых, вплоть до контрастной фигуры Алеши, совестливого и смиренного человека на фоне остальных, преследующих чувственные наслаждения (Дмитрий), циничных (Иван) или, подобно самому Достоевскому, подверженных эпилептическим припадкам (Павел Смердяков).

Если трактовать роман Достоевского с психоаналитических позиций, с точки зрения того, что каждый ребенок испытывает двойственные чувства по отношению к своему отцу, то есть одновременно любит и ненавидит его, восхищается им и желает его смерти, то это может привести к мысли, согласно которой все братья Карамазовы виновны в отцеубийстве. Но вытекает ли подобное заключение, сделанное Фрейдом, из самого романа? Действительно ли Достоевский в художественной форме изобразил именно то, что впоследствии обнаружил Фрейд в своей клинической практике?

Обратимся к роману Достоевского «Братья Карамазовы». Внимательное чтение его не оставляет сомнений относительно всех реальных и воображаемых событий, связанных с преступным деянием.

Незаконнорожденный Павел Смердяков действительно является отцеубийцей. Он сам сознается в своем преступлении, так описывая сцену убийства перед Иваном Карамазовым: «Я тут схватил это самое пресс-папье чугунное, на столике у них, помните-с, фунта три ведь в нем будет, размахнулся, да сзади его в самое темя углом. Не крикнул даже. Только вниз вдруг осел, а я в другой раз и в третий. На третьем-то почувствовал, что проломил. Они вдруг навзничь и повалились, лицом кверху, все-то в крови».

Будучи подверженным необузданному чувству ревности, в гневе и безрассудстве Дмитрий Карамазов в присутствии своих братьев позволял себе такие высказывания, которые могли быть истолкованы в пользу замышляемого им преступления. «Сумасшедший, ведь ты убил его!» – крикнул Иван. «Так ему и надо! – задыхаясь, воскликнул Дмитрий. – А не убил, так еще приду убить. Не устережете!» В отличие от Дмитрия Иван Карамазов не был вспыльчивым и одержимым любовными страстями, но он тоже высказывал суждения, допускающие мысль об отцеубийстве. Так, спрашивая Алешу о том, считает ли он его способным пролить кровь отца, и получая на это отрицательный ответ, он снисходительно благодарит брата, но в то же время замечает: «В желаниях моих я оставляю за собою в данном случае полный простор». Однако в отношении Алеши Карамазова нельзя сказать, что он каким-то образом, пусть намеком или бессознательным проявлением своих чувств, дает повод для трактовки его поведения, допускающего хотя бы в малейшей степени возможность мысли об отцеубийстве. Напротив, Достоевский изображает его в качестве персонажа, у которого сострадательное и совестливое отношение к людям является не только преобладающим, но и составляющим то нравственное начало, благодаря которому все другие действующие лица романа обретают возможность исповедоваться перед ним в своих грехах, делиться с ним своими сомнениями, испытывать угрызения совести или искренней радости при столкновении с чистым родником жизни.

Смердяков не думал совершать преступление. Он надеялся на то, что это сделает неистовый в злобе Дмитрий Карамазов. Когда же последний, испытывая личное омерзение к своему сопернику в любви и мучителю в жизни, в последнюю минуту встречи с отцом убегает от греха подальше, Смердяков расчетливо и хладнокровно совершает убийство. Он вроде бы и не хотел, но убил. Дмитрий Карамазов, который ненавидел своего отца и боялся, что не удержится от его убийства, тем не менее внутренне не может преступить черту. Он хотел, жаждал убить отца, но не смог этого сделать и после решения суда, признавшего его виновным, в исступлении прокричал: «В крови отца моего не виновен!» Не любящий своего отца, но не помышляющий о его убийстве, Иван Карамазов после свершения Смердяковым преступления мучается сомнениями: «Хотел ли я убийства, хотел ли?» Сам он не хотел, да и не мог стать отцеубийцей, но мог хотеть, чтобы кто-то другой убил отца. Как бы там ни было, проблема отцеубийства действительно затрагивает трех братьев, и психоаналитическое ее объяснение оказывается не столь уж абсурдным, как это может показаться тем, кто не разделяет учения Фрейда об эдиповом комплексе.

Но почему Фрейд считает, что Алеша Карамазов, как и его братья, виновен в отцеубийстве? Разве он желал этого убийства или одобрял само преступление до и после его свершения? А ведь именно из данной посылки исходит Фрейд, когда говорит о виновности младшего брата Карамазовых. Однако, как представляется, сама по себе эта посылка основывается на психоаналитической идеи об эдиповом комплексе, а не на осмыслении характера и нравственной позиции Алеши. Фрейд исходит из того, что мучительные переживания ребенка, имевшие место в раннем детстве и относящиеся к желанию устранить отца, накладывают отпечаток на жизнь взрослого человека, подталкивая его к свершению реального или воображаемого преступления. Но в том-то и дело, что в нравственном отношении для Достоевского первостепенно важными являются благоприятные впечатления детства, а не те деструктивные, вызывающие трепет и страх мучения и угрызения совести, о которых говорит основатель психоанализа. Именно они, в понимании Достоевского, лежат в основе возможного спасения человека от скверны бытия и воздержания его от свершения непристойных поступков, злых деяний. Именно о них упоминает Алеша Карамазов в своей речи, посвященной прощанию с умершим мальчиком Илюшей Снегиревым: «Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение».

Надо полагать, что вовсе не случайно воспроизведенные выше суждения, вложенные в уста Алеши Карамазова, приведены Достоевским на одной из последних страниц романа. В них отражается, на мой взгляд, нравственная позиция как младшего брата Карамазовых, ставящая под сомнение фрейдовские размышления о вине Алеши в отцеубийстве, так и самого Достоевского, позволяющая говорить не только о сходствах, но и о различиях, существующих в мировоззрении русского писателя и венского психоаналитика.

Отметим любопытные совпадения, связанные с особым интересом основателя психоанализа к роману «Братья Карамазовы».

Известно, что в основу сюжета этого романа была положена история одного из товарищей Достоевского по Омскому острогу, осужденного за отцеубийство на каторжные работы. Впоследствии выяснилось, что убийство совершил не отбывающий наказание человек, а его младший брат. Со свойственным ему психологическим проникновением в глубины человеческой души Достоевский расширил и углубил данный сюжет, введя в ткань романа дополнительные лица. По свидетельству дочери писателя Любови Достоевской, создавая тип старика Карамазова, он наделил его многими чертами своего отца. Не исключено, что братья Карамазовы вобрали в себя некоторые характеристики, свойственные братьям Достоевского. Интересно отметить, что у русского писателя было три брата, и в его романе речь идет о четырех братьях. Но самое удивительное, привлекшее внимание Фрейда, оказалось, пожалуй, то, что описанные в романе Достоевского родственные связи частично совпадали с жизненной ситуацией, имевшей место в семье Сергея Панкеева – русского пациента, лечившегося у основателя психоанализа. У отца Панкеева было три брата, и между одним из них и его отцом (дедом русского пациента) возник конфликт на почве любви к одной и той же женщине. По-своему осмысливая эту семейную драму, мать Сергея Панкеева называла братьев своего мужа не иначе как «братья Карамазовы». Не исключено, что в процессе психоаналитического лечения пациент мог сообщить Фрейду о семейных конфликтах, частично совпадающих с сюжетом, отраженным в романе Достоевского. И коль скоро они обсуждали некоторые работы русского писателя, можно предположить, что Фрейд почерпнул из этого источника идеи, укрепившие его в достоверности ранее выдвинутой им гипотезы об эдиповом комплексе как предопределяющем направленность развития человека и человечества, о чем он вновь писал в очерке «Достоевский и отцеубийство». Во всяком случае это могло быть воспринято им в качестве наглядного примера, иллюстрирующего его психоаналитические взгляды на человека.

Итак, с полным на то основанием можно говорить о том, что, во-первых, Фрейд безусловно интересовался литературным наследием Достоевского, а во-вторых, несомненно почерпнул из него ряд идей, оказавших влияние на развитие его психоаналитических концепций. Основателя психоанализа привлекли прежде всего представления Достоевского о бессознательной деятельности человека. В самом деле, во многих своих романах русский писатель образно описывал бессознательные процессы, протекающие в глубинах человеческой психики и вызывающие мучительные переживания личности, связанные с ощущениями страха, вины, угрызения совести, раскаяния и другими чувствами, вызывающими расщепленность сознания и смятение души. Фрейд, стремившийся средствами психоанализа раскрыть внутренние мотивы бессознательной деятельности человека, не мог не обратиться к литературному наследию Достоевского, справедливо усмотрев в нем прекрасные по своему художественному исполнению и психологически глубокие по содержанию зарисовки, обнажающие внутренний мир личности.

Достоевскому принадлежит заслуга в освещении подпольной жизни личности. Несколько десятилетий до Фрейда он использовал в своих романах понятие «бессознательное», ставшее впоследствии основополагающим в психоаналитическом учении о человеке и культуре. Задолго до появления психоанализа он обращался к сновидениям, вплетение которых в контекст рассматриваемых им сюжетов оказалось важной и необходимой частью постижения внутреннего мира личности. Со временем все эти средства проникновения по ту сторону сознания, используемые русским писателем в своем творчестве, приобрели особый смысл и специфическое значение в психоанализе. Можно, пожалуй, сказать, что Достоевский предвосхитил психоанализ, а Фрейд поставил его на научную основу. Оба они способствовали развитию представлений о человеке как существе, подверженном искусу необузданных страстей и влечений. И тот и другой стремились докопаться до истоков и причин, обусловливающих болезненное расщепление человеческой психики. Каждый из них по-своему понимал нравственные императивы жизни и возможности обретения человеком душевного равновесия.

По силе художественного отображения действительности Достоевский был не меньшим психоаналитиком, чем Фрейд. По тщательности раскопок глубинных пластов человеческой души и образному описанию бессознательных процессов венский психоаналитик был, пожалуй, не меньшим реалистом (в том смысле, какой вкладывал в это понятие Достоевский, называя себя реалистом, а не психологом), чем русский писатель.

Таковы, на мой взгляд, основные параллели, которые можно провести между Достоевским и Фрейдом. Думаю, что при более обстоятельном рассмотрении многообразных связей между творчеством русского писателя и психоаналитическим учением венского врача, чему должно быть посвящено специальное исследование, обнаружатся также и иные концептуальные сходства и различия между ними. Не исключено, например, что, помимо других источников, оказавших воздействие на формирование представлений Фрейда о развитии человечества как постоянной борьбе между влечениями людей к деструктивности и их влечениями к самосохранению, литературное наследие Достоевского играло не последнюю роль. Если основатель психоанализа внимательно читал роман «Идиот», то он, быть может, сознательно или бессознательно зафиксировал для себя выраженную одним из героев мысль, согласно которой «закон саморазрушения и закон самосохранения одинаково сильны в человечестве». Но в данном случае мне хотелось бы подчеркнуть другое. А именно то, что даже немногие, выявленные в работе параллели между Достоевским и Фрейдом позволяют, надеюсь, с полным на то правом говорить об интересе последнего к русской культуре.

Литература

Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1987.

Достоевский Ф. М. Полн. cобр. соч.: В 30 т. Л., 1973.

Карякин Ю. Достоевский и канун XXI века. М., 1989.

Нейфельд И. Достоевский. Л.—М., 1925.

Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2.

Розанов В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. СПб., 1906.

Фрейд З. Будущее одной иллюзии // Ницше Ф., Фрейд З., Фромм Э., Камю А., Сартр Ж.-П. Сумерки богов. М., 1989.

Фрейд З. Леонардо да Винчи. М., 1912. С. 117.

Фрейд З. Психология бессознательного. М., 1989.

Фрейд З. Толкование сновидений. М., 1913.

Чиж В. Достоевский как психопатолог. М., 1885.

Freud S. The Standart Edition of the Complete Psychological Works. London, 1975.

Minutes of the Vienna Psychoanalytic Society. V. IV: 1912–1918 / Ed. by H. Nunberg, F. Federn. NY, 1975.

Minutes of the Vienna Psychoanalytic Society. V. III: 1910–1911 / Ed. by H. Nunberg, E. Federn. NY, 1974.

The Wolf-Man and Sigmund Freud / Ed. by M. Gardiner. Harmondsworth. 1973.

Россия глазами психоаналитика

Как было показано в предшествующих разделах работы, Фрейд интересовался Россией, ее культурой и психологией русских людей. Причем его повышенное внимание к России не было связано только с распространением психоаналитических идей среди части русской интеллигенции и с желанием узнать, как и в какой степени эти идеи стали прорастать на русской почве. Напомню, что интерес к России проявился у Фрейда до того, как возник психоанализ. По мере же его знакомства с выходцами из этой загадочной страны и русской литературой внимание Фрейда к России усиливалось. Оно оказалось устойчивым на протяжении всей его многолетней деятельности. Не случайно в ряде работ, относящихся к концу 20 – началу 30-х годов, он так или иначе затрагивал отдельные вопросы, связанные с социально-экономической и культурной ситуацией в России, сложившейся после Октябрьской революции. Фрейд не был специалистом по литературному наследию Достоевского, не был он специалистом и по русской культуре. Однако это не служило препятствием для него при осмыслении идей русского писателя, при попытках понять психологию русского человека, разобраться в культурных преобразованиях в России, вызванных к жизни революцией 1917 года. Поэтому не стоит умалять значения фрейдовских усилий, направленных на психоаналитическое осмысление России. Коль скоро после всего вышесказанного соотнесенность Фрейда с русской культурой не представляется чем-то надуманным, а предстает в качестве одного из источников его размышлений о человеке, то имеет смысл специально остановиться на выяснении вопросов о том, как и под каким углом зрения основатель психоанализа смотрел на Россию, какие оценки давал происходящим в ней изменениям, что думал о ее дальнейшем развитии. Рассмотрение этих вопросов является важным не только в плане понимания мировоззрения Фрейда, но и в связи с переосмыслением прошлого нашей страны, долгое время остававшейся в тисках идеологических штампов и стереотипов, не допускавших инакомыслия.

Очевидно, что в процессе лечения русских пациентов Фрейд стремился понять их психологию, образ мышления и действия. Установившиеся контакты с учеными и врачами, выходцами из России, давали ему возможность соприкоснуться с русской научной мыслью и клинической практикой. Знакомство с работами Мережковского и литературным наследием Достоевского позволило Фрейду составить определенное впечатление о специфических чертах характера русского человека. Переписка и личное общение с Лу Андреас-Саломе также отразились на его общих представлениях о России. Все это, несомненно, способствовало проявлению интереса со стороны Фрейда как к постижению загадочной русской души, которая, говоря словами одного из героев романа Достоевского «Идиот», «для многих потемки», так и к рассмотрению различных сюжетов, связанных с развитием России.

Из переписки с Юнгом следует, что первоначальные суждения о русском характере Фрейд вынес не из непосредственного соприкосновения с выходцами из России, а на основе тех данных, которые ему сообщил цюрихский врач. Согласно этим представлениям, русский человек не отличался достаточными способностями к кропотливой работе и характеризовался некой склонностью к утопической мечтательности. Правда, первоначальные представления Фрейда о русском человеке соотносились, прежде всего, с профессиональной деятельностью российских врачей и вряд ли носили обобщающий характер. Тем не менее только впоследствии, когда он имел возможность лично познакомиться с русскими людьми – пациентами или коллегами по работе, а также окунуться в литературный мир Мережковского и Достоевского, его представления о русской душе стали более содержательными.

У Фрейда нет ни одной работы, специально посвященной психоаналитическому толкованию русской души. Однако в ряде своих исследований он неоднократно обращается к русскому материалу, способствующему, на его взгляд, углубленному пониманию как тех или иных положений психоанализа, так и особенностей русского характера. В частности, внося изменения в психоаналитическое объяснение феномена страха, Фрейд апеллировал к сюжетам, непосредственно связанным с его анализом волкофобии, имевшей место у русского пациента Сергея Панкеева. Это нашло отражение в работе «Торможение, симптом и страх» (1926), где он пересмотрел ранее высказанное им предположение о роли вытеснения как причины образования страха. Отталкиваясь от русского материала как одного из источников, приведших к модификации психоаналитических постулатов, Фрейд пришел к выводу, что не вытеснение порождает страх, а, напротив, страх создает вытеснение (Фрейд, 1927, с. 29).

Что касается выявления специфических черт характера русского человека, то Фрейд не столь глубоко и обстоятельно рассматривал этот вопрос. И все же, исходя из анализа Достоевского как писателя и моралиста, со ссылками на Ивана Грозного, убившего своего сына и оплакивающего его, основатель психоанализа приходит к выводу, что характерной русской чертой является сделка с совестью. Это соображение высказывается им в работе «Достоевский и отцеубийство». Оно основывается, судя по всему, на размышлениях Фрейда об образе жизни русских людей, мышление и поведение которых представляются ему детерминированными архаическими слоями психики, преобладающими на ранних ступенях развития человеческого существа. Не случайно в одном из писем к Цвейгу, написанном им в 1920 году, в связи с упоминанием творчества Достоевского Фрейд пишет об архаической природе русской души. А несколько лет спустя в работе о Достоевском он замечает, что сделка с совестью как характерная русская черта нагляднее всего проявляется в совершаемом русским человеком преступлении, последующем его раскаянии и вновь замышляемом преступлении. Нечто аналогичное имело место и у древних народов, когда покаяние после убийства служило своеобразным приемом, способствующим освобождению души от угрызений совести, и открывало путь к новым убийствам.

Читая трилогию Мережковского «Христос и Антихрист» или такие романы Достоевского, как «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», можно, конечно, обнаружить соответствующие пассажи, в которых сделка с совестью выступает в качестве важной характеристики, способствующей постижению внутреннего мира главных героев. Но является ли данная характеристика специфической чертой именно русского человека? Или она наряду с другими, не менее существенными характеристиками, составляет одну из граней призмы, через которую лучше высвечивается образ человека как такового, наделенного противоречивыми чувствами, раздираемого внутриличностными конфликтами, не понимавшего сути происходящего? Разве преступление и раскаяние, ведущее к новому преступлению, характерны только для русских людей? Разве они не встречаются среди других народов, национальный характер которых формируется в культуре, заметно отличающейся от русской, не имеющей с ней ничего общего?

Ориентируясь в своих исследованиях на раскрытие общих механизмов функционирования человеческой психики, Фрейд не уделяет особого внимания рассмотрению национального характера. В отличие от ряда психологов, интересующихся проблемами национального характера, он сосредоточивается скорее на проведении параллелей между душевной жизнью отдельного человека и народных масс, психологией личности и толпы. В этом отношении основатель психоанализа не делает каких-либо различий между многочисленными народностями, не апеллирует к национальным особенностям, скажем, немцев или англичан. То, что он обратился к освещению специфики русского характера, свидетельствует лишь о его повышенном интересе к России. И он действительно пытается по-своему осмыслить загадочность русской души. Но если Фрейду удалось проникнуть по ту сторону сознания человека и выявить скрытые механизмы функционирования человеческой психики, то отсюда вовсе не следует, что он достиг такого же успеха в понимании природы русской души, загадочность которой пытались постигнуть многие умы даже в самой России, включая Достоевского.

Нельзя сказать, что сделка с совестью не свойственна русскому человеку. Фрейд верно уловил внутреннюю противоречивость самосознания, заставляющего человека признавать свои собственные ошибки, но одновременно и оправдываться перед самим собой, стремиться к постижению истины, но в то же время создавать различного рода иллюзии, связанные со склонностью к самообману. Но сделка с совестью как внутренняя интенция свойственна многим представителям человеческого рода независимо от их национальной принадлежности. Другое дело, становится ли она основной установкой, предопределяющей поведение человека в жизни, или отступает на задний план под натиском очищающего душу самопрозрения о ее пагубности. Национальные черты могут лишь придать этнически окрашенный оттенок раздвоенности сознания и повлиять на своеобразие форм самообмана, но они не сказываются на самой возможности обострения или разрешения индивидуально-личностных конфликтов, возникающих на почве извечных ошибок между сущим и должным.

В своей жизни каждый человек неоднократно подвергается многообразным соблазнам и искушениям. Сделка с совестью ради удовлетворения своих собственных страстей и влечений – отнюдь не редкое явление, постоянно или эпизодически проявляющееся у самых различных представителей человеческого рода. Да и совесть как способность индивида осуществлять самооценку совершаемых им деяний, обладать самоконтролем и осознавать свою ответственность перед другими людьми и самим собой свойственна далеко не всем и не в одинаковой степени. Кстати сказать, Фрейд понимал это и в своих лекциях о психоанализе подчеркивал, что подавляющее большинство людей наделены совестью в весьма скромных размерах. Причем, высказывая подобное соображение, он имел в виду большинство представителей человеческого рода, не соотнося его с какой-либо национальной принадлежностью. Однако, говоря о сделке с совестью, он в силу каких-то соображений отождествил ее с русским характером. Возможно, это вытекало из его психоаналитического прочтения романов Достоевского или из того понимания психологии героев, которое основывалось на фиксации амбивалентных чувств, испытываемых людьми, подобными Раскольникову, в минуты размышления над тем, смеют ли они преступить черту, отделяющую их от простых смертных, смирившихся с обстоятельствами жизни и склонивших свою голову перед неизбежной судьбой.