Дом окнами в полночь. Исповедальный роман

– Обокрали? Подожди, а как же… Путь-то не близкий!

– Обходными манёврами. Видят, что русский – цепляются. А так, старался не особо светиться, шёл, когда ночью, когда «глухой, нехоженойтропою». Но, бывало, кто и подбросит, если не побрезгует.

Один раз вёрст пятьсот ехал, заваленный мешками с какими-то вонючими гранулами. Едва не задохнулся.

– В Душанбе-то как тебя занесло?

– Командировка. Да ладно об этом.

– А путь куда держишь?

– В Москву, если получится.

– Живёшь там?

– А вот на этот вопрос я сам себе не могу ответить.

Загасив окурок о подошву, Андрей встал во весь свой сказочный рост:

– Садись в машину. – Пошагал, не оборачиваясь. Привыкший, видать, к тому, что возражать ему мало кто осмеливался.

Пугая прохожих чудовищными габаритами и стреляя дизельным смрадом, грузовик, с видавшим виды контейнером в кузове, скоро миновал городскую черту. Сразу после арки, установленной на въезде – выезде, сверкнула под лучами клонящегося к закату солнца озёрная гладь. Мы привернули и остановились. На мелководье ещё барахтались коричневые казахские мальчишки с надувной автомобильной камерой. В прибрежных камышах, чуть покачиваясь, стояла лодка с уснувшим в ней удильщиком. Тёплым гнилостным духом веяло с влажного озёрного окоёма.

Андрей достал из-за сиденья дорожный несессер на молнии и подал мне. Взглянув недоверчиво и любопытствуя, я потянул за колечко. Внутри покоились мыльница, мочальная рукавица, расческа, бритвенный станок и флакон лосьона.

– Давай, приведи себя в порядок. – Вытянул из-за шторки спальника полотенце и накинул мне на плечо. – Кофе сейчас сварганю, а поговорим потом. Рюкзак-то, зачем берёшь?

– Тоже сполосну.

«Не стоит, брат, прощупывать мою заплечную суму даже из простого любопытства. Упрятанная в днище рюкзака вещь тебе может не понравиться и, что совсем нежелательно, обеспокоить и насторожить».

Погрузившись в тёплые озёрные воды и блаженствуя, поймал себя на мысли: «Вот не выныривать бы, и… «Finita la comedy». Вообще, как это – умирать? Безболезненно? Мучительно? «… с гибельным восторгом»?

Все книжные россказни о потусторонних туннелях, воронках, про уходы с возвращениями и клинические летания под потолком, вероятно, чушь несусветная. У человечества ведь нет опыта умирания. Один лишь в целом свете вполне испытал подобное на себе. И смерть, и воскресение из мёртвых. Только навряд ли Он захочет поделиться впечатлениями.

Мыльная пена хлопьями ложилась на воду и уплывала к камышам. Стираное бельишко, расстеленное по траве, вялилось на жаре, не спадающей даже к вечеру. Стоя по пояс в воде и наощупь выкашивая бритвой тугую щетину, я осмысливал предстоящий разговор с Андреем.

Ах, «…ну что сказать тебе, мой друг…», молчаливый рыцарь этих, не к ночи помянутых, дорог и бесприютности дальнобойной кочевой жизни? Чем заинтересовал тебя случайный бродяга? Какую тайную струну задел ненароком в твоей большой и отзывчивой душе? А хлебнув горячего кофе, обнаглел вконец:

– Андрей, коли уж всё так оборачивается, ты не будешь супротив, если я завалюсь спать? А исповеди и проповеди отложим на потом. Прости, но я дико устал.

– Тебе сколько лет, Олега?

– Двадцать восемь, а что?

– Да так. Поначалу дал бы тебе все сорок. Полезай в спальник за сиденьями, всё там найдёшь. Мне тоже, пожалуй, окунуться не грех.

Подстраховываясь по привычке, обернул вокруг своей босой ноги лямку рюкзака и, едва коснувшись щекой надувной подушки, мгновенно провалился в небытие. Слыхом не слыхивал, как, урча, завелась машина и, упёршись ближним светом в дорожное полотно, тронулась в ночь.

Очнулся лишь, когда в кабине забрезжило жидкой рассветной мутью. Ровно гудел мотор, «дворники» мерно снимали дождинки с лобового стекла. Сдвинув шторку, закрывавшую мизерное оконце спальника, долго наблюдал бегущую по обочине вереницу зелёных насаждений, перемежавшуюся полями, хилыми саманными домишками, юртами пастухов, загонами для скота, колодцами и пустырями.

Проплыла мимо забавная деревня, половина домов которой была выкрашена ярко-жёлтой сигнальной краской. Такую наносят на тротуарные ограждения. Размалёваны не только дома, но и бани, заборы и даже собачьи будки! Видно, какому-то ушлому разметчику дорожных покрытий удалось не только «прижать» пару неучтённых бочек этой ядовитой краски, но ещё и поделиться ею с односельчанами. Ну а кто ж откажется от такой «халявы»?

Обнаруживать себя проснувшимся не хотелось. Узкий спальник стиснул и смирил меня, словно «прокрустово ложе». Укачивающее движение, пролетающие за окном пейзажи теперь напоминали мне купе поезда, что увлёк меня некогда в эти незнакомые края. Я, кажется, даже ощущал спиной, как вагонные колёса рельсовой азбукой Морзе выстукивают заданный режим движения. Движения вроде и поступательного, однако, что печальнее всего, возвратного, обращённого в воспалённую память мою, превратившуюся однажды в незаживающую рану, дотрагиваться до которой воспоминаниями лишний раз, казалось бы, совсем и не нужно.

* * *

Наверняка есть люди, которым нравятся служебные командировки. Этаким завзятым «доставалам» и «вышибалам». В основе своей это снабженцы, свято уверовавшие в то, что без них, завод или, там, фабрика загнутся на корню.

Ну как же! Заходишь в учреждение весь исполненный значимости – животик вперёд, галстук, красная папка с документами, – Милые дамы, добрый день… Встречают с настороженностью: кто ж знает, что ты за птица? Сделал, что поручено, звони своему начальству – мол, дело застопорилось.

«Но я постараюсь… Не извольте беспокоиться… Не первый день замужем… Всенепременно добьюсь». Тем самым обеспечь себе пару-тройку «разгрузочных» дней. Вечером в ресторане графинчик и невинная стрельба глазами по сектору в 360 градусов. Свобода, забодай тебя комар!

И я не был супротив такой жизни до поры, пока эти поездки не стали практически основным способом существования. Директор, пользуясь моей холостяцкой незащищенностью тылов, выезжал на мне, как на казённом. И приходилось безропотно отправляться внедрять нашу немудрящую швейную продукцию провинциальным торговым организациям. Дело потихоньку шло. Ни шатко, ни валко, но шло.

Однако, в какой-то момент душа моя воспротивилась тягостной постылости такого положения дел. К вящему неудовольствию заметил за собой ловко наработанную в командировках виноватую улыбку, заискивающие нотки в голосе и японскую готовность к извинительным полупоклонам. А необходимость вручать подарки и презенты начальствующим дамам просто вила веревки из моей гордости!

Да ещё эти гостиницы районных городишек, где номера наполнены тоскливым одиночеством и раздумьями о никчёмности разъездного характера бытия. Там скрипучие кровати, (пружина им в бок!) плоские подушки и бельё с запахом клопомора. Комковатый ватный матрас всенепременно с застаревшим жёлтым «пролежнем» на обратной стороне. Тусклое, из экономии, освещение, захватанные портьеры, рябь в телевизоре и покойницкая температура в трубах отопления. Не везде, конечно, но всё же, всё же…

И вот я спрашиваю вас, дорогой мой шеф, Большаков Иннокентий Александрович:

– Кеша, паразит мировой, буржуй недорезанный! Скажи на милость, на кой ляд я наравне с тобой, получал в «Плешке» высшее образование!? (Прошу прощения, в Институте народного хозяйства им. Г. В. Плеханова). Но ты директор, а что за роль последнее время у меня? Больше разъездной сбытчик, чем начальник цеха! Доколе, Квентин!? С этой принудиловкой, которой ты связал меня по рукам и ногам, лучше всего справилась бы любая бывшая швея-мотористка, коими битком забиты АХО и бухгалтерия фабрики. Но как только о командировках заходит разговор, все сразу или беременны, или на сохранении, либо по уходу за ребёнком! Тут же вспоминают о своих незыблемых правах. Суфражистки, ни дна им, ни покрышки!

Подспудно в голове оформлялась такая вот гневная отповедь, с которой я всерьёз намеревался, когда – никогда, вломиться к директору в кабинет. Вплоть до того, что и открыв дверь ногой. А пусть!

– Смею предположить, что так и не вломился, – позёвывая, спросил Андрей.

– Ну да. Случился зажим в одном месте, – соглашаюсь обречённо. – Субординация, куда деваться. Друг и приятель он мне только за проходной, так договорились. А тебе бы не мешало поспать, брат. Всю ночь ведь с рулём обнимался.

– Ладно, привернём к какой-либо речке, посидишь, порыбачишь, а я покемарю. Под сиденьем есть удилище складное.

– Так ведь наживка какая-то нужна?

– От вы ж народ, москвичи! Наживки кругом полно. Хлебного мякиша намни, скатай шарики. Лопатку возьми вон сапёрную, копни у берега – вот тебе и черви. Мух налови в спичечный коробок. С любого валежника лопаткой кору вскрой, и нате вам, опарыши. Оттого, знать, вы и мелкие такие, что с природой не дружите. А у неё, матушки, всё для вас есть, бери, не хочу! Надо только уметь это взять. Да. Уметь надо… – Он явно клевал носом.

Не успел я, сидя на берегу, доесть ржаную четвертушку, которая предназначалась для наживки, как из-за опущенных стекол кабины раздался молодецкий храп. Да такой! Меня сможет понять лишь тот, кто на своём веку слышал, как работает тракторный «пускач»!

* * *

Пока я примеривался открывать директорскую дверь ногой и разучивал тезисы справедливого ультиматума, Иннокентий сам вызвал меня к себе в кабинет. Но не по аппарату, как обычно, а через громкую цеховую связь.

Мотористки, как одна, тут же повернули головы, норовя заглянуть ко мне в конторку через стеклянную перегородку. Шествуя по пролёту сквозь ряды строчащих швейных машинок, мне думалось: «Голос прям дикторский! Впору бы тебе, Квентин, и производственную гимнастику в цеху возглавить».

– Работаем! Шеи не повредите, милые дамы. Работаем! – Это я уже моим «девушкам». Ну и народ, все им надо знать!

Люси, секретарши, на месте нет, берём на себя смелость войти без доклада. Ладно, «ногой» в следующий раз. А как сейчас постучать, дверь обита чем-то мягким. И когда успел кабинет облагородить? Открываю и стучу костяшками во вторую, деревянную:

– Разрешите?