Рукопись из Тибета

Страной правил очередной Генсек Леонид Ильич Брежнев, она под его чутким руководством шла семимильными шагами к коммунизму, пела, бухала и штурмовала Космос.

По утрам в семье Волобуевых горничной подавался обильный завтрак, после чего Вилен Петрович уезжал на своей черной «Волге» в обком партии – «руководить и направлять» в областном масштабе. Мы с Элеонорой Павловной уезжали чуть позже. На второй, бежевой, принадлежавшей семейству. Нора, так звал я про себя приемную мамашу, водила автомобиль лично и завозила меня в школу, а сама отправлялась в свой трест организовывать общепит для жителей и гостей Крыма.

Школа, в которой я продолжил образование, была старейшей в городе, но при этом самой обычной. Отпрысков элиты тогда еще обучали с детьми пролетариата. Но расслоение уже чувствовалось. Первые старались держаться вместе, порой демонстрируя превосходство и положение в обществе, а вторые относились к нам с некоторым отчуждением. Что, впрочем, не мешало общению и учебе.

Особо близко я не сходился ни с кем, поскольку одноклассники были дети, я же только внешне был ребенком и имел другие интересы. А поэтому реализовывал свой план. Неустанно и целеустремленно. Достаточно легко усваивая по известным причинам учебные дисциплины, я активно занялся изучением французского, который когда-то неплохо знал по учебе в ВКШ, но потом, не имея практики, почти забыл. Хотя и понимал многие фразы. Наша «француженка» Елизавета Генриховна, в свое время работавшая переводчицей в торгпредстве, весьма обрадовалась прилежному ученику, и я вскоре стал «парлеть» как в доброе старое время.

Кроме того я записался в городской кружок юных водолазов и занялся дайвингом, основами которого владел со времен службы в подплаве. Сначала я плавал и нырял с другими «ихтиандрами» в бассейне, а потом в море, которое плескалось в сотне метрах от охотничьего домика Волобуевых на мысе Сарыч. Всемогущий «папа» организовал сыну акваланг с ластами, которые притаранил в особняк командир Севастопольского учебного отряда его приятель. На каникулах, встав с восходом солнца, я брал снаряжение с собой, облачался у кромки шипевшего прибоя, заходил по пояс воду, нырял в глубину, пуская пузыри и восхищаясь аквамиром. Отбарабанив на подводных крейсерах шесть лет и ни единожды побывав в Атлантике, я воспринимал глубину только внутри прочного корпуса и теперь наверстывал упущенное. Царство Посейдона было неповторимым. Без людей, суеты и общественного устройства. В подсвеченных сверху солнцем глубинах шла своя жизнь, по законам природы.

В золотом донном песке колыхались розовые и зеленые цистозейры, меж них ползали крабы и отсвечивали перламутром рапаны, над ними искрился фитопланктон, сквозь который проплывали более солидные представители экосистемы. Я не нарушал установленного порядка и только наблюдал за устойчивым балансом.

«Хорошо бы стать дельфином или на худой конец морской собакой, – думал про себя, чуть шевеля ластами. – Путешествовал бы себе в глубинах без забот, свободный и независимый. Впрочем, вряд ли. В нашем мире это невозможно. Все охотятся друг на друга, поскольку хотят кушать».

Потом я всплывал, освобождался от акваланга и валялся на песке, бездумно глядя в высокое голубое небо. Где-то там вершил свои дела Творец, вернувший меня на грешную землю в каких-то своих целях. А еще размышлял о своих приемных родителях, которые оказались насквозь фальшивыми.

Вилен Петрович был липовым фронтовиком – в годы войны отсиживался парторгом на хлебокомбинате в Ташкенте, но при всем этом имел медали «За боевые заслуги» и «Победу над Германией», а также ряд послевоенных. Призывая партийцев и других граждан Крыма к новым трудовым свершениям «во имя и на благо», он активно ковал его для себя, между делом обогащаясь. Квартира Волобуевых в центре Симферополя, площадью под сотню метров, напоминала мини-Эрмитаж. С дорогими предметами старины, картинами известных мастеров и антикварной мебелью, а также невиданными тогда американским телевизором и западногерманским магнитофоном.

Впечатлял и охотничий домик, напоминавший «Орлиное гнездо» из фильма «Кавказская пленница». Только вместо известной троицы его охранял сенбернар Джим да сторож-грек из местных. Под домом, окруженным увитыми плющом стенами из дикого камня, имелся обширный подвал, в который по линии Элеоноры Павловны регулярно доставлялись крымские марочные коньяки, дорогие вина с шампанским, а также всяческие деликатесы.

Вне службы мои «родители» общались только с подобными себе, составляя замкнутую касту, именуемую номенклатурой. В ней были только первые лица региона с женами, относящие себя к элите, а также приближенные. Остальные же считались людьми второго сорта и исполнителями.

А еще, как выяснилось, Нора имела любовника. Я узнал об этом совершенно случайно, услышав обрывок ее разговора по телефону, когда «папа» уехал в столицу на какую-то партийную сходку.

– …так что, котик, приезжай. Завтра в десять на наше место. Моего козла не будет целых три дня. Целую, – проворковала она и положила трубку.

И это для меня было не ново. В прежней жизни приходилось вести дела по двум партократам и лицезреть их «скромный» ареал обитания при проведении обысков, а также изучать в ходе следствия моральный облик бывших небожителей. Который оказался «не того». Чем страдали многие руководители. Тем не менее своего негативного отношения к старшим Волобуевым я никак не проявлял, внимал их наставлениям и был примерным «сыном». По известному в мире принципу Макиавелли – цель оправдывает средства. И единственным моим другом в среде избранных был уже упомянутый сенбернар, которому при встречах я говорил Есенинское: «Дай, Джим, на счастье лапу мне!» И тот шлепал ее в ладонь, блестя честными глазами.

К семнадцати годам я был довольно рослым парнем, с хорошо развитой мускулатурой и смуглый, поскольку предки были из сербов, и вскоре впал первородный грех. Пришло время. Искусительница явилась в образе московской подруги Норы. Ее звали Ольгой, и она регулярно навещала нас в курортный сезон с мужем, чиновником «Интуриста». Тот был вдвое старше своей жены, много ел, пил и подремывал на пляже под тентом в шезлонге. Супруга же предавалась активному отдыху. Ей было лет под тридцать, Ольга была жгучей брюнеткой с хорошей фигурой, а еще явно «слабой на передок», как говорят шахтеры. В чем-чем, а в этом я разбирался, поскольку в свое время ни один год работал с женской агентурой.

По утрам при встрече Ольга часто ерошила мне голову: «Привет, малыш!», а когда мы оставались одни в комнатах или в саду вроде как ненароком показывала стройное колено или часть полушарий груди в легком шелке японского кимоно, в котором она напоминала гейшу.

Срабатывал безусловный рефлекс – у меня кое-что напрягалось.

– Надо ее непременно приобщить, – профессионально советовал внутри чекист.

– Лучше посадить, за совращение младенцев, – недовольно бурчал прокурор.

– Да пошел ты! – цыкали на него шахтер с моряком. – Такие сиськи!

Короче, я пал, как когда-то библейский Адам. Окончательно и бесповоротно.

Одним летним вечером, которые так красивы на Форосе, когда солнце опускалось за горизонт, над ним алели облака и вдали белел парус, я сидел на подоконнике своей комнаты на втором этаже у открытого окна, листая справочник Брокгауза и Эфрона. Волобуевы с мужем Ольги уехали в Ялту на концерт Эдиты Пьехи, а Ольга, сославшись на мигрень, осталась. Так что в доме мы были одни, не считая «друга Джима». Сенбернар лежал на ковре, положив голову на лапы, вздыхая и грустно помигивая глазами (как известно, собаки этой породы склонны к меланхолии), а Ольга прогуливалась в саду, вдыхая запахи ночной фиалки и жасмина.

– Ау, Ник! Спустись на минуту сюда! – раздался оттуда ее голос. Продвинутая москвичка звала меня по-европейски «Ником».

– Щас! – отложив в сторону словарь, я спрыгнул с подоконника, после чего вместе с Джимом, который увязался вслед, мы спустились вниз, откуда вышли в легкую прохладу вечера.

Миновав небольшой фонтан с «писающим мальчиком» во дворе, мы прошли по тенистой аллее к центру сада, где в кронах трещали цикады, там, в беседке на скамейке у круглого стола, в живописной позе сидела Ольга и обмахивалась легким веером. Полы ее кимоно были распахнуты больше чем всегда при таких встречах, открывая часть загорелого округлого бедра, то же относилось и к пышному бюсту, который порывисто вздымался.

– Иди ко мне, малыш, – защелкнув веер, томно сказала Ольга, что я, сглотнув слюну, незамедлительно исполнил, присев рядом.

– Ближе, еще ближе, – скользнул с плеч расшитый цветами шелк, мою шею обвили руки, и мы слились в страстном поцелуе.

– Возьми меня, – на миг оторвавшись, прошептали ее губы.

Ну, я и взял. С учетом опыта прошлой жизни. В СССР, как известно, секса не было, зато с избытком имелось в постсоветской России. Дома, на работе и даже в политической жизни.

В следующее мгновение я вздел обнаженную искусительницу на руки (кимоно осталось на скамейке) брякнул упругой попой на стол, а ноги, раздвинув, забросил себе на плечи.

– З-з-з, – раздернул молнию летних шорт, и грехопадение началось.

Все по «Камасутре». Поза номер семь «зямба». Или вроде того. Их там не меряно и все с названиями. Ольга стонала на столе, я частил, как спринтер в забеге на короткие дистанции. В итоге, довольно быстро пришел к финишу.

– Что ж ты так? – тяжело дыша, разочарованно протянула партнерша. – Надо помедленнее и дольше. Начинай снова.

– Не вопрос, – утер я пот со лба, после чего снял ее со столешницы, развернул и упер в стол. По принципу избушки – к лесу передом, ко мне задом. Как это зовется по пособию брахманов не знаю, но у нас, русских, четко и понятно.

Замечание было учтено (неверная жена довольно ахала впереди), а я, обхватив ее за бедра, размеренно сопел сзади. Теперь дистанцию прошли минут за десять.

– Хорошо-то как, – затрепетав в конце, обернула ко мне порозовевшее лицо довольная Ольга. – Да ты, Ник, душка. А еще можешь?

– Могу, Петька, могу, – ответил я фразой из уже тогда известного анекдота.

После чего попросил обнять ее меня руками за шею (что было немедленно исполнено), подхватил под колени, и мы учинили еще одну Камасутру. Правда, минут на пять. Красотка была не особо тяжелой, но силы были на исходе.

– Все, спекся Буланчик, – сказал я, когда мы завершили цикл, усадив разморенную Ольгу на скамейку. В беседку вошел все это время наблюдавший за нами Джим, облизнулся, вернулся к рядом стоявшему церцису и задрал на ствол ногу.

Чуть позже мы все втроем купались в теплом ночном море. С неба вниз падали пушистые звезды, откуда-то издалека доносило звуки танго.

– Где ты всему этому научился? – спросила, заколов волосы, Ольга, когда мы направились по скрипящему песку к дому.

– Не знаю, – пожал я плечами. – Помню только, когда еще был младенцем, нянечка сказала: «Кобель будет».

– Шутишь? – лукаво покосилась на меня она, грызя травинку.

– Честное слово.

Судя по тому, как через несколько дней в отсутствии «папы» на меня стала поглядывать Нора, Ольга проболталась подруге о том, что случилось между нами.

«Нафиг-нафиг, – думал я, отворачиваясь от ее зазывных взглядов. – У тебя уже один е… есть. Только семейного инцеста не хватало».

Вскоре мне довелось лицезреть самого Генсека. В той, первой, жизни, я его тоже наблюдал, но в основном затылком, когда стоял в оцеплении перед трибуной Мавзолея в дни майских шествий и военных парадов. Теперь же случился, как говорят, «личный контакт» при следующих обстоятельствах.

Наш охотничий домик на Форосе, в числе еще десятка таких же, принадлежавших лучшим людям полуострова, находился всего в нескольких километрах от главной правительственной дачи, имевшей одноименное название. Когда-то там была резиденция русских царей, потом ее облюбовал товарищ Сталин, далее эстафету принял Никита Хрущев, а теперь в Форос временами наезжал Леонид Ильич Брежнев. Со товарищи. Внешне это никак не афишировалось, но кому положено знали. В том числе мой усыновитель. Однажды в августе (это было за год до окончания мною школы) он прикатил вечером на служебной «Волге» из Симферополя и сообщил, что отдыхающий в резиденции Генсек желает встретиться с талантливой молодежью Крыма.

– Ты будешь в их числе, – покровительственно похлопал меня по плечу. – Постарайся произвести впечатление.

– Может, взять баян и там чего-нибудь сбацать? – спросил я, проникаясь важностью услышанного. В доме имелся подаренный мне Норой «Хонер» о пяти регистрах, на котором по вечерам я нередко играл для папы «Интернационал», а ей – кое-что из зарубежной эстрады.