Избранное-1. Итого: из разных книг за четверть века

А там дежурит как раз докторишка какой-то новый, – видать, только появился в наших краях, я его не знаю. И не освоился он, видать, пока еще в нашей обстановке.

Они, молодые, почти все обычно странные какие-то, пока не освоятся, не обтреплются. Вот и этот тоже: нет чтоб черкнуть в бумаге, как положено, что живы-здоровы хулиганы мои и противопоказаний к содержанию «на курорте» не имеется, и вся недолга. Так нет, ему, вишь ты, осмотреть их да опросить очень хочется! Засвидетельствовать, так сказать. Будто бы до него начальство уже не рассмотрело их всех как следует.

Ну, осматривает.

Один гад ему на одно вдруг жалуется, другой – на другое… Известное дело: на «губе» сидеть кому охота?

Лейтенантик-докторишка и расклеился: тому таблетки выдает, другому осмотр терапевта назначает и обоим диагнозы пишет – прямо в записках об арестовании! И, главное, резво так, я даже перехватить у него эти бумажки не успел.

– Чего ж ты, – говорю ему, – делаешь?! Головой, – говорю, – подумай: разве ж их теперь с такими сопроводиловками на «кичу» посадишь?

А он отвечает:

– Вылечатся, тогда и посадите. Здоровье – прежде всего!

И улыбается радостно, через очки свои дурацкие.

– Да-к, сейчас садить-то надо, как ты не поймешь, лейтенант? Начальство приказало: прямо сей-час и садить! Не-мед-лен-но. Понятно тебе?

А докторишка этот – удила закусил, и ни в какую. Что-то там – не то совесть, не то еще чего – не позволяет ему про больного человека писать, что здоровый. Объяснял я ему, объяснял, да что толку? Тем более – запись уже не переправишь…

Ну, ладно, увел я арестантиков своих «болезных». По команде все, как положено, доложил.

Пяти минут не проходит – шум, гам, тарарам: вызывают этого принципиалиста аж к самому начальнику штаба! На ковер.

И прям с порога, естественно, принимается начальство наше вполне грамотно ему втолковывать – что почем. Объяснять ему начинает, что он глубоко неправ. Что не ему, дураку, поучать старших – кого и когда сажать. Что сверху гораздо виднее, чем из того места, из которого он тут высовывается. И что служба его только пока начинается, а с таким началом служить ему будет ой как несладко, потому как служебного чутья у него никакого до сих пор нет, напрочь отсутствует.

– Чутья, может, и нет, а чуткость к людям – есть… – ляпает в ответ докторишка этот на свою голову.

Вот когда только по-настоящему и началось!

Я даже от двери отпрыгнул – подальше. Не дай бог откроется, тогда и мне сдуру перепасть может. Только и в конце коридора это громыхание слыхать было, хотя вроде бы стены у нас – толстые…

Проходит время, зовут туда же, в кабинет, флагманского врача. И, видать, вдвоем уже продолжают «топтать» глупыша этого. Разъяснять!

Вышел он от них – красный, как из бани – очки, и те будто вспотели. Губы дрожат, едва сдерживается, но – гордый: на своем достоял, запись в сопроводиловке не исправил!

А чего, спрашивается, добился?

Ну, про службу дальнейшую говорить не буду, время еще покажет, какая у начальства память.

А что до дела, так все равно ведь – не по его вышло. Оформили, естественно, новые записки об арестовании – на обоих разгильдяев. А за доктора в них флагманский, как водится, и расписался. Все как положено, чин чинарем: будто – здоровы и противопоказаний к содержанию в особых условиях гауптической вахты не имеют!

И отвел я их, болезных этих, туда, куда следует. Сидят теперь, небось, на «киче» и про болячки свои не вспоминают. У нас это – быстро!

А я вот себе думаю: чутье-то, оно – конечно… Но одного чутья в нашем деле мало. Здесь больше – этикет нужен. Воинский.

Этикет, он, знаешь – штука тонкая. Главное в нем – не соваться куда не надо, где давно уже все отработано. Ну а если уж сунулся – сиди да помалкивай, на глаза начальству не попадайся. Пригнись и жди, пока пронесет. Не тобой здесь порядки заведены – не тебе их и менять…

Это что-то вроде замка или предохранителя. У каждого служаки он должен быть – обязательно! Без этого у нас – никуда: ни тебе службы нормальной, ни карьеры (в хорошем смысле этого слова), ни покоя. А военному человеку – в особенности!

Жаль только – не каждый еще этим, как я, проникся.

Чаша со змеёй

Час назад старпом, заглянув в рубку, сказал ему: «Иди отдохни, штурманец. Но в шесть утра чтоб – как штык – на корабле: приготовление».

Такая щедрость была удивительной, отпускали не всех. Второй день подводная лодка собиралась выйти в море, второй день выход откладывался с часу на час, и второй день вся команда не сходила с корабля: сначала «крутили приготовление», потом «сидели по готовности», дожидаясь разрешения на выход в море. Потом высокое начальство, по каким-то одному ему ведомым причинам, резко меняло планы.

Приготовив корабль к бою и походу и продержав всех по «готовности-раз» пару часов, старпом, периодически бегавший к телефону на пирсе, чтобы получить очередные указания от командира, «заседавшего» где-то в штабе на сопке, бил очередной отбой, но экипаж на берег не отпускал.

Потом, когда все мыслями были давно уже дома, поступала новая старая команда «к приготовлению», следствием которой было новое «сидение по готовности»… Одуревший от такой «боевой учебы» экипаж тихо бесился.

Наконец, к исходу вторых суток, выход отложили аж до семи утра, и тогда старпом волевым решением (но с устного благословения командира) отпустил часть офицеров и мичманов – из тех, кому было ближе всех добираться, – по домам, до утра. Младший из двух лодочных штурманов, лейтенант Раюшкин, попал в их число. Старшему, командиру «бэче-раз», не повезло – он остался на борту.

И вот теперь Раюшкин, благодаря судьбу за то, что хоть пару часов проведет у домашнего очага, стремительно несся по ночному пригороду – домой! О товарищах, оставшихся в душном, пропахшем соляром и потом «прочном корпусе», он сейчас не думал вовсе.

Всеми мыслями Раюшкин был там, за поворотом дороги, где на третьем этаже унылой рыжей громадины, зовущейся родным домом («Дом должен быть полной чашей!» – любила повторять теща), мирно спит его счастье, его жизнь – Светланка. Выпорхнет сейчас ему навстречу в своем халатике, такая бесконечно милая и теплая со сна, прильнет всем телом, и время остановится…

Раюшкин почти бежал, бежал – как летел, и не было в мире такой силы, что могла бы его сейчас остановить! Автобусы уже давно не ходили, такси тоже не было видно – третий час ночи – и круто взбегавшая в сопку бетонка, отгороженная от мира чертой кустарников, гулко отражала в пустынной темноте топот его каблуков.

«А Светланка-то сейчас спит себе спокойно и не ждет, не ведает, что мы все еще никак от пирса оторваться не можем, – радовался он на бегу, – думает: недели через полторы-две появлюсь, грустит… А я – прямо сейчас, сюрпризом!».

Стремительно взлетев на свой третий этаж, Раюшкин едва успел включить свет в прихожей и сбросить шинель, как из комнаты, неловко застегивая распахивающийся халатик, выбежала его Светланка. От радости и неожиданности, только увидев мужа, она – чего раньше никогда не бывало – побледнела вдруг и упала в обморок.

Раюшкин, к стыду своему, растерялся и никак не мог решить: что теперь делать? Постояв полминуты на месте, он заметался – бросился сначала к жене, потом на кухню за водой, потом зачем-то, прямо с кружкой, в темную комнату, но остановился на пороге, от стона лежащей в прихожей Светланки. Подбежав к ней опять, он попытался напоить ее, но не смог и, проливая воду, услышал ее стон: «Скорую!..». Быстро схватив шинель, он пулей бросился вниз по лестнице.

Как выкатился на улицу, как бежал к телефону-автомату, Раюшкин не запомнил. В голове все путалось и мешалось в стремлении помочь, защитить жену, а сердце при этом гудело от дикой радости и восторга: «Но ведь как любит-то, а? – До обморока!!!».

На беду, ни ближний, у соседнего дома, ни дальний, через две улицы, телефоны не работали. Тогда Раюшкину пришла вдруг в голову светлая мысль: добежать до дежурной аптеки, благо, от дальнего телефона до нее – рукой подать. Уж там-то, в аптеке, наверняка знают, что делать, дадут лекарство какое-нибудь, на худой конец – совет…

Он вбежал в аптеку, тяжело дыша, и тут же бросился к дремавшей над книгой молоденькой медсестре. Та – видно, спросонья – все никак не могла взять в толк, чего это хочет от нее странный военный в расстегнутой шинели и съехавшей на затылок ушанке. С трудом переводя дыхание, Раюшкин, как мог, объяснил ей, что случилось.

Сестра поняла, наконец, что телефоны нигде не работают, что до аптеки ему пришлось бежать бегом, а сам он не знает, что ему делать с женой, которая упала в обморок. После этого в глазах медсестры вспыхнул какой-то лукавый огонек, она совсем несерьезно хихикнула и произнесла:

– Стыдно Вам, товарищ майор, не помнить, что делают при такой простой вещи, как обморок!

– Почему это мне вдруг должно быть стыдно? – подумал ошеломленный Раюшкин. – Почему это я должен все знать? Да, и почему это я… майор?!

Но тут он машинально перевел взгляд туда, куда так ехидно посматривала аптекарша, и вообще перестал понимать что-либо. На его шинели, на той самой шинели, которую он, убегая, впопыхах рванул с вешалки и, набросив на плечи, не успел даже застегнуть, на его родной новенькой шинели, на ее погонах… вместо привычных лейтенантских звездочек тускло поблескивали в двух красных просветах одинокие крупные звезды. И над каждой из них красовалась ненавистная с недавних курсантских времен эмблема медицины – чаша со змеей.

Так лейтенант Раюшкин впервые опоздал к выходу лодки в море и во второй раз в своей жизни попал на гауптвахту.

Выйдя из-под ареста (после слишком бурного выяснения отношений с женой), он вынужден был, кроме всего прочего, «выкатить фугас» корабельному «лепиле», новую шинель которого, как выяснилось, в спешке прихватил еще на лодке, собираясь домой. «Врач-хирург корабельный», как старший товарищ, был (по его же словам) весьма этим фраппирован.

…ДА…

(флотские афоризмы)