Искусник

В кармане пальто закурлыкало, и он резко встал, шагая в мой закуток, где ловилось получше. Я оцепенел, разжижаясь, как медуза на песке.

Опасный человек, которому я наставил рога, стоял прямо за моей спиной – улавливался легчайший аромат мужского парфюма, а кашемировая пола терлась о спинку кресла.

«Минотавр» выцепил из кармана серебристую плашку телефона, и пронес его над самой моей головой.

– Алё? Да, Ленусик. Что? М-м-м… Ну, да! Спасибо, Ленусик… Ох, я и забыл совсем! – подхватился Брут, пряча девайс. – Мне же в Москву, по делам… По важным! Вот и всё. Так что… без меня!

Раскланиваясь на ходу, он пальнул дверью, а Вартанян, будто отстреливаясь, звонко шлепнул себя по залысому лбу.

– Чуть не забыл! Тебе же тоже туда же, Антоша!

– Куда же же ж? – воздвиг я брови домиком, чувствуя, как унимается трясца.

– В Москву! Там какой-то конгресс по районным изданиям намечается, впритык к «каникулам», а проживание за счет принимающей стороны. Понял, в чем изюминка? Короче, закончим с газетой, и свободен! Билеты, командировочные – всё у главбуха. Только извини, – Армен Суренович развел руками, – на самолет у нас денег нема, поедешь в плацкартном!

– Да ладно, – великодушно сказал я, унимая радость, – уж как-нибудь.

– Учти, – хихикнул Сандро, – Новый год будешь в поезде справлять!

– Было бы с кем, – мудро отреагировал я, – а где – это вторично.

В коридоре бухнуло. Фима в ковидной маске юркнул в редакцию так быстро, что дверь выстрелила ему в спину.

– «Хванчкары» не было, купил «Киндзмараули», – протараторил он, замедляя темп. – А… где?

– Это вторично, «долгий парень»! – весело крикнул ответсек. – Наливай!

* * *

…Крашенная белым дверь палаты дрогнула, словно эхо воспоминания, и повариха гулко мяукнула на всё хирургическое отделение:

– Обе-ед!

Снулые и вялые пациенты сразу оживились, зашебуршились. Пища в скучном больничном бытии – единственное развлечение. Пока я тащился в столовку, памятное осыпалось с меня, как рыжая хвоя с позабытой новогодней елки.

– Па-аберегись! – налетел веселый голос с хрипотцей.

Ловко переставляя костыли, меня обогнал тощий и жилистый Василь из соседней палаты, держа на весу «костяную ногу» в гипсе, как в белом валенке. Вокруг Василя расходился запах курева.

– Вот утроба ненасытная… – проворчал вечно сумрачный Захар, тяжело опираясь на бамбуковую трость. От него попахивало валидолом.

Сам я ни с кем не знакомился, таился, как нелегал в тылу вероятного противника. Просто слыхал, как переговаривались ломаные и битые больные.

Из распахнутых дверей столовой тянуло парком, накатывали запахи и гомон оживленных голосов – шуточки, смешки, подначки шли фоном.

Я пристроился в очередь из самых голодных. Тетя Зина, пышущая румянцем в раздаточном окне, налила мне миску супа с сайрой. А на большом мятом противне разнеженно желтел омлет, порезанный на квадратики. Картинка!

– Антон Пухначёв, пятый стол.

– Кушайте на здоровьечко!

– Спасибо…

Обычно я ем вдумчиво, без жадности и суеты, но сегодня будто спешил куда-то. Схомячив первое и второе, кружку с компотом унес с собой.

На мое счастье, в палату положили меня одного, избавив от болтливых соседей, храпящих по ночам. Поставив компот на тумбочку, я аккуратно прилег, постанывая от удовольствия, и перенесся памятью на сорок семь лет тому вперед…

* * *

…Проехали Мантурово. Уплыл назад простенький вокзальчик, смахивавший на поселковый универмаг. Промелькнули тонконогие решетчатые мачты, распускавшие лучи прожекторов – в режущем глаз белом свете даже искристый наст темнел, будто присыпанный цементом. Потянулись низенькие скучные домики, придавленные пухлыми перинами снега, зачастили деревья, смыкаясь в непроглядный лес.

Мне было хорошо и спокойно. Мелочи жизни, копошение буден, Бруты, Вии – всё осталось за коробчатым задком «Неоплана», теряясь в извивах поземки. Скорый поезд нес меня, баюкая, частя перестуком колес, а уже завтра я окунусь в московскую круговерть… Сказка!

В окне смутно отражалось мое лицо, подведенное пьяненькой улыбочкой. Это все соседка с верхней полки – Наташа, кажется… Или Даша? Надо же, говорит, уходящий год проводить!

– Без двадцати уже! – разнесся по проходу высокий, звонкий голос Наташи или Даши. – Готовность номер один!

– Есть, товарищ командир! – добродушно забасил попутчик с боковушки, Павел или Петр. В общем, на «П».

А вот и сама соседушка – в теплом халатике и лохматых тапках с помпонами. Шествует, хватаясь за поручни локтями, чтобы не цеплять заразу ладошками – качается под ручку с вагоном…

Длинные струящиеся волосы небрежно оплетены золотистым «дождиком», глаза блестят, пухлые губки то и дело в улыбку складываются… Хороша, чертовка!

– Антон… Ой! – девушку шатнуло. – Постелишь мне, ладно?

– Ладно, – сказал я покладисто, и тут же засомневался, расхрабрившись под хмельком: – Вдвоем на верхней полке? Чревато. Лучше у меня внизу…

– Я вот тебе дам! – строго погрозила мне соседушка, а затем, уловив шальной второй смысл, покраснела. – Да ну тебя! Говоришь, что попало!

Я молитвенно сложил ладони.

– Больше не буду!

– Ла-адно, прощаю, – затянула Наташа или Даша, по-девчоночьи важничая. – Подходи к первому купе, наши все там будут.

– Так точно! – перенял я армейский формат Петра или Павла.

Провожая глазами девушку, я оценивал вприглядку ее фигуру, а заодно завидовал наташиной или дашиной открытости. «Наши все» – это попутчики, с которыми она уже успела познакомиться. Скоро у первого купе весь вагон соберется…

Я опустил узкую «девичью» полку и раскатал свернутую постель. Бельишко сама пусть, раз не хочет вдвоем…

Поднатужившись, достал матрас с третьей полки и расстелил внизу, своему одинокому организму. Вдруг мысли о суетном покинули меня, упорхнув, как спугнутые птицы – приминая постель, уселся Брут. В стильной спортивке он выглядел обычным пассажиром. Вагона СВ.

– В-вы? – выжал я, оплывая ужасом.

– Мы, – невозмутимо подтвердил Федор Андреевич, и слегка раздвинул губы в мефистофельской улыбке. – А чего это ты сбледнул, Антоний? Садись, перетрем за жизнь…

Я медленно опустился, нащупывая диванчик задницей. Сердце билось глухо и часто, попискивая в ушах и затемняя свет. Отстоявшиеся страхи взбаламутились, а недавняя боязливая радость смерзлась, как дерьмо в стужу.