Искусник

«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя, Брут, и подавно уйду!» – крутилось в голове. – Тут и сказочке конец…»

Глянув на Петра или Павла, буржуин непринужденно кивнул ему:

– Спасибо, свободен.

Петр или Павел дисциплинированно удалился, а на губах Брута заиграла насмешечка.

– Ну, что, герой-любовник? Побазарим? – порывшись в кармане, он достал конфету в блестящей обертке, с шелестом развернул ее и сунул в рот. – Жнаеш, а ведь Шветка на тебя жапала… На тебя! Предштавляеш, как любов жла? Ум-м… – «Минотавр» покачал головой, жуя и причмокивая. – Вкушно! И что ты думаешь? Пока выбирал, как мне вас дрючить, целую коробку слопал! Зато выбрал. Я вас, попугайчики мои ощипанные, разлучу! Вот и всё. Супружницу мою безутешную в этом времени оставлю – пущай рыдает, я ей тазик куплю, – а тебя, Антоний, зафутболю в самый застой! Брежневский, я имею в виду. Вот и всё. Не веришь?

– Верю, – каркнул я пересохшим горлом.

– И правильно делаешь, – Федор выудил знакомый серебристый смартфон, покачал его на ладони, а затем вытянул руку и сунул гаджет ко мне в карман. – Пусть пока у тебя побудет, потом заберу, хе-хе… Психоматрицу я еще в редакции снял, а минут через десять… – он глянул на часы «Лонжин». – Ровно через шесть минут эта твоя «душка» угодит в одна тыща девятьсот семьдесят третий… нет, пока еще семьдесят второй… и вселится… Ну-у… Не знаю даже, в кого. В такого же, как ты, чмошника, или в бомжа, в алкаша, в старика-инвалида… В той локации выбор скуден. Вот и всё. А неодушевленная «тушка» останется здесь – завалится на пол, наделает в штаны… Будет ножками сучить и мычать. Прикинь? Но ты не волнуйся, все будет хэппи-энд! Наташа проследит, чтобы Антоху Чернова срочно сняли с поезда и поместили в специализированное учреждение… Вот и всё. Глядишь, через месяц-другой на горшок ходить научится Антоша, ложкой кушать и выговаривать букву «Р»… – притушив глумливую ухмылочку, Брут закатал рукав спортивного костюма, открывая маслянистое сияние золотых часов. – О! Пора, мой враг, пора. Посидим на дорожку!

Буржуин дурачился, получая огромное удовольствие от своей затеи. Отсев на боковое сиденье, он то и дело кривил губы в беглой усмешке. И этот гримасничавший «минотавр» стал моим последним видением – вокруг вскрутился бесшумный вихрь, темные и светлые полосы завились туманными, рваными обручами, скрещиваясь и распадаясь. И бысть тьма…

* * *

…Перевалившись набок, я сел, помогая себе руками. Обождал, пока сердце угомонится, и встал, сжимая костлявые кулаки. Меня не тянуло в «светлое прошлое», но вот он я, весь тут. «Жизнь дается лишь дважды»?

«Ладно, согласен. Куда ж деваться? – суматошные мысли сливались в «бегущую строку». – Что ни делается, все к лучшему, верно? Разве не так?»

Я устало опустил плечи, сникая, и тут же выпрямился, зло одергивая себя: хватит страдальца изображать! Чего ты лишился в будущем, мальчик-попаданчик? На вопрос «кого?» отвечать не стоит: ты здесь, Светлана – там, а между вами непреодолимая пропасть лет. Забудь.

Все твои потери – это старая отцовская двушка, но ты разменял ее на огромную страну! Гордись! Проснись и пой.

Что ты видел, Антон Чернов, в своем тусклом и пустом житии? Тебя шугали в школе и чморили в армии, ты всю свою никчемную жизнь пробоялся – гопников, девушек, начальников, старослужащих… Ну, так и не казнись, не кляни Брута. Может, он нечаянно сотворил добро, тебе желая зла? Дал тебе шанс, Антон Пухначёв отныне и присно, попаданец ты хренов!

Бросай пить и трусить. И хватит уже в чмошниках состоять! Вкалывай, как проклятый, днем и ночью, «за себя и за того парня», но добейся всего – денег, славы, женщин!

Мещанские хотелки?

– Ну и пусть! – с силой вытолкнул я.

И отправился на физиопроцедуры.

Глава 2

Москва, 22 января 1973 года. Разгар дня

– Бельишко я твое постирала, погладила, – домовито суетилась Сергеевна, выкладывая китайскую «Дружбу» с начесом.

– Спасибо! – обрадовался я. Залезать в чужие кальсоны жуть, как не хотелось, но эти хоть чистые. – И что бы я без вас делал!

– Да ладно! – засмущалась хлопотливая санитарка, отмахиваясь, и заново всполошилась: – Ой, ты ж документы не забудь!

В слове «документы» Марья Сергеевна ставила ударение на второй слог, и это звучало как-то по-родственному, что ли, словно у бабушки в гостях.

– Вот паспорт твой… пять рублёв… мелочь… ключи… портсигар…

Кивая, я раскладывал имущество Пухначёва по карманам, и тут сердце дало сбой – простодушная Сергеевна передала мне серебристый гаджет, «подаренный» Брутом.

Как он здесь вообще оказался? Моя психоматрица, мой комплекс нейронных состояний или… Да как ни извернись, обзывая душу «по-научному», она всего лишь информация! Но смартфон – материальный объект. Он-то как попал в прошлое?

«Сделай лицо попроще, – мелькнула трезвая мысль, – что ты вообще можешь знать о времени? Два часа по радио пропикало – вот и все, что тебе известно!»

Кивнув, я небрежно сунул «портсигар» в нагрудный карман заношенной офицерской куртки на овчине, и обул знаменитые войлочные ботинки «прощай, молодость». Готов к труду и обороне.

– Ну, все, Марь Сергевна, до свиданья!

– Смотри, не пей больше, – проворчала санитарка. – А то доиграешься!

– Всё, завязал я с этим делом!

– Ну, ступай, ступай…

Заглянув в ординаторскую, обставленную парой продавленных диванов да шкафчиками, я никого из врачей не застал, зато повсюду висели их портреты, рисованные карандашом – целый альбом извел на медперсонал.

Строгий Андрей Евгеньич, отпустивший чеховскую бородку, моложавый Николай Егорыч, не удержавший пышный чуб под белой шапочкой, бойкая Ирина Витальевна с полными губами, таившими улыбку…

Мне страшно повезло с реципиентом – и глазомер у него оказался в порядке, и чувство цвета, и понимание формы, и пространственное воображение, и твердость руки. Недели две я маялся, приучая сучковатые пальцы алкаша работать с рисунком, подтягивал моторику, но талант не пропьешь! Рука слушалась все лучше, штрихи ложились все уверенней, легче. Я перепортил кучу невзрачной упаковочной бумаги, исписал три карандаша «Тактика», зато обрел покой, как тот скряга, что нашел свой потерянный и оплаканный золотой. Ведь художество – это все, что у меня есть.

– До свиданья, – сказал я, обводя глазами портретную галерею.

Натянул на русый «ершик» лыжную шапочку, и зашагал прочь.

* * *

Три недели в больнице – это бесконечное круженье между палатой, туалетом, столовой и процедурным. Выписка обрывала скучную карусель, отпуская в Большой мир. Мир 1973 года.

Привыкнуть к новой реальности, принять ее как данность, было непросто – память вязала к «родному» будущему. Валяясь часами, я поневоле сравнивал «прекрасное далёко» с «советской действительностью». Прикидывал, взвешивал…

С обеих сторон хватало и плюсов, и минусов. Тянуло, сильно тянуло порыться во всемирной помойке Интернета, а мне предлагали бубнёж «Ленинского университета миллионов»…

«Зато как одуряюще пахли больничные, общепитовские котлеты! – плеснули энтузиазмом мысли. – Да и толку в тех сравнениях…»

Правда, что… Текущее время плескалось всюду, проникая даже в мои сны. Напористое, оно бубнило на волне «Маяка», шелестело страницами «Комсомолки», завивалось сизым дымком «Беломора», накатывало поджаристо-ржаным духом «Орловского» за шестнадцать копеек буханка.

Настоящее пропитывало меня, как вода – иссохшую почву. Я даже начинал боязливо прислушиваться к себе – не прорастает ли доброе и вечное, занесенное советскими ветрами у излета эпохи?

«Не пугайся, быдло креативное, – отразилось в голове, – до «ватника» тебе еще расти и расти!»

На «Новослободской» я украдкой заглянул в паспорт Пухначёва, зеленую книжицу с серпастым-молоткастым. Он… то есть, я? …родился в сорок шестом, значит, ему… то есть, мне? …сейчас двадцать семь. На восемь лет младше «подсаженной личности»! Это плюс. И здорово, что зовут нас одинаково – не надо переучиваться на другое имя. Хотя все девчонки берут фамилию мужа, и ничего. Бывает, что и не по одному разу. Но вот прописан мой тезка в коммунальной квартире… И это минус.

Я вышел на «Арбатской», медленно погружаясь в неведомое мне бытие, как тот робкий купальщик – сначала ногу вытянет, пальцами воды коснется, затем по щиколотку войдет… По колено… По пояс… Плеснет на грудь… Занырнет с головой…

Пока что самым сильным впечатлением стал удивительно спокойный ритм жизни в столице СССР. Никакой беготни на тротуарах и пробок на улицах.

Полвека спустя в Москве даже ночью толчея, а тут… Лепота! Не спеша и не обгоняя, проехал красно-белый интуристовский «Икарус», ему навстречу – салатового цвета «Волга» с шашечками и желтый милицейский «луноход» с синей полосой вдоль по кузову. Прокатился серый «газон»-хлебовозка… Вот и все дорожное движение.