Ангелов в Голливуде не бывает

То было самое начало эпохи, когда движущиеся на экране картинки обогатились речью, музыкой и всевозможными шумами, что в конечном счете повлекло за собой огромные перемены в киноязыке. Сейчас, конечно, странно вспоминать тогдашние дискуссии между теми, кто воспринимал кино исключительно по старинке, и теми, кто сразу же понял, какие возможности открывает звук. Что касается меня, то, боюсь, я не придала происходящим на моих глазах переменам никакого значения. Отчасти тут сказывалось влияние моей матери, которая, как и многие театральные актеры, невысоко ставила кинематограф, и все успехи Голливуда не могли заставить ее изменить свою точку зрения. Живя в городе, один процент населения которого работает в киноиндустрии, а остальные девяносто девять мечтают туда попасть, я оставалась равнодушной к кино и к сопровождающей его шумихе. Я не вешала на стену портреты звезд, не стремилась подражать нарядам актрис и даже не давала себе труда запоминать имена тех, кто находился на пике славы. Бывало, я смеялась во время просмотра, случалось мне и всплакнуть, но я ни на мгновение не забывала, что передо мной иллюзия и что моими чувствами более или менее успешно пытаются манипулировать. Возможно, сказывалось и то, что на мое детство выпала одна из самых страшных гражданских войн в истории – российская. Мне слишком рано пришлось столкнуться с тем, что такое отчаяние, потери, скитания, и оттого вымышленные страдания, которые я видела на экране, не действовали на меня так, как они действовали на обычных людей, не знавших, что такое попасть между жерновами двух миров. Выйдя из кинотеатра, я почти тотчас же забывала увиденное, и горячность, с которой другие зрители были готовы часами обсуждать выдуманных людей и происходящие с ними события, вызывала у меня скрытое чувство протеста.

Конечно, Мэй принадлежала именно к тому типу зрителей, от которого я была бесконечно далека. Все, что происходило на экране, вызывало поток живейших комментариев с ее стороны, и все она принимала за чистую монету. Она дергала Джонни за рукав, хватала меня за руку, громко хохотала в смешных местах, а в самый чувствительный момент полезла за платком и опрокинула на пол сумочку, после чего стала вслепую подбирать рассыпавшиеся под ногами мелочи. Но ей не хотелось пропускать происходящее на экране, и она громким шепотом потребовала от нас пересказывать ей, кто куда пошел и что вообще происходит. Сидящие по соседству зрители начали возмущаться, и Мэй, обрадовавшись тому, что ей подали повод, смачно их обругала. Наконец пытка завершилась, в зале зажегся свет, Мэй подобрала последние мелочи и проверила, все ли в сумочке на месте.

– Нет, ну как она ему сказала, а? – трещала она, когда Джонни вез нас обратно в машине, которую Винсу подарил Джино де Марко и которую Винс сплавил братьям. – Мне прям понравилось, как она поставила его на место! Отличный фильм, я бы и второй раз на него пошла… А ты, подруга, что молчишь?

– Устала, – коротко ответила я. – Завтра рано вставать.

«Какая я тебе подруга? Тоже мне, подругу нашла…»

– Устала она, – передразнила меня Мэй, сощурив бесстыжие серые глаза, и расхохоталась. – От чего ты устала – кавалеров перебирать? Мало ей Тони и этого, исполосованного, теперь и за Лео взялась…

– Ну, знаешь ли! – возмутилась я. – Что ты несешь вообще?

– Ой, да ладно тебе выделываться! Можно подумать, я не видала таких, как ты – которые ходят, задрав нос, словно они по жизни самый главный подарок… И ведь находятся мужики, которые на это покупаются! – обидчиво добавила она.

– Джонни, ей-богу, я ничего не понимаю, – объявила я, поворачиваясь к нему. – Скажи, я что, действительно произвожу такое впечатление? Будто я заигрываю с Тони, с Рэем, а теперь еще, оказывается, и с Лео!

Джонни смутился. Бедняга Лео, судя по его лицу, не знал, куда деться.

– Ну ты же притащила его в кино! – воскликнула Мэй.

– Вовсе нет! Просто Роза… миссис Серано сказала, что Лео может пойти с нами, потому что остальные заняты в мастерской. Вот и все!

– Ну, значит, Лео в пролете, – пожала плечами неисправимая Мэй. Она достала из сумочки зеркальце и проверила, не размазалась ли тушь. – Остаются Тони и Рэй. – Она выпятила губы, критически осматривая себя в зеркальце. – Знаешь, я тут подумала и решила – ты правильно делаешь вид, что не обращаешь на них внимания. – Она убрала зеркальце и ослепительно улыбнулась Джонни. – Не обижайся, милый, но твой братец – кобель, а Рэй – просто урод.

– Он не урод, – промолвил Джонни, и впервые за все время, что я слышала, как он разговаривает с Мэй, в его голосе прозвенело нечто вроде неудовольствия. – Он не виноват, что попал в ту страшную аварию. Врачи сказали, он чудом остался жив…

– Ну да, а когда пришел в себя, то не помнил даже своего имени. Ты его, конечно, жалеешь, но, по-моему, он все равно урод. Такие вещи даром не проходят. – Мэй обернулась, с вызовом глядя на меня. – В общем, подруга, тебе не повезло. Лучший из братьев Серано уже достался мне… и я никому его не отдам! – Она расхохоталась.

Возразить на это было ровным счетом нечего, и я была почти рада, когда Джонни притормозил возле моего дома. Входная дверь запиралась в десять вечера, и, когда я замешкалась, ища ключ, она неожиданно распахнулась передо мной. На пороге, царственно распрямившись во весь свой небольшой рост, стояла миссис Миллер. Туфли на максимально возможных в то время каблуках (шпилек еще не существовало), тщательно выглаженное платье, плотно сжатые губы, взор, источающий презрение, – для полного величия ей не хватало только пары лишних голов, изрыгающих огонь.

– Вы сегодня припозднились, мисс, – уронила она, с неудовольствием косясь на уезжающий автомобиль. – С чего бы?

– Икра, шампанское и разврат, – не моргнув глазом ответила я. Возможно, это была цитата из фильма, который я только что видела.

– Значит, опять кино, – невозмутимо констатировала миссис Миллер. – Надеюсь, машина хотя бы не краденая?

– Нет, это подарок одного гангстера, – отозвалась я.

– Представьте себе, я так и подумала, – с удовлетворением объявила она. И, пропустив меня в холл, миссис Миллер закрыла дверь.

8

Конечно, Джонни раскусил план матери – во что бы то ни стало разлучить его с Мэй. Любой другой на его месте постарался бы как-то выместить свою досаду на мне как на сообщнице, вольной или невольной, но Джонни никак не изменил своего ко мне отношения. Он всегда был мил, дружелюбен и сердечен. Вы скажете, что он выставил свое дружелюбие как барьер между мной и собой, который не позволял мне по-настоящему приблизиться к нему, и будете правы. Все, на что я могла рассчитывать – совместные походы в кино, в тир, в кафе и обмен незначительными репликами. Но даже если звезды складывались удачно и Мэй по какой-то причине не было поблизости, мы с Джонни никогда не оставались одни. Рядом всегда был Тони, Лео или Рэй, которого терпеть не могли все владельцы тиров, потому что он стрелял очень хорошо и почти всегда забирал какой-нибудь приз. Двоюродные братья одно время пытались состязаться с ним, но потом бросили это занятие, потому что он был намного лучше их. К призам – если это были не сигареты, например – Рэй относился довольно равнодушно и чаще всего отдавал их мне, так что дома у меня вскоре собралась небольшая коллекция мягких игрушек. Помню небольшое и довольно скромное заведение, в которое мы обычно заглядывали после тира. Там стоял музыкальный автомат – боже, я еще помню автоматы, в которых проигрывались не пластинки, а длинные валики, – и иногда я танцевала с Джонни или кем-нибудь из его братьев под музыку. Спиртное было запрещено, но в реальности продавалось на каждом шагу. Из-за низкого качества пойла бывали чудовищные случаи отравлений, но мало кого это останавливало. Впрочем, никто из нас спиртным не увлекался, мы разве что иногда пропускали бокал вина.

Вскоре к нашей компании присоединилась подружка Тони по имени Сэди, которая работала официанткой в подпольном баре. Она была рыжая, кудрявая и производила впечатление девушки неглупой, но изрядно потрепанной жизнью. На шее она носила черную бархотку, придававшую ей пикантный вид. Сэди уверяла, что подсмотрела ее в фильме у какой-то актрисы, но я почему-то не удивилась, когда она под большим секретом поведала мне, что бархотка скрывает шрам, которого она стыдится. Когда-то один из любовников, приревновав Сэди, пытался перерезать ей горло, но она вырвалась и ударила его по голове тяжелым предметом – иначе быть бы ей в морге. О случившемся она рассказывала со странным спокойствием, которое заставило меня предположить, что в ее жизни случались вещи и пострашнее этого нападения. Помню, ее не на шутку поразило, что Тони не поколотил ее, когда она совершила прямо-таки ужасный проступок – опрокинула соус для спагетти на его выходной костюм, которым он очень дорожил. Конечно, Тони не сдержался и наорал на нее, но мне трудно было представить, чтобы он поднял на нее руку, а вот она считала это само собой разумеющимся.

– Всю жизнь мне не везет с мужиками, – грустно констатировала Сэди, затягиваясь сигаретой. Мы сидели на подоконнике дамской комнаты, куда Сэди убежала, боясь новой вспышки гнева Тони, а я пошла за ней следом, чтобы ее успокоить. – Так ты уверена, что он не прибьет меня на месте? Чертов соус, и дернуло же меня размахивать руками, когда он оказался рядом…

Я снова терпеливо повторила Сэди, что ей ничто не грозит и она может вернуться в зал ресторана.

– Скажи, у тебя с ним что-нибудь было? Ничего? А то он иногда так на тебя смотрит… Не, я просто так спросила. Знаешь, иногда я думаю, что могла бы с ним замутить всерьез… Но, по-моему, ему от меня только постель и нужна.

– Мэй говорит, он кобель, – буркнула я.

– Ну раз уж Мэй так говорит… – Сэди холодно усмехнулась: она почему-то терпеть не могла подружку Джонни. – Ты ведь его любишь, верно?

– Я не люблю Тони, – сказала я, и это было чистой правдой.

– Я не о Тони говорю, – заметила Сэди и посмотрела мне прямо в глаза. Не зная, что на это можно ответить, я слезла с подоконника и одернула подол. В тот вечер на мне было синее платье с белыми тюльпанами, которое Роза скроила и украсила так, что даже незнакомые люди делали мне комплименты по его поводу.

– Она его не отпустит, – продолжала Сэди спокойно. – Но рано или поздно она ему надоест. Такие, как Мэй, всегда надоедают, потому что за душой у них ничего нет и предложить им нечего, кроме койки. Так что ты правильно делаешь, что сидишь в засаде и ждешь.

– Нет, – сказала я, внезапно разозлившись. – Я ничего не жду, и вообще я трусиха. Я даже не говорила ему, что люблю его.

– Ну, если он до сих пор этого не понял, он совсем дурак, – пожала плечами Сэди. – Говорю тебе: наберись терпения. Некоторые мужики похожи на плоды: надо ждать, когда он созреет и свалится к твоим ногам.

Вернувшись домой в тот вечер, я долго мерила шагами линялое ковровое покрытие в своей комнате. Любовь, которую я чувствовала, не походила на то, что я читала в книгах, и развивалась она тоже совсем не так, как мне хотелось бы. Порой я ощущала ее как обузу – и, честно говоря, я бы предпочла что-нибудь менее обременительное. Я никогда не видела в страданиях пользы, о которой так любят вещать некоторые сочинители, происходящие из обеспеченных семей, живущие в собственных домах и питающиеся по четыре раза в день. Также я терпеть не могла расхожую поговорку о том, что все, что ни делается, к лучшему, которая создана для того, чтобы оправдывать все подряд, не задумываясь. Мне был двадцать один год, и мои устремления в жизни были самые обыкновенные: я хотела найти своего человека, заработать достаточно денег, иметь свою семью и свой дом. Джонни мне понравился так, как не нравился ни один мужчина до него, но я понимала, что с его стороны могу рассчитывать только на дружбу, не больше. А дружба – всего лишь жалкая подачка там, где замешана любовь, и я не видела способа, как мне изменить свое положение. Может быть, Сэди была права и лучшим выходом было набраться терпения и ждать?

Через пару дней я неожиданно для себя вытащила из почтового ящика конверт, отправленный из Севастополя, штат Калифорния. Даже на чужбине моя мать ухитрялась выбирать именно те места, которые напоминали ей о России. В этом идиллическом городке она жила среди сливовых и грушевых садов вместе с Павлом Егоровичем, своим спутником жизни, некогда офицером царской армии, а ныне просто лицом без определенных занятий и средств к существованию. Средства эти моя мать неутомимо выцарапывала из бывшей жены моего отца, дамы с польскими корнями, которая жила в Париже и содержала небольшой фонд помощи эмигрантам. Боюсь, что мать прибегала к ее помощи гораздо чаще, чем позволяли приличия – причем деньги, которые она получала, никак не влияли на ее отношение к баронессе Корф, которую она всегда терпеть не могла и которую обвиняла едва ли не во всех своих злосчастьях. Конечно, именно баронесса Корф была причиной того, что мои родители так и не поженились, и именно из-за чрезмерной привязанности барона к супруге (которая, к слову сказать, сама развелась с ним через несколько лет после свадьбы) меня едва не назвали Амалией в ее честь. Мать всегда любила живописать, как она едва отбилась от требования Александра (моего отца) дать мне имя его бывшей жены, которую, судя по всему, он продолжал любить, несмотря ни на что. Фамилия отца мне тоже не досталась: в документах я значилась под фамилией матери – Коротич. Сама она была дочерью бедного священника, младшей из семи детей, большинство которых в разные сроки умерли от туберкулеза. Это навсегда поселило в ней страх перед болезнями легких, и, едва получив (благодаря моему рождению) влияние на моего отца, она стала требовать, чтобы он каждый год отправлял нас в Крым, на Ривьеру, в теплый климат, где болезнь не сможет ее настигнуть. Деньги отца открыли перед ней множество новых возможностей; она забросила театр (где и раньше, откровенно говоря, играла вовсе не главные роли) и – как она писала знакомым – «целиком посвятила себя дорогой дочери», а на самом деле зажила благополучной и размеренной жизнью, к которой, по-видимому, всегда стремилась. Все было бы хорошо, но тут грянула Первая мировая война, а через несколько лет – революция. Мы эвакуировались из Крыма, но отец после этого прожил недолго, и излишне говорить, что при своем бегстве он потерял все, чем владел. Моей матери было за тридцать, и ей предстояло заново начинать борьбу за существование; ну а я… Я была чем-то вроде зеро, на которое игрок, просчитавший все комбинации, ставил все свои деньги в надежде сорвать куш – и проиграл, потому что в казино начался пожар, которого он никак не мог предусмотреть. Никто не любит проигрывать, и никто не любит того, что постоянно напоминает ему о его промахе. Между мной и матерью никогда не было особой теплоты; последние года полтора мы почти не общались, и оттого конверт, который я извлекла из своего ящика, возбудил больше сомнений, чем радостных ожиданий.

Дома я, собравшись с духом, все же открыла его. Из конверта выпала фотографическая карточка – мать и Павел Егорович на фоне дома, который они снимали, – и листок, исписанный с обеих сторон аккуратным закругленным почерком. Мать спрашивала, как мои дела, хотела узнать, не нужны ли мне деньги, и приглашала приехать к ним – прямо сейчас, на Рождество, на Новый год, когда угодно. Я поставила карточку на стол, прислонив ее к вазе, и подумала, что никуда не поеду, но ответное письмо пришлю. Я взяла листок бумаги, проставила дату, написала «Дорогая мама», и тут меня заклинило. Не знаю, сколько я сидела и таращилась на листок, с которого на меня смотрели два слова, написанные по-русски. Я знала, что могу написать вежливо-безразличное письмо, элегантно-юмористическое и даже вполне искреннее, описав разные стороны своей жизни, но не было главного, ради чего стоит сочинять что бы то ни было – доверия к своему собеседнику, желания открыться ему. Мне потребовалась почти неделя, чтобы выдавить из себя короткое послание на одну страницу. Я благодарила за фотографию, рассказала, как недавно печатала на заказ триста конвертов с адресами гостей и пригласительных билетов на какое-то торжество, и среди прочего дала понять, что дела еще долго не позволят мне выбраться из Лос-Анджелеса. К письму я приложила рисунок – портрет, который однажды набросал с меня Лео и который показался мне вполне удачным. Фотографии у меня не было, да я и не любила фотографироваться – возможно, потому, что в кадре волей-неволей отражалась нищета, из которой я никак не могла выбиться, даже несмотря на то, что много работала и от клавиш машинки на кончиках пальцев у меня образовались мозоли. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что однажды я увижу свое фото на обложках иллюстрированных журналов, я бы сочла, что имею дело с жестоким шутником.

9

Я люблю Лос-Анджелес весной, когда цветет жакаранда[6 - Фиалковое дерево.], но осень в городе наводит на меня тоску. Туманы чередуются с ливнями, над дорогами нависает пелена смога. Изо дня в день одно и то же – работа в газете, работа дома, дешевая невкусная пища, Джонни, который не обращает на меня внимания, его братья и кузен со шрамом, не забыть отложить деньги для квартплаты, бензин опять подорожал, и мотор машины стал как-то не так постукивать, когда я завожу ее. Узнав о проблеме, Рэй вызвался взглянуть, в чем дело, и я приехала в мастерскую.

– Во сколько мне обойдется ремонт? – спросила я напрямик, когда он осмотрел машину.

– Ни во сколько, – ответил Рэй, вытирая испачканные маслом руки. – Я починю ее бесплатно.

– Ну нет! – возмутилась я.

– Я не беру деньги с друзей.

Он произнес эту фразу таким тоном, что я сразу смирилась, но Тони, который возился с машиной клиента и тоже слышал наш разговор, нахмурился.

– Эй, что за дела? – промолвил он по-итальянски. – У нас тут что, благотворительная организация? Пусть она заплатит.

– Заткнись, – холодно ответил Рэй, убирая полотенце, которым вытирал руки. – Между прочим, мастерская куплена на мои деньги, так что я сам решу, кто платит, а кто нет.

– Твои деньги? – возмутился Тони. – Да ты был сопляком! Мама получила право распоряжаться твоим наследством, так что это и наша мастерская тоже!

– Может, хватит, а? – не выдержал Джонни. Он выходил покурить и только что вернулся. – Мы все – одна семья! Мы не должны ссориться! – Он повернулся к мрачному, напряженному Тони. – Какое тебе дело, сколько он берет за свою работу? Он же не говорит, что ты должен помогать ему за бесплатно!

– Миротворец, – буркнул Тони, играя желваками. – Ты что, не понимаешь, что он пытается нам сказать? Это, видите ли, его мастерская, потому что ее купили на деньги, оставшиеся после его папаши. Скажите пожалуйста!

– Но ведь так оно и есть, – пожал плечами Джонни. – Я не понимаю, чего ты злишься?