Ангелов в Голливуде не бывает

– А толку? – повел своими могучими плечами Винс. – Марио это все равно не вернет, да еще фараоны к Анджело прицепятся. Не, ну я, конечно, не знаю, как Анджело решит…

– Как, как – да как обычно, – проворчал отец Розы. – Пойдет туда, где его будут видеть сто человек, а тем временем его люди разберутся с бабой. Такие вещи спускать нельзя, тем более что Анджело на сестре Марио женат.

– Да они уже давно врозь живут, – сказал Джонни. – У Анджело то одна подружка, то другая, он их меняет как перчатки.

– Семья – это семья, а все остальное – это все остальное, – упрямо возразил старик. – И уж будь спокоен, Анджело отлично это известно.

– У него просто времени не хватит. Ему надо с де Марко разобраться, – решительно ответил Тони.

– Мы можем поужинать, не говоря о де Марко, об Анджело Торре и прочей дряни? – резко спросила Роза, в раздражении швыряя вилку на тарелку. Чувствуется, что, если бы не мое присутствие, вместо последнего слова прозвучало бы что-нибудь гораздо более жесткое. – Опять я должна слушать о де Марко! В собственном доме! Как будто нет других тем…

Ее сыновья переглянулись и как по команде уставились в свои тарелки. Один только Рэй улыбнулся, прежде чем опустить голову, и в его улыбке мне почудилось нечто вроде презрения. (Или же я домыслила его сейчас, когда пишу эти строки, потому что знаю, что случилось потом?)

– Как скажешь, дорогая, – спокойно промолвил отец Розы. – Только не надо кричать.

В следующее мгновение все услышали, как в соседней комнате зазвонил телефон. Винс нахмурился.

– Наверное, это Лучия меня ищет, – сказал он.

– Хочешь, я могу сказать, что тебя тут нет, – предложила Роза, поднимаясь с места. Судя по ее тону, сама она не видела в своем предложении ничего особенного.

– Нет, не стоит. Скажи ей, что я скоро вернусь.

Роза вышла. Старик поглядел на Винса, качая головой, и вздохнул.

– Жалеешь? – проницательно спросил он.

– Ни о чем я не жалею, – отрезал Винс. – Лучия хорошая, у нас все наладится. Просто сейчас трудное время, вот и все.

– Когда наш терпеливый Винс говорит «трудное время», – ввернул Тони, блестя глазами, – это обычно означает конец света.

– Остряк! – буркнул старший брат. И первым из сидящих за столом рассмеялся – немного нервным, спотыкающимся смехом, в котором все же чувствовалось облегчение оттого, что Винс находится среди своих, и даже если кто-то пытается над ним пошутить, его на самом деле хотят таким образом приободрить.

7

Мне казалось, что я стала в доме Розы своим человеком, но теперь, когда я приобрела кое-какой опыт и лучше знаю людей, я понимаю, что дело было совсем в другом. Роза не любила Мэй и не одобряла увлечение своего сына. Мэй была не итальянка, не католичка, следовательно, чужая; с неизвестным числом любовников в прошлом, старше Джонни на несколько лет, стало быть, совсем ему не пара. На ее фоне даже наивная машинисточка из городской газеты казалась более предпочтительным вариантом. Глаза у Розы были зоркие, и она, конечно, сразу же поняла, что я влюблена в Джонни. С ее точки зрения, я вполне подходила на то, чтобы отвлечь сына от его пассии. Я не знаю в подробностях – и теперь, наверное, уже никогда не узнаю, как именно Роза взялась за дело, какие намеки она роняла Джонни в мое отсутствие и сколько усилий приложила, чтобы ослабить его привязанность к Мэй.

– Сходите в кино, развейтесь, – к примеру, говорила она и выдавала нам билеты на очередной громкий фильм, которыми будто бы снабдила ее одна из клиенток; и само собой, что кинотеатр был вовсе не тот, где работала Мэй, а время сеансов подбиралось так, чтобы она не могла к нам присоединиться. Чаще всего билетов было четыре или пять – для холостых братьев Серано, их кузена и меня. Два билета создали бы у Джонни впечатление, что его к чему-то подталкивают; большая компания не давала ему шансов отвертеться. Потом вместо обычных четырех-пяти билетов у Розы на руках оказались только три: на этот раз в кино отправились Джонни, Лео и я. Перед сеансом Джонни извинился и куда-то отошел, так что я осталась наедине с Лео. По своей привычке он долго молчал, а потом внезапно изумил меня вопросом, хорошо ли я знаю русское искусство.

– Ну, кое-что я о нем знаю, – протянула я, пытаясь сообразить, куда он клонит. – А что?

Лео замялся и спросил, что мне известно о художнике по имени Врабел. Я честно ответила, что никогда о таком не слышала. И тут меня осенило.

– Как пишется его фамилия?

Получив ответ, я с облегчением выдохнула.

– Он не Врабел, а Врубель… Моя мама знала его жену и бывала в их доме. Очень хороший художник.

– А его странная картина, где женщина в перьях, – это что такое? – спросил Лео.

Я объяснила, кто такая Царевна Лебедь, заодно рассказав о Пушкине, его сказках и русском фольклоре.

– Хорошо быть художником, – сказал Лео. И, поколебавшись, выпалил: – Я люблю рисовать. Всегда любил. Я читаю все, что нахожу, об искусстве. Я многого еще не знаю, но мне кажется, я понимаю, что прекрасно, а что нет. А от мастерской меня тошнит, хотя я этого не показываю.

Внешне Лео чем-то напоминал воробышка – худенький, серьезный, с хохолком непокорных волос на макушке и мелкими чертами лица. Он говорил сбивчиво, отрывисто, и его волнение тронуло меня. Чувствовалось, что ему некому излить душу и что его признание получилось незапланированным, почти случайным. Я легонько дотронулась до его руки.

– Если все так серьезно, – заметила я, – тебе надо учиться.

Лео вздохнул.

– Обучение стоит денег. Откуда у нас лишние деньги? – Он встряхнулся и умоляюще покосился на меня. – Вы ведь никому не скажете, о чем мы говорили?

– Не скажу, если ты так хочешь. Как-нибудь покажешь свои рисунки?

– Хорошо. Когда никого поблизости не будет.

Мне стало его жаль. Понимаете, я считала, что у него хорошая семья, а по всему выходило, что он относился к родным как к обузе, потому что они ничем не могли ему помочь – и, конечно, не могли разделить его стремлений.

– Интересно, почему Джонни так долго нет, – сказала я, оглядываясь.

– Он позвонил Мэй из мастерской. Она должна подойти сюда. – Лео испытующе посмотрел на меня. – Он ведь вам нравится?

– Может быть, – ответила я неопределенно. По правде говоря, у меня не было ни малейшего желания обсуждать с Лео, что я чувствую к его брату.

– Он хорошо к вам относится. Правда-правда. Но вот к Мэй он относится совсем по-другому. Не знаю почему, – добавил Лео рассудительно. – У нее возле рта грубые морщины, когда она смеется…

Черт, да у него действительно был глаз художника. Я сразу же вспомнила морщины, которые он упоминал.

– Вчера за завтраком зашел разговор о том, что теперь, когда Винс женат, настала очередь Тони подумать о браке. И Джонни спросил у мамы, как бы в шутку, что будет, если он опередит Тони. Согласится ли она принять его жену?

Странно стоять и чувствовать, как в твоем сердце словно провернули мягкий нож. И пусть этот нож воображаемый и боль, причиняемая им, чисто моральная, – я никогда не забуду то ощущение жуткого, всепоглощающего бессилия. Ты дрожишь, стиснув сумочку до боли в ладонях, вокруг крикливые афиши с лицами кинозвезд, проходят какие-то люди, как тени, и предательская струйка пота стекает под шляпкой, щекоча висок.

Кажется, я все же нашла в себе силы пробормотать:

– Что ей мешает согласиться? Мэй – хорошая девушка…

Ужасная девушка, и даже имя у нее ужасное[5 - Имя Мэй (May) по-английски произносится как «май».]. Май, Июнь… Тьфу! Еще бы Октябрем назвали, право слово. Впрочем, в далекой стране, которая при иных обстоятельствах была бы моей, говорят, в ходу имя Октябрина – в честь революции, которая по старому календарю случилась в октябре.

– Наша мама умеет держать лицо, – задумчиво промолвил Лео. – Но тут даже ее проняло. Она заговорила о том, что вот, Винс женился, а теперь ему плохо и он места себе не находит. Что надо подходить к выбору супруга с ответственностью…

– Мы не опоздали? – к нам подошел Джонни, на локте которого повисла Мэй. Ее лицо сияло оживлением, губы были ярко накрашены, ресницы – явно фальшивые – казались густыми и черными, как ночь. Короткое пальто бутылочного цвета дополнял пестрый шейный платок и легкомысленно сдвинутый на ухо черный берет.

– Я взял еще один билет, – добавил Джонни.

И опять этот влюбленный взгляд, устремленный на Мэй и словно отсекающий их двоих от остального мира. Меня охватила злость. Я чуть было не ляпнула – могли бы не трудиться, забрали бы мой билет и выпроводили меня из кинотеатра. Все равно я тут лишняя, еще более лишняя, чем Лео со своими несбыточными мечтами о художестве.

– А фильм-то говорящий, – сказала Мэй. – Обожаю кино со звуком!