Записки афинского курьера

Ела она с моих рук все: клубнику, болгарский перец, печенье и при этом заглядывала в глаза: довольна ли?

За неделю наша Чакапули превратилась в сытую, гладкую, выхоленную болонку. Вот только от нового банта отказалась категорически, даже мне не позволила эту штуку ей прикрутить. И как же сейчас стыдно, что я тогда не понимала: моя маленькая декоративная собачка превратилась тогда в сторожевого пса.

Мадемуазель Рита самостоятельно взяла на себя некоторые обязанности общежития. Она провожала и встречала с работы мужскую часть населения подвала, приносила им тапочки, в радиусе ста метров разогнала всех огромных котов, почему-то в ошейниках, как будто они умеют ходить на поводке, нещадно гадивших во всех частях двора, прямо на голый бетон; она первая возвещала о появлении очередного таракана на кухне, пытаясь засунуть кончик мордочки в щель между плитой и стиральной машиной. И еще много-много других ответственных и серьезных дел. Вечерами я ее выгуливала под недоуменный взгляды соседей. Вслед нам несся шепот:

– Говорят голодные, голодные эти русские, да еще собачку завели!

Но, как говорится, всему хорошему приходит конец. И чем это хорошее лучше и слаще, тем конец приходит быстрее. Наша неделя пролетела как один день.

В понедельник утром я собралась на работу. Взяв в руки поводок, негромко позвала:

– Рита!

Ее нигде не было.

– Рита, – еще раз повторила я, – Ритуля, Рита мы идем гулять!

Ни звука.

После долгих поисков я ее обнаружила забившейся в самый дальний угол под диван, всю в пыли и паутине.

– Гулять, – сказала я и показала ей поводок.

Рита не шелохнулась. Только крохотный мокрый носик нервно раздувался, пытаясь вдохнуть в себя воздух как можно неслышней.

– Ну, пошли, – я стала терять терпение.

Ушки на голове дернулись. Маленькая болонка уловила перемену в моем голосе и тихо жалобно заскулила.

– Нас ждут, пойдем же, – мне хотелось уговорить собачку как можно мягче. Пойдем, девочка моя. Мы должны вернуться. Ты – домой. Я – на работу…

Эпилог.

Прошло много времени. Мне пришлось уехать, потом снова вернуться в Грецию. Как-то раз, идя по улице Айя София, я лицом к лицу столкнулась с Аней, дочкой тети Оли, с которой вместе ходила устраиваться на работу.

– Знаешь, я ведь сейчас в том доме работаю, где ты раньше. Помнишь Наташу? У нее скоро обручение. А Стефанос…

Я не дала ей договорить:

– Рита? Собака у них была Рита. Что с ней?

– Рита? – Анька смотрела на меня с удивлением. – Рита страшная, противная, у нее ни одного зуба во рту нет. Ничего не ест, только пьет молоко. И жить не живет, и не дохнет. Хозяйка хочет отнести ее к ветеринару, чтоб ее умертвили, да все некогда. Слушай, хочешь заходи завтра. Они с утра будут на работе. Заходи, посмотришь на нее.

Знакомый подъезд, знакомый балкон, где мы с Ритой столько раз гоняли голубей. Знакомый запах старого камня и мокрой штукатурки. Лифт останавливается на четвертом этаже. Шаг, еще шаг и я в темноте упираюсь в тяжелую дверь «под красное дерево».

– Проходи, – Анька своим ключом открывает замок, – она на кухне.

– Рита, девочка моя, – только и могу прошептать я, когда в кромешной тьме кухонного закутка загорается свет, – что с тобой сделали, маленькая? Ты узнала меня, Чакапули? Ты меня ждала? Ждала все это время?!

Рита не верит своим слезящимся глазам. Она силится встать, выползти из своего убежища, но силенок слишком мало.

Я подхожу, глажу ее, щекочу за ушками. Она старается лизнуть мне руку, еле-еле шевелит хвостом и смотрит мне в глаза все тем же взглядом, полным немого обожания и мольбы:

– Вытащи, вытащи меня отсюда, из этой зловонной клоаки аристократического гетто! Убей меня или забери!

Но мне некуда ее забрать. У меня нет ни дома, ни денег. У меня здесь ничего нет…

На следующий день позвонила Анька:

– Представляешь, как странно! Рита умерла. Заснула и больше не проснулась. Надо же, совпадение!

Совпадение… В жизни не бывает совпадений. Бывает жестокость, боль, предательство. Бывает двойное предательство, которое можно простить, но нельзя пережить…

Рита, девочка моя, живи вечно, маленькая цирковая собачка. А я в церкви поставлю за тебя свечку, как за всех погибших от невиданной любви.

Большие неприятности

Вода с шумом хлынула в вагон. Потоки желтой густой жижи, застопориваясь о стенки плацкарта и поднимая тяжелые фонтанчики брызг, бежали дальше в проход.

– Се му (Господи!) – услышала я из соседнего отсека и почти одновременно почувствовала смертоносную влагу на своих ступнях. Рывком вскочив с полки, я прильнула к окну: разбушевавшаяся стихия залила грязью стекло. Но не густая стена дождя, ни толстый слой ила не смогли скрыть чудовищной высоты волну, сметавшую все на своем пути…

Сердце провалилось куда-то далеко-далеко и замерло, как претворившаяся мертвой птица.

Поезд влетел в тоннель. Когда он, накренившись страшным креном и протяжно свистя, снова выпрыгнул из мрака, волны больше не было. Только легкий весенний дождь продолжал накрапывать, оставляя на окне чистые дорожки. А вдали над сосновым бором коромыслом выгнулась хрустальная радуга. Она переливалась и горела, брызгая в пространство синими искрами звезд…

Но мне что-то откровенно мешало наслаждаться игрой света. Стук колес медленно менял свой ритм… Телефон… Это звонил и дребезжал мой мобильный телефон! Действительно, се му! Ведь семь часов утра!

Меня будить нельзя. Тем более внезапно и при помощи телефона. Весь день меня будут грызть мигрени, и прямая кишка будет подскакивать к гортани, вызывая тем самым мучительные приступы тошноты. Надо бежать в другую комнату. Там, там, в салоне, под тремя толстыми подушками замурована заживо моя «Нокя». Выключить я ее не могу: во-первых, клятва Гиппократа, данная много лет назад, обязывает; во-вторых, как не прискорбно, но я не помню свой пин. Посему он (телефон) ежесекундно в состоянии полной боевой готовности. Ладно, я-то в «готовностях» поднаторела, но звонить мне в семь утра! По-хорошему – это беспредел. Хотя…, – и тут я снова вспомнила о даденной мною много лет назад клятве…

– Ористе! (Алло) – пытаюсь придать голосу бодрость и аромат свежесваренного кофе.

– Да? Это Валида говорит? – голос был совсем незнакомый.

– Она самая. Простите, с кем имею честь?

– Мы не знакомы.

– К счастью, – чуть не брякнула я, но снова вспомнила о святой клятве, – ничего страшного! Давайте познакомимся! – попыталась сострить я в семь утра.

– Зачем? Я вообще-то ищу г-на Ершова.

Ой, мама! Что я еще услышу на заре, когда гаснут последние звезды?

– Простите, а почему у меня и в такую рань? – видно я все-таки не совсем проснулась и пока плохо ориентировалась в ситуации, – он в Афинах живет, а я – в Салониках. У него семья, дети, у меня…

– Нет, вы не поняли, я ищу его телефон.

Интересно, почему он решил, что я – справочное бюро? В принципе, если ищут управляющего директора «Афинского курьера», о клятве Гиппократа можно забыть: