Королева острова

Я и так папина. Разве бумаги это изменят?

Может, тогда брат Николас перестанет меня дразнить. Когда он в последний раз приезжал на Монтсеррат, был не очень-то добр ко мне.

Если мы все поладим, если мами и па станут жить дружно, может, мы тоже будем жить в доме-сове…

Когда я вырасту, больше не лягу спать голодная. На моей плантации хватит еды на всех.

Над папиным домом – самые яркие звезды. У меня будет много денег, чтобы его отремонтировать, и тогда па не придется уезжать.

Я закрыла глаза и изо всех сил постаралась ничего не видеть, но во снах меня поджидала миссис Бен. Больше сладостей у нее для меня не было, только тот ужасный взгляд, который ничто не могло изменить.

Монтсеррат, 1763. Осознание

Упрямо глядя направо, на ту сторону плантации па, где ютились хижины и делянки рабов, я изо всех сил держалась за стенку повозки. Борта были шаткие, шершавые на ощупь, но я только крепче впивалась ногтями в дерево, лишь бы не опозорить па и не дать сводному брату очередной повод меня выбранить. Он так издевался надо мной сегодня. Ему не хотелось, чтобы я ехала с ними.

Па крепко сжимал поводья и поглядывал на меня через плечо. Он улыбался – широко, вздергивая губу к крючковатому носу, который, к счастью, мне от него не достался. Спасибо, мами.

– Долли, Николас! Скоро поедем по городу. А потом на вершину земель Кирван. Вы оба должны это увидеть.

Повозка катилась вперед, трясясь и содрогаясь, пересекала овраги на грунтовке. И я тряслась вместе с ней.

– Чертово лох, – пробормотал па. То было чудное ирландское название озера. Ох и хотелось же мне выучиться языку его предков, а значит, моих. Я пыталась подражать па, верно произносить слова, хотела понимать, о чем говорят плантаторы, когда поблизости солдаты в красной форме.

– Держись, мелкая д… чертовка!

Я резко повернулась к Николасу.

Он сидел на другой стороне повозки и ухмылялся. Брат прошептал не «чертовка», а более грубое слово – «дерьмовка», которое с ним рифмовалось. Произнес богохульство голосом, что жег, точно адское пламя. Если бы я проделала подобное – ма отхлестала бы меня веткой. Но его ма уже умерла. Она никогда не бывала на Монтсеррате. Сначала я жалела сводного брата, но потом он принялся меня изводить, и я перестала.

Мне было семь, ему десять, он изнемогал от жары в пыльном коричневом сюртуке и широкополой соломенной шляпе, что прикрывала его рыжевато-каштановые волосы. Тень от шляпы падала на серо-зеленые глаза и такой же ужасный крючковатый нос, как у па.

Мне хотелось ему нравиться.

Но он меня не любил.

И с каждым днем чуть больше это показывал. Когда па не слышал, Николас шептал ужасные вещи, грязно шутил о цвете моей кожи – будто я до черноты поджарилась на солнце. Не хватает только смолы и перьев, говорил он с усмешкой.

Но это не самое плохое.

Его губы извергали ложь: что па не был моим па, эти слова пронзали мои кишки насквозь. Не питать ненависти к Николасу было тяжело. Брат хотел, чтоб мне не досталось ни капли отцовской любви.

Священник, который исправил наши бумаги и записал нас с Китти как мулаток, дочерей па, проповедовал о прощении и мире.

Почему Николас не мог унять свою ненависть? Он видел священника. Был на службе в лесу, как и все остальные.

– Хочешь упасть, Долли? – Он сжал губы, будто собирался в меня плюнуть. – Твоя мать знает, как пасть низко. Все шлюхи знают!

Как бы так треснуть его, да не попасть в беду? На белой коже останется синяк, а меня закуют в колодки. Бить белых цветным нельзя, неважно, каких они кровей.

– Николас, о чем ты там говоришь Долли?

– Что ей здесь не место! – огрызнулся тот. – Па, надо вернуть ее твоей шлюхе, Бетти.

– А ну, умолкни, Николас. Ты еще не такой взрослый, могу и кнутом отходить.

– Моя мать не так давно умерла, а ты…

– Николас! – Па остановил повозку у обочины и поднялся с места. Тень большого мужчины легла на нас. – Николас, не говори так. Бетти не такая, как все, Бетти…

– Твоя собственность, отец. Ты купил ее у работорговца на Гренаде.

Па редко сердился, но от этих слов на шее у него вздулись вены.

– Это мои дела. Придержи язык.

– Да, сэр. – Брат сдулся и повесил голову.

– То-то же, – сказал па и плюхнулся на сиденье.

Повозка тронулась. Я отвела взгляд от брата, в горле застрял комок. Николасу не нравилась мами. Как и многим. Женщины у водоема часто подтрунивали над ней. Моя ма – любимица отца, и она ничего не могла с этим поделать. Наверное, он ее обожал. Утром отец подарил ей много отрезов ткани, у нее был лучший надел на плантации. Но услыхав, что Николас страдал, потеряв маму, – у меня-то она была, – я чуточку лучше поняла, почему он так меня ненавидит.

Ветерок, что всегда дует с моря, холодил мое разгоряченное липкое тело. Солнце стояло высоко в зените. Но лишь когда мы вновь поднялись на холмы, ветерок ослабил жару.

Николас усмехнулся и отряхнул с сюртука песок.

Почему мы с ним как солнце и ветер – всегда должны сражаться?

Еще несколько ухабов, и повозка покатилась по городской мостовой. На рыночной площади собирались мужчины. Зловещее место в центре города приковывало их внимание.

Но я смотрела на холмы, любовалась крышами домов, разбросанных там и сям. Одни покрывала коричневая солома, другие – красная черепица, третьи – пальмовые листья. Лучше было смотреть куда угодно, только не на рынок.

– Не хочешь сплясать на помосте джигу, Долли? Ирландскую джигу. Солдаты на дух не выносят ирландских католиков, прям как черномазых.

Гадости Николас произносил шепотом, но смеялся довольно громко.

– Сынок, что ты там говоришь? Я люблю шутки!

Брат сконфуженно глянул на меня, умоляя молчать.

Пока мой благородный порыв не улетучился, я отвернулась посмотреть на каменные ступени здания правительства.

– Ничего, Николас? Я так и думал. – Улыбка па увяла.

Со ступенек здания сбежал солдат в красной форме, вскочил прямо на помост, размахивая листом пергамента, и поднес руку ко рту.

– Война окончена! Семь лет сражений с Францией закончились! Британия победила!

Толпа возликовала.