Суд

– Делю вину пополам с народным контролем, – угрюмо обронил тот.

– Не это меня волнует, товарищ Гурин, – продолжал досадливо Лосев. – У кого из нас какая мера вины – разберемся. Но требует изучения очень неприятный вопрос – на чем это жулье всякий раз проводит нас за нос и мы потом разводим руками? Надо точно установить, что за валюту они пускают в ход, чтобы купить наше доверие или сделать его слепым? Ведь этот наглец Лукьянчик почувствовал себя настолько неуязвимым, что в день ареста Глинкина позвонил мне как ни в чем не бывало по телефону и стал жаловаться на какие-то мелкие свои деловые обиды.

– Это он вас проверял, узнавал, чем пахнет… – сказал Оганов. – Но наглец он, однако, с волей. Об аресте Глинкина он узнал от меня лично, я ему в глаза при этом смотрел… хоть бы бровь у него дрогнула.

– Каждый раз подобные открытия буквально ставят меня в тупик, – продолжал Лосев. – Он же вырос у всех нас на глазах. Лукьянчик, наш Лукьянчик. Что же это такое? Что?

– Буржуазное перерождение, Николай Трофимович, – ответил Гурин.

– Его? Или и наше – тоже? Да как же это случается? Строил дома людям, весельчак, задира. Выдвигали его осторожно, не спеша – несколько лет ходил в депутатах, и ничего, кроме хорошего, мы о нем не слышали. Потом – исполком… Все время у нас на глазах. И при этом все проглядели, что он жулик.

– Чего-то мы о нем не знали, – прогудел прокурор Оганов, глядя в пространство.

– Чего? – вскинулся Лосев. – Я изучил его анкеты, там вся его жизнь как на ладони! Он что-нибудь скрыл?

– Думаю, что нет. – Гурин невесело усмехнулся. – Один мой прокурор как-то выразился про анкету, что она всего лишь тень человека – точно повторяет его силуэт, а глаз человека не видно.

– Что же твой прокурор предлагал?

– Он считал, что никто не должен знакомиться с анкетой без присутствия при этом того, кто ее заполнил. Это, говорил он, как минимум. А вот если говорить о Лукьянчике… – Гурин немного затруднился и добавил: – Я должен был встревожиться по одному поводу. Но сигнал был, если можно так сказать, теоретического характера… – невесело усмехнулся Гурин. – Мы с ним в одной палате в больнице лежали. Однажды крепко поспорили о политическом и нравственном воспитании. Он мне выдал теорию, что людям сначала надо дать приличный уровень жизни, а потом уже требовать от них нравственного совершенства… вроде ни к селу ни к городу приплел сюда Ленина, нэп. Очень еще ушибла его поездка во Францию. Он там жил у какого-то рыбака, и тот, по его словам, живет очень богато, и сильно тревожился, что ему теперь придется принять рыбака, когда тот приедет с ответным визитом, а уровень-то жизни у него, мол, совсем не тот, какой положен мэру. Я сперва ринулся спорить, но он как-то сразу в кусты – дескать, по образованию не гуманитарий и де спорить ему со мной не по силам.

– Черт побери, а помните, с какой боевой и интересной речью о поездке во Францию он выступил на активе? Страна богачей и нищих! Вся жизнь – в кредит! Страх перед будущим! – вспомнил Лосев. – Я его похвалил.

– Я на активе не был. Значит, двуличен, имеет в кармане две правды, – сказал Гурин.

– Вот она, их главная валюта! – воскликнул Лосев. – Две правды, два лица! Одно для нас – благопристойное, изготовленное по нашей же схеме положительного человека, а другое лицо – жулика, вора, мещанина, вонючего обывателя! Но как они не попадаются с этой игрой масок?

– Мы же видим людей главным образом на собраниях да на совещаниях, – ответил Гурин. – А здесь они сияют нам своим первым ликом.

– Что ж, прикажете мне ходить с ними в баню или в карты с ними играть? – вспылил Лосев.

– Я в свое время проходил практику в Калининграде, – включился в разговор Оганов. – Там в горкоме была, по-моему, хорошая находка в партийной работе: на бюро слушали отчеты коммунистов, работающих на постах прямой, непосредственной службы народу. Приглашали на такое бюро депутатов, народный контроль, актив. Помню, как однажды завалился там директор промторга, а тоже ходил в королях, кому надо импортные костюмчики по блату таскал. Все это на бюро полезло наружу, и тут же приняли решение – из партии исключить и так далее. А начал он отчитываться красиво: диаграммы на стене развесил, график прибылей по кварталам и тому подобное, притащил целую кучу жалобных книг из своих магазинов – глядите все: ни одной жалобы, только благодарности. А кончил вон как… Все-таки мы обязаны видеть коммунистов не только в лицо, а в деле и поближе, обязаны знать, что о них думают люди.

– Вы правы… вы правы, – задумчиво произнес Лосев и вдруг снова энергично: – А Глинкин? Как выглядим мы тут? Приезжает в наш город с солидной рекомендацией преступник, вывернувшийся от наказания. Мы даем ему хорошую работу. Года не прошло, выдвигаем его в депутаты райсовета, и он становится зампредом райисполкома. Что нами двигало? Его какая-то особо выдающаяся работа или его солидная рекомендация?

– Боюсь – второе… – прогудел Оганов.

– Но тогда где наша хваленая бдительность? – подхватил Лосев.

Оганов не ответил.

– Я выяснил, – продолжал Лосев. – Главным рекомендателен Глинкина был известный нам деятель Маковихин. А разве мы не знали, что еще в прошлом году этот Маковихин бесславно устранен со всех своих постов? Вот тут бы нам и вспомнить, кого рекомендовал нам этот Маковихин? И никто не вспомнил. Кстати, как там по вашим правилам – где будут судить Глинкина за здешние его делишки?

– Мы уже послали запрос, – ответил Гурин. – Но думаю, сперва нам придется его этапировать в Брянск, там у него что-то серьезное. Но Лукьянчика и его надо судить вместе и здесь.

– Глядите, чтоб не вывернулись…

– Так или иначе, народная мудрость сработала – сколько веревочке ни виться, конца не миновать, – успокоительно сказал Гурин и тут же пожалел.

Лосев резко обернулся и, пристально глядя на него, отчеканил:

– Эта «веревочка» плохое утешение, и она очень похожа на наше национальное «авось да небось»… – Лосев перекипел и сказал тихо: – В общем, надо разобраться в этой истории глубоко и тщательно. На пленуме горкома вы дадите анализ дела. – Снова замолчал, прошелся по кабинету, остановился перед Гуриным. – Вам ясно, в чем тут наш самый главный просчет?

– Нет, пока ясно не все.

– На мой взгляд, главный просчет – в нашей плохой связи с массами, а жулье прячется там, в массе чистых! – Лосев задумался, вскинул лицо и решительно рассек воздух ладонью: – Именно это! Вы скажете: я выступаю перед населением, пропагандирую, разъясняю советское законодательство, и я скажу, что я выступаю на пленумах райкомов, на активах, на собраниях и совещаниях. Но позвольте нас с вами спросить – как мы это делаем? Главное – насколько мы приближаемся там к народу? Почему бы нам с вами не проводить в рабочих клубах, в высших учебных заведениях, на стройках вечера вопросов и ответов? Прямых ответов на прямые вопросы! Товарищ Иванов, отвечаю вам на ваш вопрос… Придется к этому хорошо готовиться? Да! Я по себе знаю: если выступаю без хорошей подготовки, значит, говорю неинтересно, общо, фразерствую. А каждая наша с вами встреча с людьми должна быть без формализма, в открытую и взаимодоверительной. Тогда помощь народа мы почувствуем во всю силу – народ видит все.

Гурин кивнул, но не очень решительно. Лосев поднялся из кресла, молча прошелся по кабинету, остановился у своего стола.

– Знаете, что еще? Критики мы избегаем. Да, да! Вот в связи с этим грязным делом я приглашал к себе председателя комитета народного контроля. Знаете, на что он пожаловался? На плохое к нему отношение руководящих товарищей нашего города, к которым он обращался с разными неприятными делами и делишками, вскрытыми его народными контролерами. И к иным руководящим товарищам он по второму разу идти не спешит – год, говорит, до пенсии осталось. Понимаете? Партия создала систему народного контроля, чтобы помочь всем нам чистить от мусора наш дом, а мы стараемся спрятать мусор по углам и в результате глухи к сигналам, идущим из народных глубин. Или мы с этим, товарищи, покончим, или останемся пребывать в сладком самозабвении, теряя веру и авторитет. И еще раз – необходима атмосфера доверия людям. Это они строят жизнь и про ту жизнь знают больше нас. Люди, замечательные наши люди, должны повседневно чувствовать наше к ним доверие, тогда они будут идти к нам со всем, что у них наболело. А мы их частенько рассматриваем только как просителей и жалобщиков и для них раз в неделю, а то и реже, устраиваем приемный час. Неправильно это! Я сам не знаю, как сделать правильно, но я буду об этом думать и сделаю. Атмосфера доверия людям… Да, да, именно! Об этом я буду говорить на пленуме и прошу меня поддержать…

Утром Гурин сам позвонил Лукьянчику:

– Михаил Борисович, просим вас зайти к нам в одиннадцать. Опять по кооперативам кое-что не ясно. Сможете?

– Какой разговор? Конечно, буду.

Распорядившись приготовить все к аресту Лукьянчика, Гурин раскрыл следственное дело…

Было видно, что следователи Арсентьев и Глушков поработали хорошо, особенно если учесть предоставленный им для этого сверхкороткий срок. Преступления Лукьянчика той поры, когда он руководил строительным управлением, были как на ладони. С особым интересом Гурин прочитал включенную в следственное дело старую докладную записку руководителя группы народного контроля. Сам он по основной специальности был крановщиком на стройке, а с какой точностью увидел и разгадал хитро спрятанные преступления! Вчера Гурин беседовал с ним. Тихий, по виду инертный мужичок со смешной фамилией Притирка, он страшно смущался, что его запиской заинтересовался городской прокурор.

– Как вы до всего докопались? – спросил у него Гурин.

– А я особо и не копал. С людьми разговаривал… а потом и сам думал… И опять к людям шел.

Гурин думал, что, каким простым и элементарным ни казалось это объяснение народного контролера, в нем были и главная правда и главный секрет его успеха. Но почему же слепой оказалась прокуратура района, где действовали эти воры? Гурин вынул из стола известную всем его сослуживцам толстую записную книжку в красном ледериновом переплете и, открыв новую страницу, записал: «Анализ работы Первомайской прокуратуры». Подумал и еще дописал: «Провести по-новому встречу с населением». И подумал: жизнь учит нас все время, надо только внимательно вслушиваться в ее голос…

Без десяти минут одиннадцать в кабинет Гурина пришли следователи Первомайской прокуратуры Арсентьев и Глушков. Оба рослые, только Глушков пошире в плечах и немного сутулится, а Арсентьев, как всегда, спортивно подтянутый, смуглый. Это от его многолетней увлеченности альпинизмом. Гурин хорошо знал обоих – серьезные работники, на юридический пошли после армии, в студенчестве подружились и добились распределения в одно место, хотя Глушков мог остаться в Москве, там у него отец с матерью.

Следователи сели за большой стол, раскрыли свои папки. Гурин подошел к ним, сказал, тронув плечо Арсентьева:

– Естественно, дело поведете вы.

– Вдвоем?

– Будет необходимо, подключим кого-нибудь еще.

Глушков повел своими борцовскими плечами:

– Сергей Акимович, лучше создать следственную группу. Схема дел уже есть, и группой мы закончим его и быстрее, и глубже копнем.

– Ладно, подумаем. Многое решит, как поведет себя Лукьянчик.

– Мужик он хитрый, если и будет раскаиваться, то расчетливо, по маленьким частям, – продолжал Арсентьев.

– Посмотрим, посмотрим. Наряд милиции где?

– В соседнем кабинете. Обыск в служебном кабинете Лукьянчика проведет Глушков, а я – у него дома…