Великая война без ретуши. Записки корпусного врача

В ноябре 1914 года штаб армии вслед за наступающими войсками переместился на территорию Восточной Пруссии и расположился в городке Маргграбова (ныне Олецко в Польше). 7 (20) ноября в дневнике В. П. Кравкова появились первые впечатления от пребывания в Германии: «Боже мой, какая потрясающая картина всеобщего разрушения; в селениях ни одной живой души; здания все исковерканы как после землетрясения. Около часу дня прибыл в Марграбово, бывшее, очевидно, до войны весьма благоустроенным местечком, а теперь… теперь представляющ[ее] все ту же надрывающую душу картину опустошения и разгрома; выбиты зеркальные стекла в магазинах, все в них переворочено, разбито, перековеркано; по улицам разбросаны зонты, манекены, шляпы, платки, битые бутыли, лампы, вазы, изорванные книги, ноты, картины, всякая утварь. Здания с пробитыми крышами и зияющими без рам и стекол окнами; водопроводные, электрическ[ие] осветительные и обогревательные сооружения в домах все приведены в негодность злобно-мстительной рукой удалившегося врага; жизнь, когда-то бившая ключом, здесь совершенно замерла; и как-то странно видеть, что среди всеобщего разрушения часы на костеле продолжают ходить и бить».

В Маргграбове В. П. Кравкову довелось задержаться надолго. Здесь, вместе с приехавшим навестить его сыном Сергеем, он встретил новый, 1915 год. Частые поездки по военно-санитарным учреждениям, расположенным в городках Восточной Пруссии, оставили на страницах его дневника много интересных заметок о жизни этого региона в период пребывания в нем русских войск.

Вскоре после начала Августовской операции в январе 1915 г. штабу 10-й армии пришлось поспешно эвакуироваться из Маргграбовы. «Отступаем в большом беспорядке, – отмечал Василий Павлович в первых числах февраля, – много утеряно обозов, интендантск[ого] имущества, скота и пр. Не со всеми частями штаб вошел в связь… Положение наших войск в отношении продовольствия – отчаянное».

Вину за беспорядочный характер отступления, повлекшего за собой гибель в окружении 20-го армейского корпуса генерал-лейтенанта П. И. Булгакова, автор дневника возлагал преимущественно на командование 10-й армии – Ф. В. Сиверса и начальника штаба генерал-майора барона А. П. фон Будберга. В этом плане интересно сопоставить дневник В. П. Кравкова с «самооправдательными» мемуарными записками самого А. П. фон Будберга, впоследствии видного деятеля Белого движения и русской эмиграции, в которых он освящал действия штаба 10-й армии в период зимних боев 1915 г. под Августовом в подчеркнуто выгодном для себя ключе, обвиняя в произошедшем одного лишь Ф. В. Сиверса[6 - Будберг А. П. Из воспоминаний о войне 1914–1917 гг. Третья Восточно-Прусская катастрофа 25.01. – 08.02.1915. С.-Франциско, б.г.].

С февраля 1915 г. новым пристанищем штаба 10-й армии стал губернский город Гродно. Здесь В. П. Кравкову довелось неоднократно быть застольным собеседником великого князя Андрея Владимировича, приезжавшего для выяснения причин отступления 10-й армии. Заслуживают также внимания отзывы автора дневника о новом командующем армией – генерале от инфантерии Е. А. Радкевиче, о начальнике штаба генерал-майоре И. И. Попове, о других чинах штаба и их взаимоотношениях.

В Гродно В. П. Кравков узнал, что его работа в начальный период войны была отмечена орденом Св. Станислава 1-й ст., пожалованным ему высочайшим приказом от 25 января (7 февраля) 1915 г. «Теперь я, значит, генерал настоящий, – с юмором комментировал свое награждение Василий Павлович, – со звездой и лентой через плечо». Вскоре последовало и новое отличие – 3 (16) мая 1915 г. он стал кавалером ордена Св. Анны 1-й ст.

Пасхальные дни 1915 г. В. П. Кравков провел в отпуске в Москве. Наведывался он также и в Петроград по делам службы, встречался с братьями Николаем и Сергеем. Однако пребывание среди родных не принесло ему душевного успокоения: мысли о здоровье дочери, с 1907 г. страдавшей прогрессирующей глухотой, отравляли все его существование. Видимо, в них прежде всего стоит искать причины минорного настроения автора дневника в последовавшие летние месяцы.

Все лето 1915 г. прошло под знаком начавшегося «великого отступления» русской армии из польских и прибалтийских губерний. В. П. Кравков тяжело переживал неуспехи российского оружия, видя его основную причину в несовершенстве государственного устройства империи, бесталанности полководцев, равнодушии военно-бюрократической машины к судьбам простых защитников Родины.

В августе 1915 г. в Гродно к отцу приехал сын Сергей. 11 (24) августа 1915 г. В. П. Кравков записал: «Мой Сергунюшка уже не первый день как живет со мной и наблюдает во всех характерных особенностях все творящееся у нас здесь на передовом театре; он с начала войны считал меня за мрачного пессимиста в предсказаниях и предвидениях относител[ьно] могущего и долженствующего (логически) быть для нас прескандального по позору оборота боевых действий с немцами; свою скорбную прогностику я всегда старался обосновать в его глазах путем индуктивным, с обращением каждый раз его внимания на каждую мелочь – как на микрокосм. Теперь для его взора открылось более широкое поле размышлений на проклятую тему наших частых споров о первопричине и законосообразности того, что действительность во всех изгибах российской истории не может быть иной, как лишь очень и очень безотрадно грустной. Здесь, на театре войны, он неожиданно оказался в положении Данте в аду, по к[ото] рому вожу его я в качестве Вергилия. Смотри, слушай, внимай, анализируй и делай выводы…»

До конца августа 1915 г. санитарный отдел штаба 10-й армии был эвакуирован из Гродно в Вилейку, а осенью был переведен к остальным штабным учреждениям в Минск. Вращение в специфической среде высокопоставленных кадровых военных, не отличавшихся широтой интеллектуальных горизонтов, угнетало В. П. Кравкова. Ежедневно видя перед глазами картины нравственного разложения штабного офицерства и генералитета, он все больше приходил к выводу о необходимости поиска иного места службы, пусть и на более низком уровне, чем штаб армии. Воспользовавшись отпуском на Рождество и новый, 1916 год, проведенным, как и прежде, в Петрограде и Москве, Василий Павлович добился своего перемещения на менее престижную, но более соответствовавшую его жизненной позиции должность корпусного врача.

В ходе непродолжительной службы в штабе XLIV армейского корпуса, располагавшегося в селе Ивенец Минского уезда и губернии, В. П. Кравкову довелось познакомиться с генерал-лейтенантом Н. А. Бржозовским, бывшим комендантом крепости Осовец и руководителем ее обороны в минувшем году, а также с будущим советским военачальником и военным историком М. С. Свечниковым, в то время – подполковником, исполнявшим обязанности начальника штаба корпуса. Люди и обстановка в прифронтовом штабе корпуса разительно отличались в лучшую сторону от той, которую Василий Павлович наблюдал в штабе армии. Это позволило ему несколько успокоиться душой.

В конце января 1916 г. В. П. Кравков узнал о своем переводе в 12-ю армию Северного фронта на должность корпусного врача XXXVII армейского корпуса, который формировался в Риге. Столица Прибалтийского края очаровала его. «Вкушаю своеобразные прелести жить в большом культурном центре при отсутствии в нем людского кипения, – писал Василий Павлович 14 (27) февраля 1916 г., – Тишина и покой – нет сутолоки, нет снующей массы людей, да и солдаты попадаются не на каждом шагу, скромно погромыхивают трамваи под аккомпанемент редкой артиллерийской канонады, музыкально как-то звучат бубенчики изящных фурманщиков; здесь люди иной нации, по привычке ошибочно иногда в обращении их назовешь «пане». Все-все здесь пропитано немецким духом».

Одной из основных забот В. П. Кравкова в это время была организация противогазовой защиты вверенных его попечению воинских частей. Также пристальное внимание уделялось борьбе с цингой и тифом.

Теплые, дружеские отношения сложились у В. П. Кравкова с корпусным командиром – генерал-лейтенантом Д. А. Долговым, с которым он был знаком еще по службе в XXV армейском корпусе. Человек разносторонних интересов, он разделял и либеральные политические взгляды Василия Павловича. Поэтому, когда в апреле 1916 г. Д. А. Долгов был переведен на должность командира VII Сибирского армейского корпуса, также державшего оборону в окрестностях Риги, за ним вскоре последовал и корпусной врач.

В июле 1916 г. военно-санитарные учреждения VII Сибирского корпуса успешно справились с массовым потоком раненых, вызванным неудачным наступлением частей 12-й армии на Бауском направлении под руководством давнего знакомого Василия Павловича по Русско-японской войне – генерала от инфантерии А. Н. Куропаткина, с февраля 1916 г. занимавшего должность главнокомандующего армиями Северного фронта. Командир корпуса Д. А. Долгов «за боевые отличия» представил В. П. Кравкова к производству в следующий чин – тайного советника, соответствовавший армейскому генерал-лейтенанту. Однако в штабе 12-й армии документу не дали ход, и корпусной врач был награжден лишь мечами к имевшемуся у него ордену Св. Анны 1-й ст. Этого отличия В. П. Кравков был удостоен высочайшим приказом от 1 (14) января 1917 г.

Записки «рижского периода» службы Василия Павловича также интересны его оценками командующего 12-й армии генерала от инфантерии Р. Д. Радко-Дмитриева, начальника штаба армии генерал-лейтенанта В. В. Беляева, сведениями о деятельности общественных организаций, содействовавших работе военно-медицинских учреждений.

В августе 1916 г. VII Сибирский корпус был переведен на Юго-Западный фронт и включен в 7-ю армию генерала от инфантерии Д. Г. Щербачева[7 - Интересной параллелью дневникам В. П. Кравкова этого периода является финальная часть записок Ф. А. Степуна «Из писем прапорщика-артиллериста», относящаяся к периоду с ноября 1916 по февраль 1917 гг. Их автор служил в это время на 5-й батарее 12-й Сибирской стрелково-артиллерийской бригады в составе VII Сибирского армейского корпуса, которая стояла сначала в Шумлянах, а позднее в Рудниках. Примечательно, что В. П. Кравков в записях от 25 марта и 11 мая 1917 г. упоминает и самого Ф. А. Степуна, запомнившегося ему выступлениями на революционных митингах.]. В. П. Кравков вновь оказался в занятой русскими войсками австрийской Галиции. После элегантной Риги местом его пребывания стало захолустное местечко Завалов (ныне село в Подгаецком районе Тернопольской области Украины). Здесь в октябре 1916 г. ему довелось пережить неудачную попытку наступления войск 7-й армии, стоившую поста командиру корпуса Д. А. Долгову. По дневниковым записям этого времени видно, как все отчетливее проявлялись грозные симптомы разложения армии, а политическая обстановка в России, за которой на фронте следили по газетам, становилась день ото дня все напряженнее.

В декабре 1916 г. В. П. Кравков отправился в очередной отпуск домой. Накануне его отъезда вся русская пресса говорила лишь об одном – о загадочном убийстве фаворита царской семьи Г. Е. Распутина. Василий Павлович искренне возмущался: «Смерть какого-то проходимца Распутина заслонила, по-видимому, все события фронта и тыла; и это – в момент великой трагедии, решающей судьбы русского народа! До какого падения дошла страна, доведенная бухарской системой управления!»

31 декабря 1916 г. (12 января 1917 г.) В. П. Кравков записал в свой дневник: «Последний день проклятого года. Прочитал на досуге литературу по истории французской революции. Как много похожего на переживаемый теперь кавардак во внутренней политической жизни России!»

В первые дни нового 1917 года Василий Павлович посетил Петроград. Визит по служебным делам в Главное военно-санитарное управление произвел на него тягостное впечатление: «Карьерный пафос, протекционистское засилье без разбора средств достижения идут во всю ширь российского бесстыдства… Великие князья, великие княгини…, наибольшие военные магнаты бесцеремонно расправляются ставленничеством на жирные и пухленькие местечки чуть ли не своих денщиков и камердинеров. Главный инспектор беспрекословно творит волю господ положения… Творятся подлости безо всякого оттенка благородства…» Общественные настроения в столице империи также оставляли желать лучшего: «По адресу «темных сил» и творящегося озорства в «сферах» все настроены возбужденно и озлобленно, можно сказать – революционно. Жаждут с нетерпением все дворцового переворота…; с удовольствием это все смакуют». «Кошмарное ожидание имеющего совершиться чего-то катастрофического», – подытожил он свои впечатления от внутреннего положения в уставшей от войны стране. Минуты отдыха среди родных также не приносили успокоения, напоминая Василию Павловичу о горе дочери, помочь которому он был не в силах.

Несмотря на то что во время отпуска В. П. Кравков констатировал назревание революционной ситуации в России, Февральская революция 1917 г. стала для него полной неожиданностью. Человек либеральных взглядов, симпатизировавший партии кадетов, поначалу он воспринял ее восторженно. 12 (25) марта 1917 года он писал: «Переживаю медовые дни нового миросозидания – российского возрождения! Теперь мы, россияне, на к[ото] рых наши культурные союзники вправе были смотреть брезгливо, делаемся равными среди них. Уж не будет теперь наш экс-бухарский режим находиться в кричащем противоречии с возвышенными освободительными началами, из к[ото] рых сложилась для союзников наших идеология текущей войны! Союзники наши уже не будут теперь в компании с «дурным обществом»… Самодержавие проклятое, как ни на какую из живых сил не опиравшееся, довело себя до логического конца: навеки сгинуло в атмосфере смрадных газов!»

Однако картины прогрессирующего разложения армии и падения воинской дисциплины уже в конце апреля заставили Василия Павловича разочароваться в «свободной России». Не помогло и запоздалое производство в чин тайного советника, о котором он был извещен телеграммой из Петрограда 11 (24) мая 1917 г. Словно по иронии судьбы, как раз в это время обращение «господин тайный советник», введенное вместо старорежимного «ваше превосходительство», уже активно вытеснялось новыми – «гражданин» и «товарищ»…

Заслуживают внимания запечатленные на страницах дневника взгляды В. П. Кравкова и окружающего его офицерства на политические процессы в стране, на их влияние на боеспособность армии. Весьма характерны для рассматриваемой эпохи и той социальной среды, к которой принадлежал Василий Павлович, критические оценки деятельности левых партий, и в частности – большевиков, появляющиеся в дневнике с апрельских дней 1917 г.[8 - Критические стрелы В. П. Кравкова по адресу партии большевиков и ее руководителей затруднили доступ исследователей к его дневнику в советское время, когда он хранился в фондах отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина: на обложках трех рукописных тетрадей за апрель – август 1917 г. (НИОР РГБ, Ф.140, к. 7, ед. 13–15) имеется датированная 20 октября 1955 г. карандашная надпись: «Выдается по разрешению зав. отделом».]

В июне 1917 г. Н. Н. Бурденко, только что оставивший пост и.д. главного военно-санитарного инспектора, предлагал кандидатуру В. П. Кравкова для замещения вакантной должности Московского окружного военно-санитарного инспектора, однако это назначение так и не состоялось. Василий Павлович грустно констатировал: «До революции существовал царский и бюрократический протекционизм и непотизм, теперь загулял во всю ширь протекционизм и непотизм «революционный!»

Провал плохо подготовленного Временным правительством июньского наступления 1917 г., вызвавший отход полностью разложившихся соединений русской армии из последних остававшихся под ее контролем районов Австро-Венгрии, поверг В. П. Кравкова в еще большее уныние. «Русь теперь в параличе, из всех способностей сохранилась у нее еще единственная способность неистощимого словоговорения, обусловленного неизлечимой болезнью зуда языка, и во власти разгула стихий, слившихся из фанатизма, невежества, авантюризма, провокации и предательства!..» – писал он в начале июля 1917 г. Разгулявшаяся солдатская вольница невольно заставляла его задаваться вопросом: «Было ли в истории человеческих революций что-нибудь подобное нашей революции, чтобы свобода превращалась в безумный разврат, и воины «революционной» армии теряли чувство чести, совести и любви к родине?!»

7 (20) июля 1917 года В. П. Кравков был уволен из армии приказом начальника санитарного управления Юго-Западного фронта. Как ему удалось выяснить, за ним стояли интриги Совета санитаров Упсанюз, подозревавшего заслуженного военного врача в «недостаточном углублении демократических начал» в работе. По этому поводу Василий Павлович пророчески писал: «Я так рад, что окончательно уезжаю с этого кровавого поля битв славной «революционной» всероссийской армии, оскверненного небывалой еще в истории человечества какой-то отвратительной мешаниной людского идиотизма с классическо-русским срамом, позором и бесчестием. Еду теперь уже на третью кампанию – на гражданскую войну, ч[то] б[ы] умирать вместе с своей семьей».

С фронта В. П. Кравков отправился домой в Москву. Об окружавшей его действительности он с грустью писал: «Бюрократическая самодержавная сволочь прежнего режима сменилась самодержавной хамократической сволочью нового режима». Новые политические тенденции в жизни страны вызывали у него мрачные предчувствия. «Чувствуется, что мы, взрослые люди, попали в плен к озорникам-гимназистам!.. – писал он в июле 1917 г. – Были раньше царские холуи, теперь – не оберешься холуев презренной черни, явочным порядком захватывающих себе вкусные жареные кусочки и теплые местечки… Одно утешение, что все эти проходимцы будут иметь продолжительность жизни мыльных пузырей».

3 (16) августа 1917 г. В. П. Кравков вернулся в Москву и прекратил ведение своего дневника. За три года войны из-под его пера вышел оригинальный исторический источник, полный ценных свидетельств очевидца важных исторических событий. Записки Василия Павловича содержат уникальные сведения «из первых рук» об обстановке в штабах русских армий и в войсках, повествуют о его встречах с великими князьями и видными военачальниками русской армии. Его талант ученого-медика, с присущими ему наблюдательностью, скрупулезной методичностью и аналитическим подходом к окружающей действительности, таким образом, сослужил хорошую службу также и отечественной исторической науке.

Весной 1919 г., чуть более чем за год до своего ареста и гибели в застенках ВЧК, В. П. Кравков передал Румянцевскому музею большую часть документов своего домашнего архива – военные дневники и многочисленные документальные приложения к ним, письма, газетные вырезки, карты и многое другое. Благополучно пережив десятилетия забвения в архивном хранилище «Ленинки» и в фондах НИОР РГБ, наиболее ценные из этих свидетельств минувшей эпохи теперь становятся доступными широкому кругу читателей.

НАУЧНАЯ ЦЕННОСТЬ ДНЕВНИКОВ В. П. КРАВКОВА

Военные дневники В. П. Кравкова – уникальный комплекс исторических документов, отличающихся ярким и образным языком. В них раскрываются картины жизни русской армии в ходе двух войн начала ХХ в., оказавших значительное влияние на дальнейшее развитие российского общества. Подмеченные автором дневников сцены прифронтовой жизни подвергаются осмыслению хорошо информированным, думающим человеком с широкими интересами, обширным научным и общекультурным кругозором. Оценки видных деятелей и знаковых событий своего времени, даваемые автором, заслуживают внимания отечественных историков, которые в канун 100-летнего юбилей Первой мировой войны получают в свое распоряжение ранее малоизвестный и труднодоступный исторический источник.

Согласно предложенной А. С. Рейнгольдом классификации военных дневников, разделяющей подобного рода исторические документы на шесть категорий, записки В. П. Кравкова можно отнести ко второму типу – «дневники командиров средних соединений, описывающих военный опыт…»[9 - Рейнгольд А. С. Восприятие Первой мировой войны в военных дневниках: сравнительный анализ отечественных и западноевропейских источников: дис. канд. филологич. наук: 10.01.03., М., 2011, с. 69.] Однако такое определение не лишено некоторой доли условности: все же автор дневника, хотя и служил по военному ведомству, не был кадровым военным, и в своих записках подчеркнуто дистанцируется от военной касты, неизменно акцентируя неприглядные моменты в поведении ее представителей. Данное обстоятельство, на наш взгляд, показывает, что предлагаемая А. С. Рейнгольдом классификация, при всех ее очевидных достоинствах, все же нуждается в дальнейшей проработке и уточнении, поскольку в нынешнем виде, к сожалению, не учитывает всего многообразия разновидностей жанра «военный дневник».

Как представляется, научная ценность военных дневников В. П. Кравкова заключается прежде всего в богатой информации о социально-психологической стороне Русско-японской и Первой мировой войн, о восприятии этих событий различными сегментами русского общества как на фронте, так и в тылу, в том числе – с оглядкой на происходившие в стране общественно-политические процессы. В этом контексте понятен интерес современных исследователей к наследию В. П. Кравкова. Показательным, на наш взгляд, является факт использования опубликованных на тот момент фрагментов его дневника периода Русско-японской войны в работах основоположника военно-исторической антропологии и психологии Е. С. Сенявской[10 - См., в частности, Сенявская Е. С. Психология войны в ХХ веке: исторический опыт России. М.: РОССПЭН, 1999.]. С публикацией записок В. П. Кравкова за 1914–1917 гг. существенно расширяется источниковая база для работы специалистов, занимающихся вопросами психологии участников вооруженных конфликтов.

Очевидно, что комплексное изучение дневников В. П. Кравкова привнесет немало нового и в историографию собственно Первой мировой войны. Нельзя не согласиться с современным исследователем И. В. Образцовым, справедливо отметившим, что «история Первой мировой войны в отечественной и зарубежной литературе в основном представлена работами, анализирующими военно-политическую, оперативно-тактическую и социально-экономическую составляющие конфликта. Социологическая и социально-психологическая стороны проблемы оставались, как правило, вне поля зрения исследователей. А ведь сущность причин, по которым Россия по окончании Первой мировой войны не оказалась ни в лагере победителей, ни в стане побежденных, лежит именно в области анализа ее «живой силы» – психического состояния и социального самочувствия военнослужащих на фронте и гражданского населения в тылу»[11 - Образцов И. В. «Неизвестный анализ Первой мировой» // Головин Н. Н. Военные усилия России в мировой войне. Жуковский; М.: Кучково поле, 2001, с. 417]. Военные дневники В. П. Кравкова дают благодатный материал для анализа именно этих аспектов военного конфликта, пропущенного через призму личностного восприятия автора.

Таким образом, в настоящее время имеются все основания полагать, что дневники В. П. Кравкова, первым шагом к изучению которых является настоящая публикация, окажутся востребованными как российским и зарубежным научным сообществом, так и всеми, кто интересуется отечественной историей.

В заключение автор настоящей публикации хотел бы искренне поблагодарить заведующего НИОР РГБ В. Ф. Молчанова, чья работа 1991 г. послужила образцом для обработки и комментирования текста В. П. Кравкова, профессора Рязанского государственного медицинского университета им. И. П. Павлова Д. Г. Узбекову, автора первой комплексной биографии видных представителей семьи Кравковых, за постоянную консультативную поддержку, а также создателя интернет-проекта «Русская армия в Великой войне» А. А. Лихотворика за возможность использования картотеки проекта при составлении примечаний к тексту.

    М. А. Российский,
    кандидат исторических наук

1914

Август

8 августа[12 - Все даты в дневнике указаны по старому стилю.]. Светлое лазурное небо. Третий день нашей стоянки в Холме[13 - Холм – губернский город Холмской губернии (с 1912 г.), ныне Хелм, город на правах повята в Люблинском воеводстве (Польша).]. Не хотел было писать дневника, да и не мог от волнения при виде того, что все совершающееся вокруг является точной копией всего того, что пришлось наблюдать еще и в японскую кампанию[14 - В. П. Кравков принимал участие в русско-японской войне 1904–1905 гг. Ее событиям посвящен первый военный дневник автора. Его значительный фрагмент, повествующий о Ляоянском сражении (1904), был опубликован в альманахе «Время и судьбы» (Свет милосердия. Дневник участника русско-японской войны (1904–1905) дивизионного врача В. П. Кравкова // Время и судьбы. «Военные мемуары». Вып. 1. М., 1991. – стр. 259–286.).]; уже не было и не чувствовал в себе захвата новизны от впечатлений бытия, к[ото] рого судьбе угодно было заставить меня проживать вторично. Но как ни тяжело мне браться за перо – не могу я молчать, ч[то] б[ы] хотя в слабых штрихах не отмечать всей бездны вставшей передо мной теперь кошмарной действительности, превзошедшей организационным развалом, моральной растленностью и умственным отупением высшего командного состава даже и то, что мне пришлось видеть в злополучные дни минувшей кампании. Передо мной неподдающаяся описанию мрачная картина полного разгула наглого самодурства, безбрежного невежества в своем деле, забубенного узколобого эгоизма, вопиющей бессовестности, совершенного отсутствия у власти стоящих людей и элементарного чувства долга, и чувства значительности переживаемого Россией момента. Вот кто истинные революционеры, губящие Россию[15 - Которые, как нарочно, стараются всячески испортить и испакостить данный им в руки дивный богатый инструмент – солдатскую массу… (Примеч. автора)], живущие только в свое сытое личное благоутробие – что им солдат, какое им дело до участия в солдатской душе, – в удовлетворении солдата всем необходимым по закону, в том, что от нелепого, непродуманного их распоряжения и преступного незнания дела могут погибнуть понапрасну десятки тысяч жизней «серой скотинки»; они в позаправской войне играют совершенно en passant[16 - Мимоходом (фр.)] солдатами, как игрушечными солдатиками, не чувствуя за собой никакой нравственной ответственности. Свое глубокое незнание и неподготовленность к боевому делу они стараются компенсировать беспредметной суетой и грубыми окриками и бесцеремонным обращением с теми же солдатами, представляющими из себя поистине такое золото, к[ото] рым наши командиры и в подметки не годятся – гробы повапленные! Разлагающиеся зловонные живые трупы! О, Боже! Как страшно доверять им свою жизнь, свою судьбу. Я не боюсь смерти и не прочь умереть за свою дорогую родину, но невыносимо тяжело сознавать, если ею я буду обязан самовлюбленному идиотству наших военачальников, этих с прогнившей совестью нравственных подлых уродов, к[ото] рым больше бы к лицу шел арестантский халат, а не военный мундир…

Нервная сила моя на три четверти уходит на борьбу с внутренним врагом в лице всего штаба, все ответственные чины к[ото] рого меня прямо-таки бегут, от меня прячутся; им «некогда» все с самого начала мобилизации говорить со мной по вопросам, касающимся службы; они боятся меня, сознавая, что я все вижу и понимаю, и готов работать вовсю при провальной системе при надлежащей организации, чего в штабе-то и не имеется. Начальник штаба – полоумный Федяй[17 - Федяй Леонид Васильевич (1859 – после 1922) – генерал-майор (1907), начальник штаба 25-го армейского корпуса в феврале – августе 1914 г. С октября 1914 по октябрь 1915 гг. командовал бригадой 61-й пехотной дивизии, с октября 1915 по апрель 1917 гг. – 31-й пехотной дивизией. Генерал-лейтенант (1916). 18 апреля 1917 г. вследствие контузии был отчислен в резерв чинов при штабе Киевского военного округа. Летом-осенью 1917 года возглавлял Комиссии по «украинизации» войск Юго-Западного фронта. С начала апреля 1918 г. состоял в армии Украинской Державы: был генеральным значковым, с июня 1918 г. – начальником 14-й пехотной дивизии, с сентября 1918 г. – 7-й пехотной дивизии. В декабре 1918 г. выехал на Дон. Состоял в резерве Вооруженных сил Юга России и Русской армии генерала П. Н. Врангеля. Умер в эмиграции.], вернее «Балдяй», говорит нелепые вещи, делает противоречивые приказания своим подчиненным, из к[ото] рых нек[ото] рые (Лебединский, Кузьминский и еще другие) готовы бы всей душой дело делать, но он их сбивает с толку. Посмотрю немного еще и думаю подать секретно рапорт командиру, что признаю «Балдяя» душевнорасстроенным, могущим натворить больших бед. «Милый, приветливый и любезный» наш принципал[18 - Имеется в виду генерал от инфантерии Д. П. Зуев. (см. ниже)] («поди-ка, попляши!..»), находясь под перекрестным влиянием последнего прапорщика, потерял совсем свое лицо, ничего ровно не зная; от меня – прячется, так как приходится ему от меня выслушивать лишь одни грустного свойства доклады и донесения относительно беспорядочного довольствия н[ижних] чинов, их бесцельного дерганья…

Понимаю, почему в штабной клоаке нашей считаются негодными комендант, интендант, в том числе, может быть, и я. Телеграмма в Москве о моем перемещен[ии] с корп[усным] врачом 17-го корп[уса]. Что за мотив? Где собака зарыта?

Симптомы: загаженность сортира в нашем штабе размещения, несорганизованность совместного питания, всякий предоставлен самопомощи, случай с обедом в клубе… Всего надо добиваться нахрапом.

О том, как по пути следования из Москвы я докладывал, что в эшелоне Остроленск[ому] полк[у][19 - 181-й Остроленский резервный пехотный полк.] давали вонючие порции мяса, не кормили по целым дням горячим…

Забавляются катанием на автомобилях и мотоциклетах (Рябушинский[20 - Рябушинский Владимир Павлович (1873–1955) – русский промышленник и банкир, представитель династии хлопчатобумажных фабрикантов Рябушинских. В 1914 г. добровольцем отправился на фронт, организовал подвижной автоотряд. Был ранен, за участие в боевых действиях был награжден солдатским Георгиевским крестом 4-й степени и произведен в офицерский чин.] и пр.)

На другой день при мне с подчеркиванием Зуев[21 - Зуев Дмитрий Петрович (1854–1917) – генерал от инфантерии (1911). В 1896–1903 гг. был начальником штаба Отдельного корпуса жандармов. С июня 1910 по август 1914 гг. командовал 25-м армейским корпусом. В сентябре 1914 г. принял командование над 29-м армейским корпусом 11-й армии. В апреле 1915 г. корпус был передан в состав 3-й, а в июне 1915 г. – 13-й армии. В сентябре 1915 г. был назначен главным начальником Двинского военного округа. После Февральской революции был отстранен от должности и 25 апреля 1917 г. зачислен в резерв чинов при штабе Петроградского военного округа. Умер в Петрограде.] заявил свое полное довольство испробованной пищей у нижних чинов, ему, очевидно, желательны одни лишь дифирамбы, ведь недаром он кичится своим корпусом как первым-вторым в России!

Будучи помпадуром, окружил себя личными адъютант[ами] – «Коко» и «Бобо», к[ото] рых сердобольным родителям обещал всячески оберегать от опасности.

Секретничанье от меня и врачей как [от] к[а] ких-то шпионов. Личные сношения заменены письменными (мои соображения о распределении лечебных заведений… моя полевая записка «Балдяю» и Зуеву (последнему о предостережении насчет глаз во время затмения), предостережения их с моей стороны относит[ельно] необходимо[сти] уничтожать следы частей («Ведь мы не в японской кампании,» – отвечали мне.) Дай Бог, и ч[то] б[ы] выразить наступление штаб 9 авг[уста] передвинули на ЮЗ, но это еще как бы не окончилось трагедией т[ак] к[ак] пути отступления отвратительны; какая-то каша: штаб корпуса вместе с дивизион[ным] лазаретом 46-й дивизии и ее штабом…

Воюю более с внутренним врагом… Свидетели: Лебединский, Кузьминский, Рассадкин.

«Не пойдет наш поезд к[а] к идет немецк[ий]»: не слишком ли мы перегибаем палку, увлекаясь все оставлять куропаткинщине; не очень ли долго все собираем свой кулак, не желая действовать растопыренными пальцами… Удивляюсь австрийцам, что не совершают кавалерийский рейдов. Наше «сосредоточение» напоминает таковое же перед Мукденом… Все еще мы раскачиваемся.