Люба, Любушка, ЛЮБОВЬ

Военные давно уже вышли из нашего дома и уехали на своем грузовике. На прощанье женщина помахала из кабины нам рукой и сказала: «Расти большая, белянка! Учись хорошо!» И улыбнулась. Наверное, вспомнила как я их насмешила.

Девчонкам я не стала ничего рассказывать. Просто решила их научить задавать вопрос «по-городскому» и сказала: «А вот в городе, если надо спросить чё ты хочешь, то надо говорить – чего изволите?»

Стешка удивленно посмотрела на меня: «А ты откуда знаешь, чё и как в городе спрашивают?» Манька хмыкнула: «Да, ну…»

Я гордо ответила: «Меня эта красивая тетя научила, которая чай у нас пила»

Девчонки с восхищением посмотрели на меня.

– «Давайте тоже так будем говорить. Ладно? По-городскому»

Все согласно закивали головами.

Но такой «городской вопрос» не прижился в наших разговорах и мы, по-прежнему, просто и коротко спрашивали: «Чё надо?»

Вечером, перед сном, я посмотрела на свою конфету. Она была на месте. Есть я ее не стала, хоть мне очень этого хотелось.

Я решила оставить ее на завтра. Чтобы завтра, как и сегодня, стало очень хорошим денем. Ведь у меня есть еще целая конфета!

7. «Молния»

Это был обычный летний день. Больше всего у меня осталось воспоминаний именно о лете. Лето тысяча девятьсот сорок первого года, сорок второго, третьего, четвертого и конечно, победного сорок пятого года. Осенью много домашней работы, да и колхозу школьники должны были помогать на уборке. Осенью много надо успеть, там совсем не до игр на улице. Надо и за грибами-ягодами сходить. Чем больше наберешь, тем вкуснее зимой поешь. Сахара не было, поэтому ягоду вялили, сушили, а зимой, перед едой, заливали кипятком. Все какая – то еда и полезное питье.

Про зиму и говорить нечего. Одежда была плохая, старая, потрепанная. Кто-то донашивал за старшими братьями и сестрами. У кого было что донашивать. Многие повырастали из зимней одежды, а другую взять было негде. В сильный мороз на улицу не выйдешь. Выскочишь ненадолго побегать с подружками по снегу, на санках прокатиться с горки за деревней и вновь бегом домой. Мороз шутить не любит. Мама тоже ругается. Боится, что простыну, а лечить чем?

Бывало, приходили в деревню «меняльщицы» из города. Зимой приходили очень редко, кому уж совсем было невмоготу. Шли пешком по двадцать, тридцать километров и больше. Шли по деревням, меняя свою одежду, оставшуюся от детей или мужей, на картошку, молоко, яйца. С хлебом и в деревне было плохо. Особенно весной, когда осенние запасы заканчивались, хлеб стряпали вперемешку с картошечными очисткам, а дождавшись молодой крапивы, добавляли и ее. На улице, срывая с кусточков, мы ели молоденькие листики крапивы, а еще раньше – молоденькие, чуть пушистые цветочки вербы. Они немного сладковатые, когда их рассасываешь…

Летом мы были более свободными, хотя дел в домашнем хозяйстве у всех и летом хватало. Но дни были длинные, солнце жаркое, из одежды – одно ситцевое платьишко, и нам хотелось, чтобы оно, лето, длилось долго-долго…

Днем, как обычно в полуденную жару, я с подружками умчалась на речку. Не знаю почему, но на речке время бежит очень быстро. Вот, кажется, что совсем мы недавно пришли, а солнышко уже клонится к закату. Хотя и рано еще, но надо идти искать и загонять своего теленка, поливать грядки в огороде, нарвать еще травы курам. А еще на речке ужасно хочется есть. Хотя есть нам хотелось вообще всегда.

В тот день мы так же купались, играли в воде и на берегу, загорали, ловили кузнечиков, чтобы рассмотреть их длинные ноги, и даже не заметили, как на небе появились темные тучи. Увидели их тогда, когда они уже закрыли солнце и послышались раскаты грома. Ох, ты, мамочка, надо бегом домой! Гроза!

Когда наша дружная ватага забегали в проулок, который вел на нашу улицу, все кругом уже грохотало, сверкали молнии и ливнем хлынул дождь. Вмиг все наши тоненькие платьишки промокли насквозь и прилипли к телу.

Вдруг я почувствовала резкую боль в ноге. Видимо наступила на острый угол камня, который лежал на дороге. Подружки уже выбежали из проулка на улицу, и я кинулась догонять, стараясь бежать быстрее. Только я повернула за угол забора, как услыхала какой-то непонятный треск, меня что-то подкинуло, и земля перевернулась.

Очнулась я на земле. Девчонки столпились возле меня. Дождь лил, как из ведра. Все были мокрые, даже с волос стекала вода. Я смотрела на Феньку. Она тянула меня за руку и широко открывала рот, видимо что-то кричала. В ушах стоял какой-то гул и звон одновременно. Но это был не гул дождя. Я ничего не слышала! Гудело внутри, в голове. Фенька сильно потянула меня, я поднялась и мы пошли. Идти мне было не больно, но ноги тяжело отрывались от земли.

Мы зашли домой к Феньке. Они жили ближе к проулку. Она что-то говорила, а я трясла головой, но ни одного слова не услыхала.

Я громко крикнула Феньке: «Я тебя не слышу!» У нее округлились глаза. Она молча посмотрела на меня, потом убежала за дощатую перегородку в другую комнату. Вышла она оттуда уже в стареньком сухом платье, а мне протянула свою теплую кофту с длинными рукавами. Я сняла свое мокрое платье, надела Фенину кофточку. Сразу стало тепло.

Но голова была непонятно тяжелой, давило на лоб, виски и глаза. Подружка принесла мне лоскутное одеяло и показала на кровать. Я легла и закрыла глаза. Гул в голове не проходил. Фенька толкнула меня, я увидела, что она принесла мне кружку молока. Есть почему то, совсем не хотелось. Но я все же выпила молоко и вновь закрыла глаза.

Гул в голове стал чуть тише, и я провалилась в эту монотонно гудящезвенящую темень.

Когда я открыла глаза, то увидела в окно, что дождя нет, и светит закатное солнышко. Я вышла на крыльцо. Фенька тянула их телка за веревку на шее, пытаясь затащить его в стайку. Телок сопротивлялся, а Фенька, подражая матери, уговаривала его: «Иди, Буяша, скоро Марта придет, молочка принесет. Мама подоит и нам будет и тебе будет…» Мартой звали корову, потому, что родилась в марте. Были в стаде и Майки и Яна и Январь, и Февраль, а так же – Зорьки, Ночки, Дочки.

Я подтолкнула Буяшу сзади, и он забежал в сарай. Закрывая дверь, Фенька спросила:

«Голова болит? Ты меня слышишь?»

Я слышала Феньку, как через заткнутые чем-то уши. Но слышала.

Я сказала: «Слышу. Плохо только». Фенька обрадовалась и тут же затрещала: «Так тебя же чуть молнией не убило! Только ты за угол забежала, она и ударила туда, где ты только пробежала. Тетка Устинья видела со своего крыльца, как ты упала. Она выскочила за ограду, а мы уже пошли с тобой. Она перекрестилась и тоже домой зашла. «А где мое платье?» – спросила я.

«Вон, висят, почти высохли». Фенька махнула рукой.

Я увидела наши платья, висевшие на веревке, возле бани на солнышке. Платья были почти сухие. Я быстро натянула свое и сказала подружке: «Давай мамам не будем говорить, а то не станут на речку пускать, забоятся, что опять в грозу попадем».

Фенька почесала нос, подумала, только потом ответила: «Мы не скажем, тетка Устинья все равно расскажет. Или кто-нибудь. Она уже разнесла по деревне. Я сама слыхала, как она бабке Фекле кричала, что грозой чуть Любку Грунину не убило. Лучше сами скажем. Все же хорошо. Не убило же… И вашего телка я загнала, он вместе с нашим ходил. Он то у вас смирный, не то, что наш ирод…»

Но маме ничего рассказывать не пришлось. Пока она шла домой, ей уже рассказали, как молния возле меня шандарахнула, но, слава Богу, не убила.

Мама очень испугалась. Она с ног до головы осмотрела меня, все гладила меня по голове и спрашивала, что у меня болит. Но я сказала, что ничего не болит, да и молния ударила далеко от меня. Это тетки Устинье показалось, что рядом совсем.

Голова болеть перестала, а вот слышала я еще плохо, как бы издалека. Но про это я промолчала, боясь, что мама запретит идти завтра на речку. А на вопрос мамы: «Доча, ты, что плохо слышишь?» – я сказала, что вода в уши попала, но из одного уже вытекла, да и из другого тоже сама выльется. Это обычное явление.

Вечером мама подоила Зорьку и сказала мне: «Сбегай к тетке Елене, возьми у нее ножницы большие, стемнеет, надо курям по одному крылу обрезать, а то летать стали через заплот, в огород попадут, перероют все».

Я вприпрыжку поскакала по улице, напевая в такт прыжкам: «Ножницы, ножницы, ножницы, ножницы…»

Вдруг запнулась и упала рядом с калиткой тетки Елены. Упала прямо коленками на землю. Больно… Правую коленку ободрала о камень до крови. Сдерживая слезы, поплевала на коленку, вытерла краем платья. Защипало. Еще раз поплевала, размазала по коленке рукой и, прихрамывая, поплелась во двор к соседям.

Тетки Елены не было видно. Зашла в избу. Нет. Где же она? Вышла в ограду и закричала: «Тетка Елена, ты дома? Ты где?»

Тетка вышла из огорода: «Чего орешь, как оглашенная?» Она ведь тоже не знала, что я плохо слышу.

– «Мама велела у тебя попросить долото[5 - Долото? – плотничий или столярный инструмент, предназначенный для выдалбливания отверстий в деревянных изделиях.]!»

– «Зачем Груне долото?» – удивилась тетка.

– «Не знаю – ответила я, – она мне не говорила»

– «Ладно, пойду в сарай, поищу. Чего она делать то им хочет? – удивленно проговорила тетка Елена и ушла в сарай. Вышла она быстро и подала мне какой-то инструмент с деревянной ручкой.

– «Вот, неси, раз Груне надо»

Я взяла долото и пошла домой, но у меня промелькнула та же мысль, что и у тетки Елены: «А зачем маме вот это? Что им делать то?»

Коленка уже почти не болела. На улице, после грозы, было особенно чисто и свежо. Лужи почти все успели впитаться в сухую землю.

Настроение у меня было хорошее, потому, что все обошлось и мама не запретила мне завтра идти на речку. Я вновь запрыгала по дороге: «Долото, долото, долото, долото…Я упала, не забыла, долото, долото…»

Так, напевая, я допрыгала до дома.

Мама внимательно и удивленно посмотрела на меня, когда я протянула ей долото.