Заколдованный замок

– Итак, Рене, если вы по-прежнему любите меня, постарайтесь быть покровителем этих детей. Я завещаю их вам. Капеллан поможет вам похитить их из замка, когда цыганка займет мое место. Эта женщина сумеет утешить отца в исчезновении детей. Когда же Амори вырастет или когда умрет Беранже, вы предъявите права сирот.

Со слезами на глазах я поклялся заботиться о завещанных мне детях, как о своих собственных, но выразил при этом надежду, что она еще долго проживет. Анжела ничего мне не ответила и только печально покачала головой. Затем я простился с ней, так как не хотел ночевать в замке. Перед отъездом я зашел к отцу Амбруазу и мы долго обсуждали с ним все подробности похищения детей в случае смерти Анжелы. Сначала этот план испугал доброго капеллана, но, в конце концов, он опустил голову и сказал:

– Пусть будет по-вашему. Что участь детей будет ужасна, если здесь не будет ни Анжелы, ни меня – это, увы, грустная истина.

Возвращаясь восемь месяцев спустя из своей поездки, я снова проехал мимо замка. Не желая видеть барона, я попросил гостеприимства в этой самой обители, где Господь определил мне в мире доживать свои дни.

Смущение и волнение царили в святом убежище. С ужасом и горем я узнал, что Анжела умерла и что ее завтра же похоронят в склепе монастыря. Я тотчас же решил остаться не только для того, чтобы навеки проститься с любимой женщиной, но чтобы исполнить ее волю и взять с собой завещанных мне детей. С этой целью я стал расспрашивать одного старика-монаха, как мне лучше всего повидаться с капелланом, отцом Амбруазом, а также о смерти Анжелы де Верделе. Невозможно передать, что я почувствовал, когда узнал о целом ряде преступлений, совершенных бароном под влиянием его дикой и жестокой ревности, имевшей последствием бегство цыганки и похищение детей.

Только теперь я узнал все подробности грустного прошлого от брата Амбруаза; тогда же мне только боязливо намекали на убийство матери и новорожденного ребенка, о котором проговорилась сошедшая с ума нянька. По официальной же версии Анжела умерла от родов, произведя на свет мертвого ребенка.

Я почувствовал такую страшную ненависть к барону, что решил после похорон вызвать его на поединок и убить, как собаку.

На следующее утро я надел полное вооружение и опоясался траурным шарфом. Затем, опустив забрало, я вмешался в гущу народа, толпившуюся по обеим сторонам дороги, в ожидании печального кортежа.

Ожидание показалось мне целой вечностью. Сердце мое обливалось кровью. Омраченным взглядом смотрел я на гордо высившийся на скале мрачный замок, над которым развевался черный флаг. Но вот подъемный мост опустился со скрипом, послышалось пение монахов и кортеж начал выходить на дорогу. Впереди всех шли воины, а за ними целый ряд конюших и пажей, с зажженными свечами в руках. Далее несли баронское знамя и герб покойной. Перед самым гробом медленно двигались монахи. Среди них шел также капеллан замка, которого поддерживали два монаха. Бедный отец Амбруаз едва волочил ноги, и целые ручьи слез текли по его щекам. За покрытым золотым покровом гробом, который несли конюшие, шел одетый во все черное барон с обнаженной головой. Губы его были сжаты, и он был бледен, как смерть. С холодным и высокомерным видом провожал он свою жертву, очевидно скрывая от посторонних состояние своей преступной души.

Я пробился сквозь толпу и пошел рядом с бароном.

Барон поднял голову и с удивлением посмотрел на меня. Но это длилось не более минуты. Затем он снова опустил голову. Если бы я послушался тогда голоса ненависти, я тут же заколол бы его кинжалом.

Во время богослужения он сохранял тот же бесстрастный вид. Когда же гроб Анжелы опустили в склеп, и мы вышли из церкви, я стал упрекать барона в бесчестных поступках и вызвал его на поединок.

– С сумасшедшим я не дерусь! – дерзко ответил он. – Над моей женой и детьми я единственный судья на земле.

Тогда я бросил ему в лицо свою железную перчатку, и, побледнев от ярости, он вынужден был принять мой вызов.

Даже и теперь я ни минуты не сомневаюсь, что дрался тогда с самим дьяволом, так как алхимик, никогда не бывавший на войне, не мог с таким адским искусством владеть оружием. Моя шпага скользила по нему, точно он был закрыт каким-то невидимым щитом. Поединок наш кончился тем, что он остался цел и невредим, а я был опасно ранен. Оправившись от болезни, я около года посвятил поискам детей Анжелы, но все было напрасно: презренная воровка точно сквозь землю провалилась со своей шайкой.

Обескураженный я вернулся в замок Вотур и окончательно поселился в нем. Немного спустя я женился на одной из моих кузин. Брак этот был следствием семейных соображений, и любовь не играла здесь никакой роли. Через год жена моя умерла, оставив мне вместо ожидаемого наследника, дочку. Я назвал ее Анжелой, в память той, которая одна царила в моем сердце.

Прошло восемнадцать лет со времени смерти Анжелы де Верделе, и моей маленькой Анжеле было уже пятнадцать лет, когда случилось странное и тягостное событие, которое и побудило меня, по просьбе брата Амбруаза, написать эти страницы.

Я имел привычку каждый вечер гулять в некотором расстоянии от замка по дороге, обрамленной деревьями и изгородью. Однажды, когда я совершал свою обычную прогулку, из-за изгороди на меня набросился какой-то бродяга и хотел убить. Насколько я мог разглядеть при наступавших сумерках, это был высокий молодой человек. Но он до такой степени был слаб, что я без всякого труда свалил его, а нанесенный им удар едва оцарапал меня.

Бросив его на землю, я свистнул. Тотчас же прибежало несколько крестьян. Не взглянув даже на негодяя, я приказал связать его и отвести в замок. Вернувшись домой, я велел на следующее же утро повесить бродягу.

Анжела выбежала мне навстречу и с любопытством рассматривала пленника. Когда же мы вошли в замок, она сказала мне умоляющим голосом:

– Папа! Не приказывай вешать этого несчастного! Мне жаль его: он так красив.

– Дитя мое, – ответил я, – если позволять всяким бродягам убивать нас на большой дороге, в двух шагах от замка, то много невинных заплатят своей жизнью за такую преступную снисходительность, так как этот негодяй, без всякого сомнения, снова примется за свое ремесло.

После ужина я ушел в свою комнату. Невыразимая грусть овладела мною. Воспоминания о прошлом толпой осаждали меня, и я лег спать с тяжелым сердцем. Но даже во сне какое-то беспокойство не покидало меня. Я видел Анжелу. Она держала на руках маленького Амори и со слезами повторяла: «Спаси его, Рене! Ведь ты обещал мне».

Утром я проснулся с тяжелой головой и подумал, что Анжела упрекает меня за то, что я слишком мало искал ее детей. Но где же искать их, особенно когда прошло столько лет со времени их похищения? Печальный, со сдавленным сердцем, решил я прогуляться, чтобы немного освежиться.

Спустившись с горы, на которой стоял мой замок, я увидел толпу людей, собравшуюся вокруг дуба. Не думая ни о чем, я направился туда. Толпа расступилась, давая мне дорогу, и я увидел бледное лицо бродяги. Черты лица несчастного выражали отчаяние и страшную усталость. Петля уже была накинута ему на шею.

Вдруг я вздрогнул. Большие, сине-стального цвета, глаза, смотревшие на меня, положительно были глазами Анжелы.

– Остановитесь! – крикнул я и бросился к несчастному. Когда я сорвал с него покрывавшие его лохмотья, я увидел на плече герб де Верделе. Хотя он и сильно побледнел, но все-таки был еще ясно виден.

К глубокому удивлению моих людей, я прижал юношу к своей груди.

– Амори! Несчастное дитя мое! Наконец-то я нашел тебя, – повторял я.

Я увел его в замок.

– Смотри! – сказал я, когда мы вошли на двор. – Это – замок твоего деда Вотур, который так мужественно защищала твоя покойная мать.

Затем я провел его в капеллу, где мы оба помолились, и я горячо благодарил Господа, что он в своем милосердии избавил меня от преступления и не допустил повесить последнего Верделе на земле его предков.

Накормив Амори и одев его сообразно его происхождению, я представил его Анжеле. Та расплакалась от волнения и приняла его как брата. Действительно, молодой человек был необыкновенно красив, несмотря на свой истощенный вид. Когда вечером мы сидели с ним вдвоем у камина, я спросил, где его сестра и почему он бросил табор и стал бродяжничать один.

В ответ на мой вопрос Амори разрыдался. Волнение молодого человека было так велико, что я отказался выслушать его, и только несколько дней спустя мы возобновили этот разговор. Рассказ Амори произвел на меня такое сильное впечатление, что мне кажется, я могу передать его слово в слово.

Своего детства Амори не помнил. В его памяти смутно сохранился образ молодой, красивой белокурой женщины, часто ласкавшей его. Так же помнил он утомительный путь по темному коридору, из которого они вышли в лес и очутились среди палаток и толпы бронзовых людей с суровыми лицами, нагих детей и женщин в лохмотьях.

– Мы с Беранжерой были ужасно несчастны, – продолжал он. – Мы жили с Гарольдом и Мариам. Не было такой жестокости, которой бы эта отвратительная женщина не заставляла нас перенести. Она била нас, не давала нам есть и выбрасывала ночью из палатки, так что мы должны были дрожать от холода и спать на сырой траве. Одним словом, она обратила на нас всю свою ненависть и мщение. Без сомнения, мы оба умерли бы еще в первые месяцы нашего пребывания в таборе, если бы Гарольд не защищал нас от ярости своей сожительницы.

Так прошли три года. Мне было уже семь лет. Несмотря на наше ужасное существование, я был не по летам высок и силен и отличался таким суровым и вспыльчивым характером, что цыгане прозвали меня «Сатанос» и говорили, что я воплощенный демон. Бедная же сестра моя была болезненная и слабая девочка. Зверская жестокость Мариам лишила ее обычной детской веселости и живости. Лучшими нашими минутами были те, когда мы оставались одни, и прижавшись друг к другу, чувствовали себя хоть на время избавленными от побоев.

Однажды ночью, когда Гарольд куда-то отлучился, Беранжера, уже давно прихварывавшая, сразу почувствовала себя очень худо. Она глухо стонала и металась по соломе. Мариам несколько раз приказывала ей замолчать, но так как та продолжала стонать, мегера схватила ее за волосы и выбросила из палатки. Беранжера громко вскрикнула. Я бросился к сестре и нашел ее всю в крови. Падая на землю, бедняжка ударилась головой о камень и лишилась чувств. Несмотря на мою молодость, несчастье дало мне известную опытность: я тотчас же сбегал за водой и смочил голову сестры. Затем я собрал кучу травы и сухих листьев, положил Беранжеру на эту импровизированную постель и покрыл ее старым, дырявым плащом, который дал мне Гарольд. Немного спустя она открыла глаза и пробормотала:

– Ах, как мне хочется пить!

Я проскользнул в палатку. Так как Мариам громко храпела, я отлил немного молока из ее кружки и отнес сестре. Та жадно выпила. Затем, сжав своими похолодевшими пальчиками мою руку, она сказала:

– Посиди со мной, Амори! Вокруг меня все так темно!

Я присел около нее, и несмотря на то, что дрожал от холода, скоро заснул от усталости.

Гарольд нашел нас утром, возвращаясь домой. Я спал, а Беранжера была уже мертва.

Далее Амори рассказал, что смерть сестры, единственного близкого ему существа, до такой степени возмутила его, что когда пришла Мариам, он схватил нож и с такой яростью бросился на нее, что даже мегера была на минуту испугана.

Когда Амори подрос, его стали учить воровать, опустошать на рынках чужие карманы и грабить конюшни тех деревень, мимо которых проходили. Так как такие экспедиции приносили выгоду и развлекали его, он вошел во вкус и скоро сделался самым дерзким разбойником табора.

Мариам больше не смела бить его. Когда же ему исполнилось восемнадцать лет, она даже стала относиться к нему с материнской нежностью. Лучшие кусочки всегда отдавались ему. Теперь она стала заботиться о его костюме, сделала ему из своей юбки плащ и подарила аграф.[14 - Аграф – нарядная пряжка или застежка.]

Амори, или Сатанос, как называли его в таборе, подозрительно смотрел на эту перемену, и чем мегера становилась нежнее и сговорчивее, тем с большим презрением относился он к ней.

– Оставь меня в покое, старая ведьма! Не нашептывай мне разных глупостей в уши! – кричал он, когда Мариам отваживалась слишком горячо выражать свои чувства.

Старый Гарольд, глава племени, с гневом и ревностью следил за внезапной милостью, которой дарила Мариам Сатаноса. Ужа давно он играл при ней только второстепенную роль. Деспотичная и хитрая цыганка была настоящей хозяйкой племени, держала молодых любовников и, при случае, била старика-начальника. Но и Гарольд был хитер. Дальнейший рассказ доказывает, что он следил за своей старой любовницей и не доверял ей.

Однажды вечером, когда все в таборе спали, а Гарольд был в отсутствии, Мариам подошла к Амори, чинившему колесо. Обвив руками его шею, она сказала: