Счастье в ладошке… Роман

Ойкая и сгибаясь пополам, Наташа всё же собрала необходимые вещички и оделась сама. Вскоре пришла и машина. В комнату вошли двое в белых халатах. Наташе вдруг стало страшно: куда же её заберут? И где Максим?

– Кто с ней поедет? – спросил врач.

– Я поеду, я! – заторопилась Людмила, поглаживая и успокаивая растерянную Наташу.

Всю дорогу в машине Наташа плакала…

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Роды были тяжелыми. Лишь к утру закричал во все свои легкие Наташкин первенец. Она знала, что Максим ждет только сына. Почему-то отцы больше чтят сыновей, и ей, Наташе, очень не хотелось, несмотря ни на что, чтобы на её мужа сказали: «Ну и бракодел!»

Завтра спросят: «Кто?», а он ответит гордо: «Сын!» И её, Наташку, все еще больше полюбят за такой подарок мужу…

Так всё представлялось ей, измученной от тяжелых схваток, с прокушенными губами, с кровяными жилками в глазах. Представила, как Максим, узнав о сыне, прилетит к ней с радостью и букетом лучших цветов, как будет обнимать её и целовать, боясь притронуться к маленькому комочку в кроватке.

Максим пришел. Правда без цветов и не первым. Цветы и поздравление с рассветом принес ей от имени всех ребят Вадим Горин. Его визит не обрадовал Наташу, наоборот, огорчил: она хотела видеть вместо Горина своего мужа, своего Максима.

«Максим, видно, проспал, – думала она, глотая слезы. – Нет и нет! Он, наверное, был здесь ночью и караулил под окном. Ушел домой и вовремя не проснулся», – оправдывала мужа, как только могла, но тревога с каждой минутой нарастала.

Позже узнала, что Максима ночью здесь не было. Защемило сердце, что-то застонало в набрякшей молоком груди.

«Но у меня есть теперь сын! – возликовало вдруг её сердце. – Мой сын и моя радость! Всё остальное – не столь важно.»

А сын, которому с первых секунд его появления на свет она отдавала все свои чувства, самые нежные, самые первые и последние, и чувствовала, что никогда еще в своей жизни не испытывала такой сильной и щемящей радости, от которой у нее вырастали крылья, а сын был настоящим маленьким тираном: по ночам кричал, капризничал, никому не давал покоя.

И этого крикуна с первых же дней она полюбила так, что сама не понимала этой всеобъемлющей любви, и умирала от страха при малейшем его недомогании.

Ничто и никто не существовал для неё, кроме маленького горластого комочка. И хотя не всё равно было, каков Максим с нею, однако той острой боли, что посещала её раньше, уже не было. А он, Максим, оставался, как прежде, злым и раздраженным. Кричал на неё по всякому поводу, выходя из себя и ревнуя к сыну, появлению которого втайне радовался и даже гордился своим повторением. Один в один! Вот это удача! В девяточку!

– Вылитый отец, – говорили все, кто с любопытством склонялся над новым человечком.

– Да! – подтверждали другие. – Надо же так скопировать!

Максим весь сиял. Да и Наташа видела эту правдоподобность: похож до ноготков и маленькой родинке на правом плече. И тем более ей было обидно, что благодарности за это с его стороны не ощущала, только явное раздражение за потерянные в чем-то его, Максима, позиции.

А у неё не хватало времени не только на то, чтобы пересмотреть все ли пуговицы на рубашке у мужа, висит ли свежее полотенце в ванной и на кухне; она порой забывала даже поесть. Стирала, гладила, подмывала, купала, пеленала малыша, готовила обеды (свекровь дорабатывала до пенсии последние месяцы), а ночь тоже не приносила желаемого отдыха: малыш ежеминутно кряхтел, а то и заходился криком: вставай, мол, корми меня, носи по комнате в глухую ночь, когда все спят таким сладким необходимым для завтрашних сил сном.

Максим то ли не замечал ничего, то ли замечать не хотел. Требовал, чтобы она готовила ему завтраки, да каждое утро свежие, не разогретые, чтобы обед уже был на столе к его приходу. Особенно выходил он из себя, когда в очень редких случаях на рубашке отсутствовала пуговица.

– Неужели нельзя, когда гладишь, посмотреть за пуговицами, посчитать их? – Максим уже издевался над женой. – Сидишь же дома, балдеешь.

Как же хотелось Наташке бросить в лицо мужа свои гневные слова или отпустить пощечину, но на руках был малыш, а в сердце – женское молчаливое долготерпение.

Такие «пуговичные» скандалы унижали её. Однажды всё-таки не выдержала:

– Неужели ты сам не можешь пришить эту самую пуговичку или сказать мне: «Пожалуйста, пришей!» Ты же видишь, как я устаю?

– Что же будет, когда на работу пойдешь, когда еще дети будут? Зачем я женился, если сам должен себе пришивать пуговицы? Может, скажешь, чтобы я еще пеленки стирал и полы мыл?

– Нет, не скажу! – громче прежнего ответила Наталья. – Я сделаю, как и делала всегда, сама. А женился ты, выходит, для того, чтобы было кому пуговицы пришивать? А я-то думала, что любишь меня…

– Люблю… Люблю… – невнятно прошелестело над головой Натальи.

Всё стало на свои места.

Этого Наташа долго не могла понять. И всё мучилась вопросом: «Как можно днем кричать и швырять в лицо рубашку с оторванной пуговицей, а ночью с каким-то остервенением брать её силой и задыхаться от своих же слов: «Я люблю тебя!.. Одну тебя… Навсегда! Одну…»

Наташа по своему характеру не была ни злой, ни злопамятной. Была, как и все молодые и красивые женщины, обидчивой. Однако, любая, даже самая горькая обида, мигом и без осадка растворилась бы в одном-единственном слове, на которое так скуп был Максим. Не требуя многого, не избалованная в большой крестьянской семье, не испытавшая любви отца и матери, но привыкшая к взаимному уважению и во взаимной заботе, к ласковому отношению друг к другу и ничего этого не имея в семье Гавриловых, она страдала.

Отношения с мужем так не соответствовали её желаниям и представлениям, взятых, в основном, их книжек.

Итогом первого года семейной жизни была полная растерянность. Она не могла сказать, что у неё плохой муж, но хорошим его тоже нельзя было назвать. Нежности к нему поубавилось, и освобождающееся пространство занял страх. Боялась его участившихся вспышек и грозного голоса; даже ночью, уже не чувствуя к нему прежнего влечения, подчинялась ему только от желания избежать еще большей неприятности – неуёмного раздражения и злости.

Робкая, но гордая от природы, чутьем угадала: Максим пытается превратить её, добрую и нежную, чистую и доверчивую, в удобное для него существо. Она и сама готова была раствориться в нем… Сама!.. А когда начинала чувствовать, что её берут силой, у неё просыпался такой внутренний протест, что готова была, не раздумывая, бросить всё, схватить ребенка и бежать… Куда? Конечно же, к тёте-маме!

В хорошие и спокойные минуты говорила:

– Максимка, не кричи на меня, не приказывай! Попроси что угодно – умирать буду, но выполню все твои просьбы… Всё, только попроси! С радостью… А криком – ничего не могу… Ну, вот такая я, пойми!.. – Глаза её были затемнены грустью.

Но Максим не понимал её. Считал: отпусти вожжи и всё! Сядет на шею, не будет слушаться… И твердо усвоил, что жену надо держать в «ежовых рукавицах» и чем крепче, тем лучше будет для неё самой и для семьи.

МИР ХРИЗАНТЕМ

Над городам витала ночная мгла. Просеиваясь сквозь мерцание уличных фонарей и незанавешенных окон, она падала синим полумраком на стены и кровати гостиничного номера.

Наталья Николаевна никак не могла согреться и уснуть. Встала, взяла теплую кофту и набросила её на ноги. Через несколько минут стало немного теплее.

Думая о своей судьбе, она не раз возвращалась к первому году своей неудачной семейной жизни. Двадцать лет прошло. Почему-то более близкое не так запомнилось, как то, далекое… Тогда душа от жестокости мужа и свекрови покрывалась накипью и всё же научилась защищаться. Защищаться в одиночестве, с маленьким сыном на руках и с далекой по месту жительства тётей-мамой, которой она не открывала свою молодую, истерзанную уже проблемами, жизнь.

Её тревожные мысли снова вернулись к Горину, к его и своему одиночеству. То видела его, сегодняшнего, то вставали в памяти московские встречи, а то щемящей болью потери накатывалась волна воспоминаний о короткой и такой ослепительной вспышке счастья с последующей темнотой бездны.

Это было давно. Так давно, что по сути она должна была забыть уже ту, одну, ту единственную встречу, где она оказалась наедине с Гориным… Она не забыла, хотя при каждом воспоминании о ней, её тело вздрагивало и зажигалось огнем, таким же точно, каким оно горело тогда, когда они оказались рядом в ярко и красиво убранной комнате.

Был Новый год. Наталья особо долго готовилась к этому празднику: приняла вечером душ, одела роскошное с зеленоватой каймой под цвет своих глаз кружевное белье и такое же платье с золоченым отливом. Роскошные волосы скрепила ярко-зеленой брошью, а на шею, бархатную и юную, повесила золотой крестик. Она боялась посмотреть на себя в зеркало: боялась своей красоты, боялась согласиться с разговорами знающих её людей, что такую женщину надо держать лишь на троне, чтобы восхищаться ею.

И всё же, после нескольких минут раздумий подошла к зеркалу. Подошла и словно окаменела: на нее смотрела из-под пушистых ресниц совершенная красота; другой, лучше этой, нарисовать-то невозможно.

Её серо-зеленые глаза повлажнели. Вот будет доволен Максим, когда вернется домой, чтобы встретить вместе Новый год! Схватит её на руки, зацелует, замилует…

Но Максим где-то задерживался. Евгения Викторовна два дня назад уехала к своим родственникам в далекий и холодный Новосибирск, куда она ездила каждый год.

На столе стояла маленькая елочка. Ярко горели огни… Горели и свечи, среди них – одна большая, выкрашенная в яркий зеленый цвет.

Едва сдерживая волнение и удовлетворение своей внешностью, Наташа посмотрела на часы. Через семь минут будут бить куранты.

Потрескивал огонек большой зеленоватой свечи. Опять же Наташа подбирала её под цвет своего новогоднего наряда. Её глаза горели поярче любого огонька, если бы он был зажжен от самого солнца. А оно, солнце, и её возбужденное сердце сегодня у неё на ладони: она сегодня счастлива, как никогда! Вот сейчас, сию минуту зазвенит громко у дверей звонок (она подумала, что звонче сейчас звенит её сердце) – и в дверях появится он, дорогой и любимый Максим.

Лишь только часы, висевшие на стене, выбили свой первый звон, откликнулся и звонок в двери. Наташа, чуть не сбив стул, побежала и распахнула настежь дверь: в дверном проеме на всю его ширину сиял огромный букет белых хризантем, за которым не было видно лица мужа.