На повороте

Таня стояла и жадно дышала бодрым, прохладным ветром.

– Господи, я положительно этого не могу понять!.. Тут настоящая, живая гроза идет, а они сидят и стихи читают про грозу!.. А ну вас! Шеметов, пойдемте вперед! Мы воротимся.

– Идем! – Шеметов вскочил.

– А, черт! Я тоже с вами! Чего тут киснуть? – Сергей тоже вскочил.

Они втроем пошли по дороге навстречу ветру. На юге сверкали яркие зигзаги молний, гром доносился громко, но довольно долго спустя после молний. Далеко на дороге, на свинцовом фоне неба бился под ветром легкий светло-желтый шарф на голове Тани и ярко пестрели красная и синяя рубашки Сергея и Шеметова.

Митрыч лежал на животе и жевал сухую былинку.

– А гроза-то замешкается! – лениво сказал он.

Тучи, действительно, как будто остановились, ветер упал. Наверху вяло двигались клочковые облака – серые, бессильные. Наступила тишина – природа словно подозрительно прислушивалась. Потом вдруг все оживилось. Птицы беззаботно зачирикали.

Варвара Васильевна глядела на неподвижные тучи.

– Господи, да ведь они вправду остановились!

– А те-то, несчастные! – засмеялась Катя. – Смотрите: стоят и ждут!

Митрыч зычно крикнул: – Эй-эй, ребята! Спектакль отложен, ворочайтесь!

Прошло пять минут, десять. Воздух и небо были неподвижны. Таня, Сергей и Шеметов повернули назад.

– А что, хорошая гроза? – спросила Катя.

Шеметов повалился на траву.

– О позор, позор! Где мои колоши? Пойду, утоплюся!

– Ну, свалился! – возмутилась Таня. – Вставайте же, господа, пойдемте, наконец! Неужели еще не отдохнули?

Встали и пошли дальше. Темнело. Тучи на юге висели неподвижно, помигивая молниями. Дорога, обогнув овсы, шла в густой Давыдовский лес.

Варвара Васильевна заговорила:

– Эх, славная вещь гроза! Люблю ее! Странное она производит впечатление; она так поднимает, в ней есть что-то такое уверенное, несомненное и творческое… Кажется, – здесь, под грозой, не может быть никаких раздумий и колебаний; все, что будешь делать, будет хорошо нужно и будет как раз то, что и следовало делать. А как это хорошо, – действовать, не раздумывая, когда тебя подхватит и понесет вперед большая, могучая сила!..

– Оно так теперь и есть, – сказала Таня.

Варвара Васильевна помолчала.

– Где же оно есть? Так, на минуту, нам показалось было, что что-то есть. Но это оказалось миражом. Опять все замутилось, опять темно; всё по-обычному мелко, вяло и слабо. И нет, нет того революционного прилива, который бы подхватил людей целиком, нет бодрящего воздуха, в котором бы и слабые крепли, и падали бы сомнения, и рос бы дух. Дорога была найдена, но она оказалась книжною. Таня воскликнула:

– Господи, «книжною»?.. Варя, вы, значит, совсем слепы, вы ничего не видите кругом!

– Я все, мне кажется, вижу. Робкие, слабые намеки на что-то… Помнится, Достоевский говорит о вечном русском «скитальце» – интеллигенте и его драме. Недавно казалось, что вопрос, наконец, решен, скиталец перестает быть скитальцем, с низов навстречу ему поднимается огромная стихия. Но разве это так? Конечно, сравнительно с прежним есть разница, но разница очень небольшая: мы по-прежнему остаемся царями в области идеалов и бесприютными скитальцами в жизни.

Сергей раздраженно пожал плечами.

– Что ты такое городишь? Я решительно ничего не понимаю! – Лицо его, с тех пор как они с Таней и Шеметовым воротились к перекрестку, было злое и серое.

– Я говорю, что у нас все хорошо и стройно только в теории. Вот мы идем вместе и разговариваем – люди всё благомыслящие и единомыслящие. Наши идеалы велики и светлы, мы горды собою и своим миросозерцанием. Но столкнешься с жизнью, – и все это тускнеет, и все становится таким маленьким и жалким по своей беспочвенности… И жизнь говорит: ты горда собою, и горда по праву, и как ты можешь поступаться всею полнотою и правдою твоих идеалов? Но вместе с этим, – а может быть, как раз вследствие этого, – ты слепа и неумела, и жизнь тебя отметает… Иногда мне почти кажется, что я слышу прежнее страшное: не суйся!..

Таня хотела возразить, но Варвара Васильевна продолжала:

– И вот возникают вопросы: идти на два или на десять шагов впереди стихийного движения? В какой степени созрело революционное сознание рабочего класса? Сами эти вопросы подлы, подлы по самой сути, они оскорбительны для меня и ставят меня в фальшивое положение: я не могу отрекаться от самой себя. Но то – могучее, стихийное, – оно меня не признаёт, а во мне нет силы, я – ничто, если не захочу признать этого стихийного и его стихийности.

– Черт знает, что такое! – возмутилась Таня. – Вот так вопросы! На два, на десять шагов вперед! Что мне за дело до этого? Я хочу идти полным шагом, и плевать мне на все и на всех. Кто отстанет, – догоняй, а этак, как начнут все один к другому приноравливаться, то все и будут топтаться на месте!

Сергей в восторге воскликнул:

– Браво, Татьяна Николаевна! Вот! Вот это самое и есть! Всё стихийность, стихийность… Еще новый бог какой-то, перед которым извольте преклоняться! На себя нужно рассчитывать, а не на стихийность! Стану я себя отрицать, как же! Черта с два!.. Смелее нужно быть, нужно идти на свой собственный риск и полагаться на собственные силы, – только! Будь она проклята, эта стихийность!

– Верно, верно! – согласился и Борисоглебский. – Что она мне за указ, стихийность эта? Злость у меня тут есть здоровенная, – он ударил себя кулаком в грудь, – ну и ладно. Больше мне ничего не нужно!

Шеметов ворчливо возразил:

– Ну, и тешьтесь в таком случае бирюльками, гарцуйте со своею злостью в безвоздушном пространстве! А я не понимаю и не признаю, что подлого в тех вопросах, о которых говорит Варвара Васильевна. Да, весь вопрос именно в том, – на два или на десять шагов вперед? Для меня стихийность только и дорога; самый важный, самый главный вопрос, – как к ней примкнуть. А вы – кучка гарцующих, – и будете себе гарцевать, пока совершенно независимо от вас к вам подойдут низы… Вы сколько уж времени, – тридцать, сорок лет гарцуете с вашею полнотою революционных идеалов?..

Они шли теперь по лесной поляне, среди леса. Вокруг поляны теснились темные, кудрявые дубы, от них поляна имела спокойный и серьезный вид. Тучи на юге все росли и темнели, но ветру не было, и стояла глухая тишина.

Токарев молча шел и задумчиво слушал. На душе было тяжело: все спорили горячо и страстно, вопросы спора, видимо, имели для них жизненный, кровный интерес. Он старался и себя настроить на такой лад, но мысль оставалась холодною, и он чувствовал себя чуждым и посторонним.

Подошел Сергей и сказал:

– Люблю я эти споры! Мысль жива – работает и ищет… А как несколько-то лет назад: все вопросы решены, все распределено по ящичкам, на ящички наклеены марксистские ярлыки. Сиди да любуйся. Ведь это – гибель для учения, смерть!.. Только и оставалось что спорить с народниками; друг с другом не о чем было и говорить…

– А что, господа, кобылка тут не пробегала?

– Фу, черт!.. – Сергей нервно отскочил в сторону.

В сумерках стоял сгорбленный мужик с растерянным лицом, в накинутом на плечи зипуне.

– Вот испугал-то! – Сергей улыбнулся, стыдясь за свой испуг. – Какая кобылка?

– Пегая кобылка, сбегла с ночного, – что с нею подеялось!.. Не иначе, как по этой дороге побегла… Горе какое!

– Нет, тут не видно было, – сказала Варвара Васильевна.

– Э-эх! – старик почесал в волосах. – Главное дело, конь-то молодой, дороги домой не знает, только на Казанскую куплен…

Шеметов сердито говорил:

– Возмутительнее всего эти инсинуации, на которых вы выезжаете! Спор тут вовсе не о принципе, а только о факте. Как обстоит дело? По-вашему? Наш рабочий класс действительно уже горит ярким, сознательным революционным огнем? Действительно, он сознал, кто его классовые и политические враги? Ну, и слава богу, это – самое лучшее, чего и мы хотим. Но только суть-то в том, что вы ошибаетесь.

Они пошли дальше, Варвара Васильевна осталась стоять с мужиком. Таня возражала: