Выкормыши. Том первый

– Ага! И ещё раз расскажу, вот домой вернёмся, вискаря купим ящик! Девок снимем потолще, баню натопим погорячее…

Видимо, Серый мог бы продолжать глухо мечтать сквозь противогаз и дальше, но тут уж Сорог попросту не выдержал.

– Погорячее хочешь, с-с-сука! Лови! – заорал он, перегнувшись через бензобак.

Ракетница в руке байкера гулко бухнула двумя стволами. То ли от боли, то ли от спешки он не смог толком прицелиться.

Батя с Серым шлёпали через зелёный пруд к упавшему мотоциклу в своих стареньких ОЗК. Тиграна отправили в обход, вооружив мясницким ножом – «дорезать, если что». Он очень гордился и поручением и клинком, тускло отражающим свет одинокой фары. Ярко представлял, как он, тринадцатилетний пацан, с ухмылкой кромсает полудохлого пидараса. Со слов дяди Серого выходило, что все беды мира от них.

Пруд оказался очень длинным, и Тигран заметил, что может не успеть к мотоциклу раньше взрослых.

Это был явный непорядок, и он уже готов был срезать по влажно блестящей кромке, когда вспомнил, что сапоги его защитного костюма подтекают и в эту жижу ему соваться точно не стоит.

Дядя Серый снова начал рассказ про баню. Тиграна пару раз звали поглядеть на толстых девок, а когда «петушок» начинал кривенько указывать в их сторону, его выгоняли из бани под дружный хохот пахнущих рыбой румяных вислогрудых девок. Батя со смехом говорил: «Ваджайной пахнет». Когда же в школе Тигран спросил у англичанки, что значит это слово и что ещё так пахнет, та залилась краской до корней волос.

От размышлений и торопливого шага отвлёк не то рык, не то крик, окончившийся словом «сука». Два небольших, но ярких огонька мелькнули от мотоцикла до края зелёного водоёма. Первый упал в этот странный серый песок и погас, второй, рухнув на самую кромку, понемногу начинал разгораться.

Всё, что случилось дальше, не заняло и двух секунд.

Серый вскинул свою любимую винтовку, но продолжавшая светить фара на какое-то мгновение замедлила его прицел. И вот ствол уже было остановился, поймав цель, когда зелёный пруд взвыл и запылал. Огонь, который показался Тиграну высотой до неба, лавиной накрыл две фигуры, сам он едва успел отпрыгнуть на берег от кромки пруда, чувствуя, как плавится противогаз на лице и вскипает химзащита на рукаве.

Пламя исчезло так же неожиданно, как и появилось. Парень не понял, кричал ли он сам, но крик, который разносился от двух почти обугленных фигур, заставил его забыть обо всём.

Чёртова фара все ещё продолжала светить, и он видел, что от более крупного человека просто отвалились руки, а тот, что помельче, завалился на бок.

Крика стало меньше. Но точно не вдвое. Значит, кричал кто-то ещё? Он сам? И это тоже, но был ещё кто-то, чей крик не был воем, а просто накладывал пласты ругательств один на другой.

Так мамка складывает коржи на его день рождения. А потом батя… Что потом батя? Упал батя и не орёт больше…

Тигран оторвал от лица тлеющий газик. Видно стало лучше. Вот он, автор многоэтажки из мата и междометий. Глядит прямо на Тиграна, копошится под своим мотоциклом.

Занеся нож, он почти церемониально зашагал на врага. Залп из ракетницы ударил его в грудь и повалил наземь. Отчего-то стало тепло, почти жарко, но, опираясь на нож, он поднялся снова. Новый выстрел ударил в плечо, и Тигран покатился кубарем. Песок оказался очень солёным, руки отяжелели, но ножа он не выпустил.

Показалось, что он поднялся очень быстро, но когда доковылял до мотоцикла, под чёрной тушей уже никого не было

Сорог, подволакивая ногу, пытался бежать через лужу. Странная тоненькая, наполовину обгоревшая фигура с лопнувшим глазом продолжала копошиться в россыпи соли. Под одеждой у врага все ещё тлели две ракеты. Но Сорог понимал, что этот встанет снова, а ракет больше не было!

Он смотрел под ноги и шел на звук агонии, доносившийся от центра пруда. Когда полыхнула зелёная биомасса, хлопков не было слышно, а значит, патроны в оружии целы.

Сорог дохромал кое-как и начал шарить по дну лужи, не обращая внимания на всё ещё воющую цельнозапеченную тушу. Первой попалась обгорелая рука, её он отбросил в сторону. Винтовка нашлась пару секунд спустя. Почернел только приклад. Резко развернувшись, Сорог взвел затвор.

Тоненькая фигура не то женщины, не то подростка с ножом наперевес уже брела по слегка помутневшей луже.

– Ненавижу… – сказал Сорог и выстрелил первый раз. Фигура упала, но продолжила дёргаться, будто пытаясь встать, – Сталкеров!

Грохнул второй выстрел – череп разлетелся на части и судороги прекратились. Сорог добрёл до серого берега и упал без сил.

Интерлюдия 3. Лесорубы

Из трактора играл «Раммштайн». Была у бригадира странная и лютая приверженность к этой группе. Это сейчас о ней можно погуглить, и то если не лень. А тогда Сорог и его коллеги свято верили, что этот амбал-солист – не кто иной, как внук фюрера. Выживший сначала в пыточных камерах КГБ, а потом в лагерях и сбежавший на родину.

«Du hast! Du hast mich!» – разносилось над весенним лесом.

Коллеги по артели ржали, потому как тогда в школах учили немецкому. И учили хорошо. Олмер, например, увлекался тем, что пел немцев по-русски. Притом без подготовки, импровизируя! Получалось всегда по-разному и чаще всего матерно. Его стараниями содержание этой песни знали все, в трёх вариантах. Сегодня была очередь варианта «стыдного».

Очередной труп корявой чёрной ольхи рухнул в болото, и мужики, дымя бензопилами, направились разделывать кривой ствол на двухметровый чушки, которые уже и шли в продажу.

Главная сегодняшняя радость состояла в том, что пригревала середина весны и работать можно было без насквозь провонявшего потом комбеза ОЗК. Зимой противорадиационный костюм защищал от сырости, летом – от комаров, слепней и прочего гнуса. Сейчас стоял конец апреля, а значит, достаточно было обычной рубашки и джинсов.

Неожиданно немцы умолкли. Бригадир высунулся из кабины и замахал рукой, отдавая команду на перекур. Лавируя между пнями и колеями, из подлеска буквально вылетел белый трёхдверный «Паджеро».

Много позже, работая фотокорреспондентом в газете, Сорог снимал гонки на внедорожниках, так вот даже прокачанные «Самураи» и «Патрули» не пролезли бы там, где мчалось это чудо японского автопрома.

Тем временем «япошка» остановился возле «Белоруса». Из тесного салона высунулся двухметровый детина с неприятным римским профилем под нахлобученной по самые глаза серой не то кепкой, не то пилоткой.

Сорог-то знал, что эта фуражка, а также политические воззрения и дали повод для позорной в лесах и почётной в столицах клички «Фашист».

Шапку, кстати, на одной из подработок вынули из немецкого блиндажа он и его друг Ачи, который в то время катался на «Минске». Сорог тогда ещё на «Восходе» ездил, а вся эта нацистская херь казалась интересной. В основном, конечно, интересными казались цены на номерные штык-ножи и нагрудные знаки, снятые с нацистского жмурья…

Фашист печёнкой чуял, где под землёй покоятся кости, завёрнутые в истлевшие лохмотья серо-зелёной формы. Время от времени он вывозил самых расторопных из лесорубной бригады на места сражений последней войны и говорил: «Копать отсюда и до обеда». А после обеда следовал приказ: «Копать отсюда и до ночи!»

Копнина была адским трудом, но нравилась Сорогу больше, чем однообразное разделывание стволов фанкряжа и чёрной ольхи. Тем более что про каждую находку Фашист рассказывал долго и со вкусом, да и платил за найденное сразу и не скупясь.

А ещё Фашист не любил воров и лентяев. Все знали – любой приглянувшийся артефакт можно было просто попросить. Прятать в карман по тихой было бессмысленно – за это с копнины вылетали навсегда. За лень и нерасторопность же ожидали нескончаемые скабрезности типа: «А, руки в мозолях? Так дрочить веселей будет!»

Бригадир поздоровался с Фашистом и пересел в япономобиль. «Паджеро» умчался, раскидывая комья грязи, трактор был оставлен на попечение лесорубов.

До конца смены оставалось прилично времени, а со стороны сторожки, прятавшейся за лесом в паре километров, уже повеяло дымом костра. Вскоре запах копчёных карасей и царской ухи заставлял кишки свернуться узлом. К концу смены послышались песни, и гнилая «восьмёрка» бригадира укатила в деревню Какино за спиртом…

– Всё мало им, – подытожил Олмер.

– Так Фашист же банный ковш водки на спор выпивает и со ста метров из «Мосинки» в банку шпрот попадает. Конечно, мало! – согласился Сорог.

– Ну, это если банка большая! – хмыкнул знаток немецкого.

– Ага, с ведро размером! – с ухмылкой подытожил Ачи.

Дразнящие ароматы отдыха взрослых стали ещё большим издевательством, когда, как назло, гружёный трактор завяз. Вместо похода за ухой пришлось на троих разгрузить прицеп, пару раз привязать к задним колесам брёвна. Когда же усталый с рождения «Белорус» выскочил на крепкое, оставалось всего ничего – по новой погрузить сырьё для забугорной вагонки в ржавый скрипучий прицеп.

Это лет через двадцать, в эпоху менеджеров, кто-то спросил бы о сверхурочных. Тогда же платили только за брёвна, доставленные на пилораму. А уж сколько раз их приходилось грузить-разгружать, приёмщиков волновало мало.

Подгоняемые собственным матом и голодом, молодые рвали жилы. В итоге, когда трактор с Ачи за рулём скрылся за поворотом большака, сил, казалось, не осталось совсем. Апрельское солнце уже скрылось за лесом, и о том, чтобы ехать спать в город, уже не было и речи.

Сорог и Олмер поспешили к сторожке. Ими двигало побеждающее усталость желание успеть на остатки ухи и застать Фашиста трезвым. Послушать его истории у костра дорогого стоило!

Тот, кто построил сторожку, имел странные виды на жизнь… Во-первых, сооружена эта не то баня, не то крепость была из огромных, в полтора обхвата толщиной, осиновых камлей; во-вторых, выход из неё вёл в непроходимое болото, а из окна была видна плотина, которая уже больше века делала из второй половины болота стогектарный пруд для разведения карпов.

Круглый год в паре метров от сторожки из бетонного ануса насыпи метровой струей лилась вода. Сейчас она красиво переливалась в свете костра. Опустив ноги в ревущие струи, на краю бетонной окантовки шлюза сидела слегка задумчивая голая девушка.