Старик с розами. Рассказы… и другие рассказы

– Вот видишь ли, мне и картина эта чем-то неприятна. Словно бы спазмы какие-то в животе.

– Ничего, – попытался утешить жену Андрей, – просто к ней нужно привыкнуть. Вот повисит она у нас пару недель, и ты станешь разглядывать ее в деталях.

– Нет! – резко сказала она, – я не хочу, чтобы она висела в нашей квартире.

Несмотря на юный возраст тогдашнего Берсенева, ему достало мудрости не придавать значения инциденту, описанному женой, и не задираться. Он представлял себе, на что способен холостой (да хоть бы и женатый) мужчина в доме отдыха наедине с молодой дамой. И сам-то Андрей в прошлом году в командировке… ну, да не об этом сейчас. И он не только не стал избегать встречи с К., но даже, напротив, поторопился увидеть его, чтобы продолжить разговоры, затеянные еще в прошлый приезд. Они вдвоем расположились в комнате К. (жена, сославшись на головную боль, не пошла). Достали заготовленную водку, К. взял гитару, настроенную по-цыгански. У него был очень гибкий приятного камерного, или лучше сказать: домашнего, тембра голос, и репертуар его был и разнообразен и лишен пошловатости, которая обычно присутствовала почти у всех известных Берсеневу бардов. Кстати, и песни у К. по большей части принадлежали ему самому – и слова и музыка.

Это был последний день К. в доме творчества. Обменялись телефонами и адресами. К. пригласил зайти посмотреть его работы. Договорились о времени визита, и Андрей с женой отправились в назначенный день в Замоскворечье, не отказав себе в удовольствии, прежде чем зайти в дом, пройтись по Берсеневской набережной.

По технике своей холсты и рисунки К. напоминали о гиперреализме, но с пародийным оттенком, по направлению же своему склонялись к сюрреализму. Во всех присутствовал если не сюжет, то, по крайней мере, намек на него. Не всегда переводимый в слова, поскольку некий поворот содержался в неожиданной деформации палитры или фигуры, в дисфункциональности предмета или странном переносе функции. Одиночество, боль, пустынность и насмешка природы и общества над человеком. К. показывал картины молча, никак их не комментируя. Он только поглядывал время от времени на гостей и вздрагивал, когда жена Андрея почти бесшумно сглатывала слюну.

Тот визит завершился вручением Берсеневу подарка – картины, у которой Андрей, как заметил К., задержался более всего. У К. была серия пастелей с изображением вещей как их портретов, например, ванна, наполненная водой, выполненная с применением обратной перспективы, наперсток с воткнутой в него иголкой, из-под которой выступает кровь, сигарета в пепельнице, еще дымящаяся, дымок от которой тянется за пределы стола, а там превращается в капли и струей стекает на пол. Берсенев получил в подарок портрет взбесившейся мясорубки. Что она там проворачивала, было непонятно, но ручка ее так широко и криво двинулась в сторону, будто сама себе скомандовала: раззудись плечо, размахнись рука. И остановить этот размах и эту удаль, видимо, не представлялось возможным. Идея утраты разума умными вещами (а бытовые предметы именно к разряду таких вещей и принадлежат) показалась Андрею и новой и интересной, и он действительно выделил мясорубку как наиболее удавшуюся из серии.

Жена Андрея со временем утратила чувство физического дискомфорта от присутствия К. и зачастую, когда Берсеневы планировали позвать гостей, напоминала:

– Кажется, мы давно не приглашали К.

И Андрей с готовностью поддерживал ее: ему нравились застолья в компании К. Хотя, бывало, К. напивался и пытался, всякий раз, впрочем, неудачно, приволокнуться за какой-нибудь дамой. А поскольку дамы в гостях у Берсеневых почти всегда были замужними, могли вспыхнуть и скандалы. Однажды выяснилось, что один из мужей не стерпел и, уже покинув дом Андрея, подрался с К. и сломал ему палец. Приятели Берсеневых разделились на два лагеря: одни просили не звать их в гости, когда намечалось присутствие К., другие же, напротив прямо-таки узнавали заранее, не будет ли вечером тот милый человек, который так стойко и так забавно выдерживает философскую перепалку с выдающимися умниками, знатоками Шестова и Хайдеггера, а также знает новейшие анекдоты и песни Хвостенко-Волохонского.

Было известно, что К. много работает, но при этом едва сводит концы с концами, задешево продает свои работы, хотя расставаться с ними не любит, разве что предназначает их в подарок (с приношениями, надо сказать, был щедр). Он поначалу часто звонил по телефону, но Андрей брал телефонную трубку лишь по крайней необходимости, считая посредничество техники в человеческом общении неестественным и – в своем случае – совершенно вымученным. Жена принимала эти разговоры на себя, и постепенно так сложилось, что какие-то свои задушевные беседы К. вел именно с ней, только ей и рассказывая о перипетиях своей жизни, никому больше не открываемых.

Однажды Андрей, в поздний час вернувшийся с какого-то банкета, застал у себя дома К. сам-третей с мадам Берсеневой и бутылкой водки. Глаза его были красны – то ли от алкоголя, то ли от слез (Андрей не стал этого выяснять). Когда, посидев еще какое-то время, К. попрощался, Андрей вопросительно посмотрел на жену, но она только молча в отрицательном смысле покачала головой.

Андрей и не любопытствовал: он не любил вторгаться в чью-либо частную жизнь, давать советы, хотя бы и испрошенные, поневоле изображать многоопытную житейскую мудрость – самому бы выплыть при случае. Женщины, как Андрей уже знал, относятся к роли наперсницы совершенно иначе, они никогда не пренебрегут предоставленной им возможностью задать глубоко личный вопрос, проникающий в самое средоточие интимного клубка, и с полной уверенностью в себе и собственной природной интуиции выдать совет о надлежащем поведении, возможном разговоре и способе его проведения. Мужчинам же, которые нашли женское ушко, именно этого и надобно; они с благодарностью принимают советы, коим все равно не следуют, если они не совпадают с их заранее принятым решением. Просто им нужно именно женское участие, обеспечивающее некий эрзац близости, в которой им было отказано другой женщиной.

Не сразу, но все-таки Андрею пришлось отгонять от себя мысль о том, что К. ищет в его жене не только, а может быть, и не столько советчицу. Он успокаивал себя воспоминанием о разговоре, в котором жена признавалась в физической неприязни к этому мужчине. Он полагал, что такую неприязнь победить невозможно, и – совершенно напрасно – не допускал, что постоянное восхищение прозорливостью женщины и действенностью ее рекомендаций может существенно повлиять на ее внутреннюю секрецию и растопить любые айсберги. Андрей догадался, что, по крайней мере, один раз его жена преодолела свое отвращение к их общему другу, но эта догадка озарила его уже после того, как его жена ушла от него к своему следующему мужу.

Все произошло в очень короткий промежуток времени: последний перед кончиной визит К., прозрение Андрея, объяснение с женой и ее уход, размен квартиры и раздел имущества. Что касается до живописных работ, то каждый из бывших супругов взял с собой лишь то, что ему было подарено.

Вот теперь, после многих мытарств, жизненных невзгод, счастливых и неудачных связей – брачных и внебрачных, – сняв квартиру в Замоскворечье, Берсенев впервые за все время развесил свои коллекционные ценности по стенам. Некоторые из них, как мы видели, заняли привычное им место. Только что теперь, через пару десятков лет после их создания, они сильно возросли в цене, поскольку слава былых приятелей-художников, в частности К., вспыхнула и продолжала укрепляться.

Одной из первых нанесла Берсеневу визит на его новую квартиру дочь от второго брака.

– Ого, – сказала она, – вот это картины! Это все твое? А почему ты их никогда прежде не вывешивал?

– Почему же, разве ты не помнишь вот эти и эти?

– Эти хорошо помню, но вот эти (она указала на работы К.) вижу впервые. Они очень … (она подыскивала слово) экспрессионистские (неуверенно), да?

– Ты хочешь сказать – выразительные?

– Ну да, – засмеялась дочь, – оказывается русское слово всего труднее найти.

– Ты сама все и объяснила: они будоражат и тревожат, квартиры же невелики, и на небольшом пространстве, занимаемом родителями и детьми лучше размещать что-нибудь умиротворяющее, вот как эти пейзажи.

– Помогли тебе эти пейзажи сохранить спокойствие семьи и мир в доме?

Берсенев засмеялся и обнял дочь.

– Я всегда боялся твоих травм и, поверь, несколько лет поддержание мира в доме придавливало лишь мои плечи.

– Я это знаю, папа, но как ты думаешь, если мне это известно, то был ли и впрямь мир в доме? Не отвечай – и будет об этом! Знаешь, картины К. почему-то напомнили мне о Гоголе, и я давно уже хотела посмотреть, какие главы из второго тома «Мертвых душ» сохранились. У тебя ведь есть собрание сочинений Гоголя?

– Сама возьми вон на той полке, а я схожу на кухню – что-нибудь накрою для ужина. Садись вот за письменный стол, тут удобная лампа – зажги и читай.

Через несколько минут Андрей услышал страшный продолжительный крик дочери. Вбежав в комнату, он увидел, что дочь опрокинула кресло, на котором сидела, и стоит, прижавшись к стене, и с ужасом наблюдает, как на столе горит книга. На плече у Берсенева был кухонное полотенце, и он забил им пламя.

– Что случилось? – спросил он, справившись с огнем.

– Не знаю, – все еще дрожа от страха, ответила она. – Вначале как-то забавно подмигивала лампа, то сужая, то расширяя пучок, меняя его интенсивность и окрас, то есть освещая книгу то красноватым, то желтым светом. Потом она взорвалась и высыпала на книгу пылающие шарики. Книга сразу же вспыхнула, я отскочила. Папа, я – трусиха, и я чуть не сожгла твою новую квартиру.

– Успокойся, доченька, все в порядке, но теперь, по крайней мере, известно, кто на самом деле сжег второй том «Мертвых душ».

Берсенев не стал покупать новый стол; садясь за него, с подозрением смотрел на выжженное место, с опаской поглядывал на свежевкрученную лампочку и осторожно щелкал тумблером. К лампе постепенно привык, а искореженный стол время от времени вгонял его в задумчивость.

А еще к Берсеневу приходили женщины. Одна из них сказала ему:

– У тебя странное зеркало! Когда я подхожу к нему, оно словно бы запотевает.

– Неудивительно: в ванной всегда пар.

– Да в том-то и дело – не в ванной, а вот здесь у шкафа, и я еще ничем не разгорячена. Подойди-ка, подойди-ка сюда. Смотри!

Берсенев подошел, заготовив какую-то шутку вкупе с милым интимным жестом, но и шутка застряла у него во рту и руки повисли. Зеркало не столько запотевало, сколько заволакивалось туманом, из которого едва проступали отражения стоящих перед ним женщины и мужчины. Андрей тогда испугался даже больше, чем его дама; она предполагала некоторую забавную странность, он же явственно ощутил агрессивную аномальность.

– Принеси тряпку, я протру, – предложила женщина.

– Не надо, – отклонил услугу Андрей, – просто пользуйся вон тем зеркалом, а это надо будет сменить.

Он и сменил зеркало, но уже другая женщина через несколько дней обратила его внимание на некую странность поведения нового стекла у шкафа.

Андрей стал определенно догадываться, в чем дело, когда его чайник со свистком отказался свистеть вскипая, но зато что-то неразборчивое, но на вполне человеческом языке бормотал, когда его наполняли водой. А его носик вскорости до того раздулся, что отказывался принимать свисток, который никакими силами не удавалось на чайник нахлобучить. Более всего Андрей стал опасаться мясорубки и прямо-таки замахал в ужасе руками, когда одна из его посетительниц предложила ему изготовить котлеты из имеющегося куска мяса. При этом Берсенев взглянул в сторону портрета мясорубки на картине К., и ему показалось, что замах ее ручки стал еще круче.

Но зато Андрей, уже зная особенности зеркала, полюбил подходить к нему и подолгу вглядывался в туманность у себя за плечами, пытаясь разгадать, в какие фигуры складываются серые тучеподобные клубы. Так в детстве ему нравилось летом лежать на траве и, запрокинув голову, следить за тем, во что превращаются набежавшие друг на друга, соединившиеся и складывающиеся в новые формы облачка. И тогда, и сейчас возникали в воображении какие-то сюжеты, особенно когда была возможность проследить некоторую последовательность и закономерность в происходивших на глазах метаморфозах. Стоя перед зеркалом, Андрей подчас превращался в зачарованного зрителя театра теней, театра, доступного только ему, но непроницаемого для прямого взгляда, – только за спиной и только в отражении. Вот только что от чего отражалось? Какие-то сгущения воздуха? пространства? времени? мысли? Какие-то смыслы, постигаемые лишь посредством амальгамы.

Отрываясь от зеркала, Берсенев подходил к обожженному столу и без всякой мысли что-то записывал, просто составлял слова – одно к другому – в том порядке, в котором они ему являлись. Он полагал, что, если он таким образом будет описывать трансформации теней в стекле, то ему когда-нибудь откроется скрытый смысл его видений.

Однажды после теперь уже ежедневного театрального представления и последовавшей за ним фиксации действа посредством письменных записей Андрей подошел к окну, чтобы немного передохнуть. Росшая перед окном береза замахнулась на него веткой. Жест был точь-в-точь как машут тыльной стороной ладони, говоря неприятным тоном: «Пошел! Пошел отсюда! Прочь, прочь! Уходи сейчас же!» Сидевшая на ближайшей к берсеневскому окну ветке кошка зашипела: «Пиш-ши! Пиш-ши!».

Андрей отступил и вернулся к столу: ничего не поделаешь – всем нужны его записи, и только он, видимо, может докопаться до сути.

Чтобы лучше организовать поток записываемых слов, Андрей захотел послушать «Хорошо темперированный клавир» в исполнении Гленна Гульда. Он взял лежащий на столе пульт управления и нажал кнопку включения. Аппарат не включался. Андрей сменил батарейки. Диск не работал. Берсенев взял отвертку, что в его случае было бессмысленно: он ничего в технике не понимал. Однако же как только отвертка оказалась в его руках, диск неожиданно включился, но вместо ожидаемой прелюдии из проигрывателя неожиданно грянуло: «We all live in the yellow submarine». Андрей не желал этого слушать и попросил дистанционный пульт прекратить воспроизведение. Тщетно! Пульт не работал. Андрей опять обратился к отвертке. Она остановила желтую подлодку, но вместо нее включила «Серенаду солнечной долины».

– Нет! – закричал Андрей. – Хочу Гульда!

– You’d say so! – сказал Гульд и заиграл Баха.

– Да, – думал Берсенев, – да, именно это.