В году 1238 от Рождества Христова

– Дядя Ждан говорил. Я у него про всех женщин-воительниц выспрашивала. Одна самого Илью Муромца на бой вызывала. Дочь его. Она настоящей поляницей была, редкий мужик против нее устоять мог. А отца на бой вызывала, за то, что он ее за дочь не признавал и мать словами погаными позорил.

– Ну и как, бились они, – загорелась любопытством Голуба.

– Да нет. Илья отказался, дескать, биться с бабой, это для богатыря позор. А про эту княгиню Ольгу скажу, доспехи на ней были не настоящие, а легкие, специально для нее сделанные и сама она только во главе войска красовалась, а на брань не водила, – скептически поведала Бояна.

– Правильно, зачем самой княгине на брань войско водить, у нее для этого воеводы есть, – высокомерно, явно уже примеряя на себя венец княгини, проговорила Голуба. – Ладно, давай, что ты там принесла?

– Что просила то и принесла, вот кольчуги три штуки… не знаю, подойдут ли, шелом вот татарский… Боюсь велик тебе будет, зато посеребренный. Говорили, что он на их главном воеводе был, которого князь Милован зарубил. Примерять-то будешь? – Бояна взяла в руки красивый посеребреный на маковке шлем с лавки, на которой также были расстелены кольчуги.

Голуба поежилась, ибо предчувствовала, что железный шлем и железная рубаха это не мягкая кунья, или беличья шапки и не льняные, или шелковые рубашки и сарафаны, которые носила она. Бояна усмехнулась:

– Что княжна, боишься холки свои нежные о железо поранить.

– Прикуси язык, ничего я не боюсь! – сразу распалилась Голуба.

Тут в светелку, где намечался процесс «переодевания», буквально забежала, с трудом переводя дыхание, матушка-попадья:

– Чего ты здесь хоронишься Голуба!?… Весь дом избегали, тебя обыскались, а то вон где. Иди скорее, отец тебя зовет!

– Я скоро матушка, вот только примерю. Голуба не прочувствовала волнения матери и думала, что отец зовет ее по какой-нибудь обычной домашней надобности, ну а так как в доме она никого не боялась, в том числе и отца, то особо не поспешила.

– Беги сейчас же, отец что-то очень важное тебе хочет сказать, – мать даже притопнула ногой, выказывая неожиданную для себя строгость…

Голуба вернулась в светелку, где ее уже вместе с Бояной ждала и Веселина. Тут же находилась и две девка-прислужницы, которых позвала Бояна, предчувствуя, что переодеваться Голубе сподручнее будет с их помощью. Сама она в качестве прислужницы быть никак не хотела. За это непродолжительное время, казалось, Голуба стала старше. Нет, она не постарела внешне, просто уходила балованная озорная девчонка, пришла взрослая задумчивая женщина.

– По какой надобности тебя наш батюшка звал? – спросили Веселина, видя, что состояние сестры, говорит о том, что отец сказал ей, что-то из ряда вон выходящее.

– Девушки, милые, я замуж выхожу… послезавтра, – радостно-растерянно поведала Голуба.

– Значит, татары к нам еще придут и с большой силой, – сразу определила причину такой спешки Бояна и стала собирать принесенные доспехи – Голубе уже явно было не до мимолетного каприза.

– Так у нас же еще свадебная справа совсем не готова, мы ж думали на осень… – всплеснула руками одна из девок-прислужниц.

Голуба как только это услышала, тут же сбросила с себя восторженное оцепенение. Она вновь стала прежней неофициальной княжной, жаждущей перейти в официальный статус княгини.

– Сегодня ночь, завтра день и завтра ночь. Шить будем из того, что у татар взяли. Всех мастериц собрать, сбегов расспросить, кто платья и прочую справу шить умеет. Я не одна замуж выхожу, еще больше двадцати девок выходят, и я их всех лучше одетой должна быть! Девки,– обратилась Голуба к застывшим прислужницам, – кто мне лучше угодит, с собой в княжий дом возьму, а кто не угодит – вон прогоню, за смерда замуж отдам, будете в земле ковыряться, да за скотиной убирать, – Голуба властно притопнула.

– Иш ты, норов-то кривичский, а по виду мерянка круглобокая да задастая, – бормотала себе под нос, не без восхищения внимая Голубе, Бояна, унося доспехи.

В эту ночь Бояна ушла ночевать в избу к дяде – она не умела сноровисто обращаться с иглой, да и желания прислуживать будущей княгине, что в доме священника в эти день и две ночи будут обязаны все, включая ее мать и сестру… У Бояны такого желания не возникло.

Милован хотел провести венчание и прочие свадебные обряды как можно тише и скромнее, но Ждан придерживался иного мнения:

– Мил… смерды они пусть как хотят, даже если и без веселья – не беда. Сейчас не до праздников. Но ты и Голуба… Это варяги-рюриковичи тебя князем не считают, а весь местный народ знает, что ты наш настоящий, родной князь и на венчание к народу выйди как положено князю. Пусть дворовые твои разыщут, почистят и починят праздничную княжью справу, что предки твои носили. Я же помню еще, как твой отец венчались, мальцом был, а помню какой кафтан, шапка да сапоги на нем были красивые. Если ты выйдешь, как князю положено, весь народ наш вспомянет, кем мы были когда-то, когда предки твои владели не одним селом и двумя деревеньками, а многими вотчинами, были сильны и богаты. Вот за Голубу я не переживаю, ее не надо как тебя уговаривать, она так нарядится, сама княгиня Агафья, ляшское отродье, упокой Господи ее душу, так не наряжалась.

Венчать дочь с Милованом отцу Амвросию было не с руки и этот обряд должен был провести священник-беженец из под Мурома. Он помогал отцу Амвросию в богослужениях и главное… Главное, он был холост и относительно молод – двадцати восьми лет от роду. Все в доме священника судачили, что кажется и смиренной Веселине Бог послал жениха.

Две ночи и день дворовые девки и, собранные со всей округи швеи-мастерицы, не смыкали глаз, ели «на ходу», но свадебную справу изготовили в срок. Результат оказался налицо – в церковь Голуба вышла такой, что казалось, свет церковных свечей померк и святые с икон, глядя на невесту, аж зажмурились. Такой «свет» исходил от ее ослепительного наряда, да и от всего ее облика, лучащимся вдохновенным ожиданием счастья…

11

Алтан с остатками тысячи Мансура догнал Бурундая уже в разоренном Торжке, когда темник готовился к аудиенции у Джихангира, чтобы преподнести ему голову побежденного коназа Гюрги. Услышав рассказ Алтана, Бурундай как будто не очень опечалился гибелью Мансура, куда больше его потрясло другое:

– Сколько, говоришь, ты привел людей!?

– Сорок три человека, – опустив голову, повторил Алтан.

– Сорок три из более чем полутысячи!? – Бурундай встал с коврика, на котором сидел с таким лицом, что, казалось, вот-вот кинется на отшатнувшегося в страхе сотника.

– Мансур был молод, горяч, моих советов не слушался. Он сам повел воинов на приступ, потерял много людей и погиб, – торопливо оправдывался Алтан.

Бурундай едва сдерживал гнев на его худых щеках ходили желваки. Он уже предвидел, что о разгроме отряда Мансура наверняка станет известно в окружении Джихангира и дойдет до него самого. «Хоть бы этот Алтан приехал двумя днями позже», – невольно подумал Бурундай, предчувствуя, что за разговор его ожидает завтра во время аудиенции. Да, некое внутренне чувство не позволяло ему желать военной удачи Мансуру, но в то же время он не мог поверить, что его бывший любимец и выдвиженец так бездарно командовал, что потерял девять десятых своего отряда.

– После гибели Мансура сколько воинов осталось под твоей командой? – решил уточнить детали Бурундай и упер в Алтана проницательный, давящий взгляд.

Алтан напрягся, на его лбу выступили капли пота. Ему хотелось сказать, что все воины погибли там у орыссого села… Но сотник понимал, обман наверняка будет раскрыт и за это ему точно не сносить головы.

– Я увел от этого проклятого села орысов три сотни, – Алтан сказал правду.

– Как… а где же они, если с тобой пришли только сорок три! – гневно воскликнул Бурундай.

Алтан повалился ниц и, жалобно скуля, стал не то просить, не то причитать:

– Пощади… я сделал все что мог. Там все было против нас, все орысские боги и мангусы помогали этому коназу. Он устроил засаду на нашем пути, завалил дорогу деревьями и с двух сторон поражал нас стрелами. Нам некуда было деться, с одной стороны высокая гора, с другой лес с непроходимым снегом… вырвались только те, кого я привел…

Наказывать сотника Бурундай не стал, да уже и не мог. Ведь в момент возвращения в стан Джихангира, он уже не являлся начальником для темника Едигея, в подчинении которого находился Алтан. Здесь Бурундай имел власть только над своим туменом.

Монголо-кипчакское войско отдыхало после взятия Торжка. Брали этот небольшой город целых две недели, куда дольше, чем большую Тверь и еще больший Владимир. Бату-хан данным обстоятельством был весьма раздосадован. Он не мог не видеть – причина этой задержки в его чрезмерной уверенности, что у него хватит сил чтобы пройти широкой «облавой» по всем восточным и северным урусутским землям, не оставляя в стороне даже маленьких городишек. Для похода на Новгород Джихангир решил свернуть «облаву» и собрать все силы в кулак. Не мог не понимать Джихангир и того, что с ним на Тверь и Торжок пошли далеко не лучшие его военачальники. Когда стало известно, что Бурундай относительно легко разбил войско самого коназа Гюрги, он пожалел, что добивать князя отправил именно его. Большой успех Бурундая на фоне не очень убедительных побед войск под предводительством самого Бату-хана неприятно задевало его самолюбие. Потому он с удовольствием воспринял известие о том, что и у непобедимого Бурундая не все в его походе было гладко. Один из его отрядов, посланный для взятия какого-то села фактически полностью уничтожили урусуты.

Джихангир величественным изваянием с непроницаемым лицом восседал на высоких подушках тахты. Бурундай, едва войдя в ханский шатер, согнулся в полупоклоне, неся пере собой на золоченом блюде голову, с запекшейся кровью у основания шеи.

– Прими великий хан от твоего верного слуги, голову врага твоего коназа Гюрги, – Бурундай пал на колени перед ханом, протягивая блюдо с головой.

– Так-так Бурундай… Ты подносишь мне голову урусутского коназа, которая много верст болталась притороченная к твоему седлу, – Джихангир носком расшитого золотом сапога коснулся отверстий в щеках безжизненной головы. – Ты хочешь, чтобы я принял голову, которая билась о твой тощий зад!? – Джихангир угрожающе повысил голос, но выражение его лица оставалось по-прежнему бесстрастным. – Уберите эту падаль, пусть ее стервятники клюют! – Бату-хан ударом ноги сбил «дар» с блюда и голова покатилась по кошме.

Бурундай так и застыл на коленях, не зная, что последует дальше – самое плохое, или все же обойдется? Но Джихангир молчал, а сидящие по обе стороны от него тайджи и найоны переглядывались с довольными усмешками. Лишь один старый Субудэй, сидящий по правую руку от хана, недовольно кривил свое одноглазое лицо. Выдержав паузу, Джихангир вновь заговорил спокойным голосом:

– Ты Бурундай хвастал своей победой над коназом Гюргой. Лучше расскажи, что случилось с отрядом, который ты послал, чтобы овладеть какой-то маленькой деревенькой, которым командовал твой выдвиженец, которого ты сделал тысячником, хотя он был совсем еще мальчишка. Как там его имя?

– Мансур, – сдавленно произнес коленопреклоненный Бурундай.

– Встань Бурундай и расскажи, где эта тысяча и сам тысячник, – губы Бату-хана тронула едва уловимая усмешка.

Бурундай тяжело поднялся:

– Этот отряд почти весь погиб… Там не маленькая деревенька а большое селение, которым владеет коназ Милован. Он очень смелый и хитрый воин, он перехитрил Мансура, заставил его биться в неудобном положении. Но Мансур бился до конца и с честью погиб. Если бы он не погиб весь отряд не был бы уничтожен. Но принявший командование сотник Алтан попал в засаду, которую устроил коназ Милован и потерял там почти всех людей… Я виноват Джихангир, потому что не понял как опасен этот коназ и не занялся им сам, а послал молодого, неопытного тысячника. Я готов принять любое наказание, – Бурундай в знак полного смирения согнулся в полупоклоне.

На лице Джихангира не дрогнул ни один мускул, но он явно не ожидал, что темник не стал изворачиваться, а «чистосердечно» раскаялся. Теперь он размышлял, как поступить. Пауза затягивалась, приближенные, затаив дыхание, ждали ханского решения. Многие из них откровенно завидовали Бурундаю, в то же время не считая его за равного из-за низкого происхождения. Тайджи и найоны если не надеялись, что Джихангир казнит Бурундая, то ждали, что он будет понижен до тысячника, а то и до сотника. Хан время от времени практиковал такие разжалования. Видя колебания Джихангира, вслух высказал свое мнение, пожалуй единственный, кто мог себе такое позволить – говорить без предварительного ханского дозволения, самый старый из найонов, прославленный Субудэй-богатур: