Дорога в никуда

– Вряд ли, наш атаман людей насквозь видит. Потом, Арапов уже не офицер и вряд ли им опять станет, а такую комиссию, сам понимаешь, обязательно возглавит офицер. Знаешь Вань, если дело заварится, попробую я напроситься. Атаман мне верит, да и дома я давненько не был, побывать бы надо, отца с матерью повидать, на станицу родную взглянуть. А уж там я Никитичу разобъясню, что по чем. Он же не дурак, поймет. А может и так обойдется, наступление вон на носу. И если красных в Черкасском быстро кончить не удастся, тут уж совсем не до него будет…

22

Основной удар Анненков опять наметил нанести в районе Андреевки. Но теперь у него было столько сил, что он мог одновременно начать наступление едва ли не по всему периметру «Черкасской обороны». Это лишало красных возможности перебрасывать свои силы с одного участка на другой. Наступление началось утром 16-го июля.

Как и обещал, атаман назначил Ивана командиром Усть-каменогорского полка. В полк вошли, как казаки прибывшие с ним сейчас, так и часть усть-бухтарминцев, уцелевших в том мартовском бою, ну а большинство полка состояло из казаков со станиц прилегающих к Павлодару и Семипалатинску: Урлутюпской, Песчановской, Павлодарской, Долонской, Семиярской, Шульбинской… Полк получился небольшой, четырехсотенного состава, и оттачивать взаимодействие предстояло уже в ходе боевых действий. Представляя Ивана полку, Анненков не жалея лестных слов охарактеризовал его… Все, конечно, и без того помнили о знаменитой атаке в мартовском штурме Андреевки, и слова атамана лишь добавили Ивану авторитета. И он сразу стал пользоваться оным не только у своих земляков, хотя опять у него в подчинении оказались немало офицеров, вахмистров урядников и рядовых значительно старше его по возрасту.

На этот раз наступление с самого начала развивалось успешно. Защитники «Черкасской обороны» оказались в настоящей осаде и лишились возможности получать помощь из Верного. Боеприпасы для стрелкового оружия им еще как-то по горным тропам перебрасывали, но вот доставлять артиллерийские снаряды оказалось невозможно. Потому белые в огневой мощи имели подавляющее превосходство. Под той же Андреевкой анненковские артиллеристы уже после нескольких часов артиллерийской дуэли полностью подавили огневые точки противника. Имея достаточно снарядов, они брали их «на вилку» и выводили из строя. Затем, сосредоточив огонь на узком участке обороны противника, они буквально перепахивали долговременные укрепления красных, одновременно простреливая их тылы, препятствуя подвозу боеприпасов и эвакуации раненых. Именно артиллеристы обеспечили успех общего наступления на второй день. В результате уже беспрепятственного фронтального штурма пехотных полков в лоб, и конных в обход, Андреевка была взята. Отступающих красных с обоих флангов обошли конные «лавы» анненковцев. Одной из этих «лав» командовал Иван.

Через несколько дней непрерывных боев, совсем недавно неприступный фронт «Черкасской обороны» прорвали еще в нескольких местах, единая стоверстная линия обороны оказалась разрезана. Части красных метались внутри всё суживающегося кольца. Штаб обороны в панике посылал из Черкасского гонцов в Верный с мольбами о помощи. Большинство гонцов перехватывалось, но некоторые, хорошо зная местность пробирались в Южное Семиречье, в благоухающий ароматом яблочных садов Верный, где передавали донесения о плачевном состоянии «Черкасской обороны». Командование войск Советского Туркестана предприняло попытку в начале августа деблокировать окруженных. Анненков это предвидел и вовремя укрепил гарнизон ключевой крепости Копал подразделениями сформированными из местных семиреченских казаков. После того, как все атаки деблокирующий группировки красных отбитли, положение осажденных стало критическим. Красные потеряли большую часть своей территории и оборонялись уже на небольшом пятачке в районе сел Черкасское, Петропавловское и Ананьевское. Здесь они вновь попытались организовать круговую оборону. Казалось, остался последний штурм, чтобы добить истекающего кровью противника, и затем идти от Копала на благодатный юг, на Верный и далее на Ташкент…

После занятия большинства мятежных деревень, анненковский «отряд особого назначения» приступил к их «дебольшевизации». Зверствовали не только каратели, но и казаки-семиреки, мстя за гибель и поругание близких, за разорение родных станиц, вешали, расстреливали, рубили, насиловали, жгли… Разбежавшиеся по степи и горным ущельям остатки красных отрядов и беженцы беспощадно, поголовно уничтожались. Тех, кто отступил на последний рубеж обороны ждала та же участь, ибо у них, полностью окруженных, кончались боеприпасы… И, в тот момент, когда Анненков собирался окончательно добить врага, Верховный отдал приказ перебросить Партизанскую дивизию на Урал, ибо там к концу лета положение ещё более ухудшилось.

Человек в сухопутной войне неискушенный, адмирал Колчак еще не предчувствовал катастрофы своего Восточного фронта. Но Анненков, находясь в тысяче верст от главного театра военных действий, отчетливо это видел. Он не спешил выполнять спонтанный приказ из Омска, да и не мог этого сделать, потому что части пришлось бы выводить из боя, снимать осаду. Атаман поступил по-своему. Передав осаду Черкасского своим заместителям, и наказав им наступления не предпринимать, а брать противника измором – у осажденных и продовольствие было на исходе. Сам же он со штабом расположился в Учарале и оттуда начал укрепление административной власти на местах. Он собирался всерьез и надолго управлять огромным краем, включавшем Семипалатинскую область и завоеванную им часть Семиречья.

Анненков хотел укрепиться и властвовать здесь, даже если Колчак потерпит окончательный крах. Он спешил хотя бы в самых крупных населенных пунктах во главе поставить своих доверенных людей. В связи с этим он не мог не вспомнить, о крупнейшей во всем третьем отделе станице Усть-Бухтарминской и ее атамане, который явно «его» человеком не был. Просто надавить на атамана отдела, чтобы тот росчерком пера снял с должности старого станичного атамана… Нет, это вряд ли бы прошло, ведь должность станичного атамана не назначаемая, а выборная. Анннеков в таких случаях действовал по своей «схеме». И сейчас он решил послать в Усть-Бухтарму своего доверенного человека-ревизора. Ехать с такой миссией, офицеров особо желающих не нашлось, за исключением… Произведенный в сотники, за отличие в июльско-августовских боях, Степан Решетников во главе взвода из своей сотни атаманского полка в конце августа выехал с так называемой инспекцией в свою родную станицу. Анненков не хотел посылать Степана – как-никак родственник станичного атамана. Но свежеиспеченный сотник так рьяно напрашивался, божился, что этого старого пня Фокина «возьмет за жабры», что брат-атаман в конце-концов согласился…

Дома Степана встречали как героя. Слухи о победах в Семиречье доходили сюда гораздо быстрее и звучали куда «громче», чем о неудачах на Урале. Отец и мать, не видевшие старшего сына уже больше года, не пожалели трех баранов, отпраздновали радостное событие. Полина встретила деверя сдержанно, но когда Степан вместе с письмом от Ивана передал и его подарок, купленные у купца-семирека пару серег с изумрудами, она заметно потеплела и внешне не проявляла былой антипатии. Более того, улучив момент, она с мольбой в глазах расспросила его без посторонних: что, как, не рискует ли в бою, как его нога?… Степан как мог успокоил её, хоть говорить о брате мог лишь в общих чертах – ведь они воевали в разных полках, не рядом, не вместе. Он поведал ей об Иване то же, что и всем, что поставлен командовать полком, произведен в есаулы, ибо опять успел отличиться уже на новой должности, и вообще далеко пойдет брат, тем более что Анненков его очень ценит, а нога, что нога, почти зажила, хромает совсем чуть-чуть…

Целых два дня по приезду Степана в доме Решетниковых гуляли. Хотя в станице, в общем-то, было уже не до празднеств. Сам Степан в пять домов привез тяжкие известия о гибели казаков, еще в несколько о различных ранениях. Приезжали и из поселков справляться о своих служивых, и тоже не все получали утешительные известия. Еще хуже известия с полутора-двухмесячной задержкой приходили с Восточного фронта, где воевали полки, куда входили усть-бухтарминцы – в общем уже более полутора десятков новых вдов появилось в станице за последние два-три месяца. И еще одна важнейшая причина вроде бы не предполагала излишних празднеств – шла уборка урожая. Пшеница уродилась как никогда, с десятины снимали по сто и более пудов.

Приехавшие со Степаном казаки-атаманцы все родом были с «Горькой линии». Они удивлялись, что так много усть-бухтарминских казаков, способных носить оружие, не попали ни под какую мобилизацию и сидят дома. Они вроде бы числились в местной милиции, но фактически в основном занимались своим личным хозяйством. И сама станица удивила приезжих казаков – с четырнадцатого года непрерывно идет война, а здесь так много справных, крепких хозяйств, казачки как в доброе старое время, в основном гладкие, хорошо одетые, дети ухоженные, по вечерам шумно гуляют подростки и девчата, с песнями и гармонями. В общем если бы не частичное отсутствие казаков служивого возраста от 21 до 33-х лет, ничто бы не указывало, что эта станица вносит свою лепту в «белое дело». В их же станицах и поселках, в Омском и Кокчетавском отделах, казаков всех трех очередей уже выгребли «под метлу», более того принялись и за сорокалетних. Обратили внимание приезжие и на Полину, находившуюся в стадии ранней беременности. Узнав, что она жена Ивана, казаки восхищенно качали головами и говорили своему командиру:

– Да, Степан Игнатьич, брат твой не только воевать мастак, но и жен выбирать умеет. Ишь краля какая, хоть и брюхатая, её куды не гляди, хоть с переду, хоть с заду, хоть с боков, глаз не оторвать.

Не желая праздно шататься по станице со своими людьми в страду, Степан как можно скорее поспешил обговорить все дела с Тихоном Никитичем. Представил ему все документы, подписанные Анненковым и согласованные с руководством отдела, полномочия на проведения административной проверки деятельности станичного правления и лично станичного атамана…

– Сильно гневается на тебя Тихон Никитич наш атаман. Ты еще спасибо скажи, что я в атаманском полку служу и с первых дней с ним, и Ивану он доверяет. Вот мы с ним оба в разное время в уши-то и надудели, что не от злого умысла ты тут мобилизацию не провел и коммунаров этих питерских не арестовал. А так, ей Богу, давно бы под суд угодил… А с коммунарами… это Никитич надо срочно исправлять, пока не поздно. Ну, сам посуди, рядом со станицей, под боком у тебя, большевики живут и здравствуют, а ты их как будто не видишь, до сих пор не извел. Ты знаешь, что Борис Владимирыч по всей области их уже под корень кончил, сейчас в Семиречье доканчивает, каленым железом выжигает эту язву, – терпеливо объяснял Степан.

– Да они же никому не мешают, сидят себе тихо по деревням, и рады, что не голодают. Ну, какой от них вред, ремесленничают, не варначат. А кровь пустить это ж только начать, потом не остановишь. А у нас тут, слава Богу, пока что тихо. За весь год один такой случай и был, когда шестерых варнаков риддерских порубали, а одного в Усть-Каменогорск, в тюрьму спровадили. Так те-же варнаки и мужиков деревенских варначить подбивали… а эти-то, коммунары бывшие, они ж, я тебе говорю, тихо сидят, – отстаивал свою правоту Тихон Никитич.

– Я тебя Тихон Никитич понимаю, но Борис Владимирыч не поймет, к стенке поставит, и никаких оправданий слушать не станет. Мне не веришь, отпиши Ивану, он тебе то же самое скажет. С нашим атаманом шутки шутить, все одно, что с огнем играться. И учти, если бы не я сюда приехал, а кто другой, он бы с тобой долго не разговаривал, а за дела твои сразу заарестовал, и к атаману на суд повез.

– Ну, это ты, Степа, не пугай, я давно уже пуганый. Меня станичные казаки выбрали на атаманство, а не твой Анненков назначил, и они не дали бы меня вот так прямо в станице арестовать…

В атаманском кабинете повисло молчание, в открытое окно с улицы тянуло полуденным душным воздухом, время от времени сквозь эту теплую волну пробивались прохлада, веющая с Бухтармы. По улице не спеша шли, тяжелая на ногу степенная пожилая казачка и рядом с ней девочка-подросток, бабушка и внучка. Внучка все норовила убыстрить шаг, но шедшая с достоинством бабка ее одергивала. Остановившись посереди площади, бабка стала истово креститься на церковь, внучка делала то же, но как-то не всерьез, спешно, будто торопилась поскорей исполнить эту докучливую обязанность, и заняться чем-нибудь более приятным.

И Степан, и Тихон Никитич непроизвольно засмотрелись на эту представшую перед их взорами картину.

– Видишь Степа, люди здесь нормальной человеческой жизнью живут. Старуха вон крестится, Фадеиха, помнишь, в том конце, наверху дом у их. Где ты еще во всем нашем сибирском войске такую мирную жизнь встретишь сейчас? Идет, никого не боится, внучку, вон, ругает. Ей уже шестьдесят пять лет, а кофту на груди распирает, ей еще мужика надо. А девчонка какая, на месте стоять не может, того и гляди в пляс пустится, жизни-то в ней сколько, и тоже ничего не боится. А почему? Да потому что не ограблены, не опозорены, не ссильничаны, сытые обе, и мужики их на месте, и старик и сын, отец девчонки. И парень ее пока еще не мобилизован куда нибудь на Урал или в дивизию вашу, каждый вечер, поди, ее целует да тискает… Вот я и хочу, чтобы в станице нашей было больше таких бабок, баб и девок, и поменьше одиноких вдов, которые плачут да горюют, – вроде бы настоятельно, но в то же время и невесело высказал свою позицию Тихон Никитич.

– Да, мне твоя линия давно уже ясная, Никитич. Только сам посуди, времена-то какие. Ведь в следующий раз Борис Владимирыч не меня, а карательный отряд пришлет, чтобы сразу же и мобилизацию по всей форме провести. Они тут порядок наведут, я то знаю, как это делается. Давай-ка Тихон Никитич лучше покумекаем, как не довести до этого, – Степан откинулся на спинку стула, достал кисет и стал скручивать цигарку.

– Давай, – подумав, тяжело вздохнул и согласился Тихон Никитич.

– Первым делом питерских всех надо заарестовать… Пойми, Никитич, если этого не сделать, атаман точно отряд пришлет. В том отряде Васька Арапов служит, и остальные такие же, ему под стать. Сам подумай, что здесь оне творить будут, им все одно, свои ли, чужие ли. Они тут и мобилизацию проведут и реквизицию. А Арапов, ты же помнишь, и раньше то варнак варнаком был, а сейчас вообще осатанел, такие непотребства творит. Даже если те каратели в станице никого не тронут, то в деревнях точно уж душу отведут, и плетьми всех перепорят, и баб с девками посильничают. И все, весь этот твой мир и благодать треснет как арбуз переспелый, мужики-новоселы после этого точно все в партизаны подадутся, и тут будет как везде, как на Бийской линии, где все станицы и поселки посожжены. А за коммунаров этих, никто из мужиков не ворохнется, чужаки, будто и не было их вовсе. Зато ты сразу перед всеми оправдаешься, и перед нашим атаманом и перед отделом. Ну и я, получится, не в пустую сюда съездил…

23

В один из августовских вечеров 1919 года, неспешно шлепая по воде колесами, пароход, следовавший из Семипалатинска, причалил к Верхней пристани Усть-Каменогорска. Среди прочих пассажиров, где преобладали военные, сошла и женщина средних лет с осунувшимся усталым лицом и котомкой за плечами. Рядом с ней топтались двое детей, мальчик лет восьми-девяти и девочка постарше. На их худых нездорового вида лицах также лежали, как печать усталости от долгой дороги, так и признаки продолжительного недоедания. К пассажирке подошел дежуривший на пристани казак.

– По какой надобности и к кому приехали? – сурово вопрошал блюститель здешнего порядка, подозрительно оглядывая женщину с детьми.

– Я жена, а это дети Павла Петровича Бахметьева. Он здесь служит агентом в страховой канторе…

Нелегко далась дорога Валентине Андреевне, еще тяжелее перенесли ее дети. Целых полтора месяца на случайном транспорте, а то и пешком путешествовали они от Екатеринбурга. Валентина, как только узнала, где осел муж и что там нет голода, так почти сразу снялась с детьми с обжитого места, где над ними домокловым мечом висели угрозы, либо умереть голодной смертью, либо попасть в колчаковскую контрразведку, как семья большевика… И вот, наконец, долгожданная встреча. Павел Петрович был и рад и обеспокоен приездом семьи. Да, здесь они рядом с ним и сыты. С другой стороны на главном фронте идет мощное наступление Красной Армии против Колчака, вот-вот белых выбьют с Урала и боевые действия переместятся в Сибирь. В таком случае лично ему и дальше проявлять пассивность становилось небезопасно. Это означало, что ему теперь придется чаще отлучаться, ездить по уезду, напоминать о своем существовании, как руководителю подпольного большевистского центра. И главное, становилось очевидным, что больше нельзя медлить с организацией действенного партизанского движения, надо брать «под уздцы» все эти мелкие самодеятельные и никому не подчиняющиеся отрядики, болтающиеся в горах и тайге, объединить в один крупный, под крепким большевистским руководством. Так, что семья приехала не совсем ко времени.

Когда в первый день по приезду легли в постель… это была их первая ночь после полуторагодичной разлуки. Они, конечно, были уже не молоды, но еще далеко не старики. Ощутив тело жены, почти утратившее за это время некогда довольно объемные формы… Он уже привык видеть здесь в этом сытом краю, особенно в казачьих станицах, много женщин с ненавязчивым достоинством «носивших» свои «гладкие» тела. Ему стало до боли сердечной жаль жену, он чувствовал себя виноватым перед ней.

– Что… совсем плохая стала? Паша… ты не думай… это я с дороги такая… с тела сошла… не бойся… на здешних харчах я отъемся… Пашенька, – Валентина вдруг испугалась, что муж, увидев острые плечи, выпирающие ребра и ключицы, уже не сможет ее любить как прежде.

Но Павел Петрович тут же рядом с кроватью упал на колени и запричитал как богомолец молитву:

– Прости… прости меня Валюша. Я клянусь тебе, ты больше не будешь голодать, и дети не будут! Я все для этого сделаю. Клянусь!…

Тихон Никитич и без уговоров Степана осознавал, что если игнорировать распоряжения руководства отдела о беспощадной борьбе с большевиками-агитаторами, это еще куда ни шло, то невыполнение аналогичных приказов Анненкова, действительно может обернуться «игрой с огнем». Ничего не оставалось, как бросить в пасть льву «кусок мяса», сдать коммунаров, в надежде, что удовлетворившись этой жертвой, молодой неофициальный «генерал-губернатор» оставит Усть-Бухтарму и весь Бухтарминский край в покое. Вместе со Степаном, Щербаковым и прочими членами станичного Сбора долго уточняли, где и в каком количестве осели после разгона коммуны питерцы. В конце концов порешили арестовывать не всех, а лишь председателя и тех, кто поселился в Снегирево, ибо именно рядом с Грибуниным обосновались в основном коммунисты. Тихон Никитич настоял, чтобы ни жен, ни детей коммунаров не трогать, имущество и деньги не отбирать. Осуществление ареста возложили на казаков из милиции под командой Щербакова, а уж из станицы в Усть-Каменогорск, в крепость, арестованных погонят анненковские атаманцы во главе со Степаном.

Лето в 1919-м выдалось необычно жарким, такое в верховьях Иртыша случается раз в семь-восемь лет, когда урождаются и вырастают до больших размеров даже арбузы, ну прямо как в южном Семиречье или Астрахани. Уродились они и летом 19-го. После сытного обеда семья Грибуниных как раз и лакомилась арбузами, когда в дверь уверенно по-хозяйски постучались казаки.

– Бывший председатель питерских коммунаров Василий Грибунин? – хмурясь, спросил начальник усть-бухтарминской милиции Щербаков.

– Да… был председателем, – с дрожью в голосе поднялся из-за стола Василий, отирая губы.

Лидия ахнула и стала бледнеть, сыновья застыли с перепачканными арбузной мякотью лицами.

– Вас приказано доставить в станицу на допрос.

– Допрос… какой допрос… я ж… мы же ничего… Я уже давно не касаюсь политики, я занимаюсь только токарным, слесарным и столярным делом… – растерянно лепетал Василий…

В Снегирево и в двух близлежащих деревнях взяли под стражу и препровождили в Усть-Бухтарму двадцать восемь бывших коммунаров. Лидия сразу сообразила, что в деревне ей без мужа делать нечего, и в отличие от прочих жен арестованных, она на следующий день наняла телегу, погрузила самые необходимые вещи, детей и тоже поехала в станицу. В Усть-Бухтарме коммунарам объявили, что их приказано этапировать в усть-каменогорскую тюрьму на суд за большевистскую агитацию и самовольный захват земель «его императорского величества». На ночь их заперли в сарае, на территории станичной крепости. Лидия стала обивать порог станичного правления, встретилась с атаманом Фокиным. Но тот лишь развел руками:

– Этот приказ исходит от вышестоящего начальства, мы лишь исполнители.

Лидия выяснила, что арест инспирирован прибывшим от самого Анненкова сотником Решетниковым из местных. Узнав, где находится дом Решетникова, она побежала туда. Во дворе дома ее облаял огромный цепной пес, и на крыльцо вышла молодая женщина с признаками ранней беременности. Она показалась Лидии чем-то отдаленно знакомой. По всему это была хозяйка, она приказала батрачке загнать собаку в будку, а сама подошла к калитке.

– Позвольте вас побеспокоить. Здесь живет сотник Решетников? У меня к нему важное дело…

Так могла обращаться только образованная женщина. Таковые тогда, особенно на окраинах России, встречались не часто. Глаза хозяйки выразили понятное удивление. И тут Лидия, обладавшая хорошей зрительной памятью на лица, вспомнила, где она видела эту женщину. Больше года назад первого мая восемнадцатого года, когда коммунары сгружались на пристани Гусиной, эта женщина стояла рядом с молодым, видным казачьим офицером и потрясла ее своей красотой и нарядом, дорогими, сшитыми явно на заказ платьем и шляпой. И не только нарядом, но и счастливым, беззаботным выражением лица запомнилась тогда Лидии эта красавица. Сейчас женщина была одета как обычная казачка, в кубовое платье, уже заметно круглившееся на животе. Но по лицу… казалось, она стала старше за этот год лет на пять-шесть и старила ее не столько беременность, сколько само выражение лица. В нем уже не было и намека, на веселую беззаботность, счастье, лучившееся из глаз, что тогда так неприятно поразило измученную долгим путешествием Лидию.

– Зачем вам нужен сотник? – спросила Полина

– Я жена бывшего председателя коммуны Василия Грибунина. Я хотела бы узнать, что ждет арестованных. Вы, наверное, жена сотника?

– Нет, я жена его брата… Я не советую вам сейчас обращаться к нему. Он, видите ли, сейчас… Вам лучше прийти в другой раз… завтра…

До Лидии не сразу дошло, что сотник со товарищи хорошо выпили и женщине, тем более жене большевика, лучше к нему сейчас не подходить… Но на другой день разговаривать было уже поздно. Местных казаков, караулящих коммунаров, сменили другие, одетые так… Так наверное царские лейб-гвардейцы не одевались: фуражки с малиновой тульей и синим околышем, вместо кокарды зловещие «адамовы головы» – череп и перекрещенные кости, гимнастерки синие с красными погонами, на рукавах красовался вензель «А.А», подпоясаны кавказскими наборными поясами с металлическими бляшками. Завершали этот наряд малиновые шаровары с широкими двойными генеральскими лампасами и высокие, чуть не по колено, сапоги. Такова была летняя форма у казаков атаманского полка, любимого и потому особо лелеемого Анненковым. За этот живописный вид атаманцы пользовались особым успехом у женщин. Степан был обмундирован так же за исключением гимнастерки, вместо нее анненковским офицерам полагалась «ермаковка», особый вид верхней части офицерского мундира сибирских и семиреченских казаков с лацканами, газырями, стоячим воротником и серебряными галунами по краям…

Сотник Решетников объявил, что дает родственникам десять минут на прощание… Лидия кинулась к мужу, за ней дети…