Дорога в никуда

– Нет, ты подожди, успеешь еще к стенке встать. Понимаешь, к нам еще никогда не попадали такие как ты, большевики из идейных. Вот хочу посмотреть на тебя, каков ты изнутри, с какой начинкой, чтобы нам знать, что из себя представляют те большевики, что всю эту кашу заварили, – атаман посмотрел на командиров полков специально собранных, чтобы присутствовать при допросе высокопоставленного большевика.

Иван тоже присутствовал при этом, внимательно приглядываясь к, казалось бы, нервно, зло, но в то же время совершенно равнодушно дожидающемуся своей участи человеку.

– Ты из рабочих?

Анненков любил не просто говорить с пленными а, используя силу своего обаяния, «перекрашивать» их, делать из красных белыми. И ему это довольно часто удавалось. Если красноармеец, или даже красный командир храбро сражались, брались в плен в бою и без страха были готовы принять смерть… С такими атаман беседовал иной раз подолгу. И многие после таких бесед изъявляли желание вступить в «Партизанскую дивизию» и проявляли в боях, как говорится, чудеса храбрости, воюя против тех, с кем совсем недавно были в одном строю. Но сейчас, пожалуй, впервые атаман пытался перевербовать комиссара очень высокого ранга.

– Да… из рабочих.

– Откуда? – вкрадчиво спрашивал Анненков.

– А это не твое дело… Слушай атаман, рука у меня болит, мочи нет терпеть. Если доктора не позовешь, к стенке ставь, и не о чем мне с тобой разговаривать, – кусая губы, чтобы превозмочь боль, с остервенением отвечал Тузов.

– Терпи, Господь терпел и нам велел, – с насмешливой издевкой говорил Анненков. – Ты лучше объясни мне, за что воюешь, за какой такой трудовой народ, за какое такое светлое будущее и для кого? А то неведомо нам. Разъясни, может и мы в большевики запишемся, – избу потряс дружный смех «зрителей».

– Замучил ты меня, сволочь… Дай хоть присесть, – потребовал Тузов.

– Ответь на вопрос… а тогда посмотрим.

– Тогда слушайте суки золотопогонные… все слушайте. Я последний день живу и ничего не боюсь, вас гадов тоже не боюсь. Плевал я на весь этот трудовой народ, как и ты!… Понимаешь!? Я за свое светлое будущее бился, так же как ты за свое. Только у тебя и у твоих папаши с мамашей было светлое прошлое, а у меня и моих его не было. Потому мы и сильнее хотим этого светлого будущего чем вы, и победим в конце концов!… Ну не я, так другие, такие как я!

Ответ прозвучал настолько неожиданно, что в избе на некоторое время воцарилась тишина. Кто-то не понял, что сказал комиссар, кто-то осмысливал… Видя это замешательство, Тузов будто почувствовал прилив сил:

– Ну что зенки-то вылупили господа-беляки, мне все одно пропадать, потому я что думаю то и говорю, как на исповеди, хоть и не верую в Бога вашего. Всегда удивлялся, почему людишки верят в эти картинки на иконах намалеванные. Вот я и хотел сам Богом стать, своими руками жизнь себе сотворить, а не молитвами. И сотворил бы, ежели бы ты атаман на пути моем не встал. Кабы не ты, ни в жисть бы никому нашу оборону здесь не сокрушить, потому ты и есть мой самый смертный враг. Ты мою дорогу в это самое светлое будущее заступил.

– Так-так… Понятна твоя линия. Так ты, значит, в самые большие начальники в вашем большевистском руководстве выйти мыслил? – с интересом спросил Анненков.

– Я уже и так вышел, мне 27-м лет, а я уже, можно сказать, над целой армией комиссарил. Да в 35-ть я бы… – Тузов с таким сожалением, отчаянием махнул здоровой рукой, что это вызвало у него очередной болезненный позыв в избитом теле. – А то, что мы победим… это же только дурак не понимает, – тем не менее, нашел он силы до конца высказать свою мысль.

– Ну, допустим… сбылось по твоему. Там же в ваших политотделах жидов полно, чуть не каждый второй комиссар из них, – спокойно даже с удовольствием втянулся в дискуссию атаман. – Ты думаешь, они бы тебя пропустили на эти самые высокие должности, а не сами на них сели?

– Да с жидами мы бы разобрались опосля, нам главное вас с их помощью всех извести, особливо таких как ты. И мы бы тогда хорошо жить стали бы, есть, пить, баб, самых лучших, каких хотим и сколько хотим… Баре пожили, порадовались, хватит, теперь мы большевики баре будем, жить да радоваться. А эти, – Тузов кивнул на стоящих у входа рядовых конвоиров, приведших его на допрос, – которые вам служили, или на вас работали, они на нас будут работать, нам служить. Так что вы нам совсем не нужные, разве что бабы ваши, которые красивые, а вас всех под корень и самим на ваши места встать… А жидов, мы потом тихо в расход выведем. А то, что мы не меньше, а больше вас хорошей, сладкой жизни достойны, о том, вот эта самая война говорит. Эх… жаль, что мне-то в той жизни порадоваться уже не придется. Ладно, чего уж тут, другие поживут-порадуются, такие как я. А тебе атаман, и вам золотопонные жить не много больше моего, запомните это!

Анненков не потерял самообладания, но чувствовалось, уже жалел о том, что устроил публичный допрос. О перевербовке такого комиссара, конечно, не могло быть и речи, но он все же решил до конца выдержать и «свою линию», сделал ему предложение, от которого большинство других в таких случаях обычно не отказывались:

– Если отрекёшься от большевистских взглядов, прейдешь на нашу сторону… дарую тебе жизнь… Неужто жить не хочешь, а? Я не обману, при всех обещаю, я слово держу.

– Ха-ха… от каких таких взглядов!? Один у меня взгляд, не внизу, а вверху быть, таких как ты скинуть и самому сесть. И у нас таких как я, твердых, много, намного больше чем у вас, и они заберут все, чем вы владели. Владели да в руках плохо держали. А вот за то, что ты, мерзавец, эту мою мечту погубил… я тебя… – Тузов собрав последние силы, подался вперед и смачно плюнул кровавой слюной в сторону атамана… Плевок не долетел, но конвоиры подскочили к нему и повалили на пол…

Через полчаса Тузова вместе с прочими руководителями «Черкасской обороны» повесили. Но после этого допроса куда-то пропал и атаман. Весь оставшийся вечер и ночь его никто не видел, не было его и в избе отведенной ему на постой. Помощники атамана забеспокоились и начали искать… Лишь под утро его обнаружили в конюшне рядом со своим любимым конем Мавром. Атаман, похоже, всю ночь не сомкнул глаз, он сидел на тюке прессованного сена и курил папиросу за папиросой. Анненков курил крайне редко, только в период сильных душевных потрясений. Откровения комиссара, видимо, очень на него подействовали. Этот явно малограмотный, не знавший, что такое философия, молодой большевик просто и точно сформулировал то, что иной раз не было доступно людям ученым и вроде бы умным.

Из Черкасского и других прилегающих сел вскоре после их взятия анненковцам пришлось уйти. Там свирепствовал тиф и над пепелищами бывших цветущих сел бродили лишь разжиревшие от поедания неглубоко зарытых трупов собаки…

25

После интенсивных боевых действий по окончательной ликвидации «Черкасской обороны» основные силы Партизанской дивизии нуждались в отдыхе. Это не означало, что отдыхал и сам атаман. Во второй половине октября он срочно вернулся в Семипалатинск, ибо хотел быть поближе к основному театру военных действий. В Семипалатинск на доформирование перебросили и Усть-Каменогорский полк Ивана Решетникова. Полноценным полком, впрочем, он так и не стал. После потерь, понесенных при решающем штурме Черкассого, полк не насчитывал и двух с половиной сотен. Шли по тракту Семипалатинск-Верный. Внешне уезды и волости, где поработала анненковская контрразведка и каратели, выглядели вполне «умиротворенными», там функционировали поставленная Анненковым администрация, распоряжения исполнялись неукоснительно, одно имя атамана приводило всех в трепет.

Ни о каком красном партизанском движении в районах деятельности Партизанской дивизии не могло быть и речи. Лишь на периферии, на окраинах ее «сферы влияния» имело место существование небольших отрядов типа «Красных горных орлов», но и они напоминали о себе крайне редко. Ходили слухи, что в Усть-Каменогорске существует большевистское подполье и, вроде бы, оно пытается координировать действия разрозненных и никому не подконтрольных краснопартизанских отрядов и групп. Но все это было столь пассивно и малоэффективно, что не вызывало даже ответных карательных мер. На Южном Алтае подавляющая часть населения по-прежнему не поддерживала вообще никого, ни «орлят», ни Колчака. В то же время совсем рядом, на Северном Алтае, где не было осторожных официальных и неофициальных руководителей, кровь лилась рекой. Боестолкновения между ушедшими в партизаны крестьянами и казаками Бийской линии возобновились с новой силой после отъезда большей части бийских казаков по мобилизации на фронт. Налеты партизан на станицы и казачьи поселки сопровождались обязательными грабежами и массовыми насилиями, ответные рейды самоохранных сотен на деревни и села, ставшие партизанскими опорными базами, заканчивались тем же: грабежами, изнасилованиями, сожжением жилищ…

По прибытию в Семипалатинск Анненкову доложили, что исполняющий обязанности начальника штаба дивизии штабс-капитан Сальников часто отлучается из расположения штаба средь бела дня, ездит используя единственном в штабе автомобиль на свою съемную квартиру… Вскоре выяснилась и причина. Предчувствуя падение столицы Белой Сибири, и воспользовавшись отсутствием атамана, штабс-капитан устроил себе командировку в Омск, и в обратный путь прихватил семью. Потому и был он столь озабочен устройством жены и дочерей, в ущерб служебным обязанностям. Этого атаман, никогда не ценившей семейственности, ни понять, ни простить не мог. К тому же он и без того не высоко ценил своего ВРИД НШ. В общем, штабс-капитана от должности незамедлительно отстранили и перевели в тыловую службу дивизии.

Оценивая положение на Восточном фронте, Анненков предчувствовал, что Верховный вновь попросит у него помощи. Это вытекало из того, что в ходе сентябрьского контрнаступления белых в междуречье Ишима и Тобола, белые не смогли добиться решительного успеха. Красный командарм Тухачесвский успел вовремя отступить и увести свои войска из намечающихся «клещей». Перегруппировав силы и получив крупные подкрепления, армия Тухачевского вновь перешла в наступление и фронт белых «затрещал по швам», ибо по настоящему боеспособных частей способных вести упорные оборонительные бои в их рядах было немного. Колчаковские войска нуждались в передышке и пополнении свежими резервами, но единственным боеспособным резервом оставалась только Партизанская дивизия…

Верховный и его штаб начали терзать Анненкова телеграммами, как только красные после массированной артподготовки вновь форсировали Тобол и предприняли наступление на Петропавловск. Колчак молил прислать все, что можно снять с Семиреченского фронта для прикрытия Петропавловска. Что мог предоставить атаман? Перебросить из Семиречья свои наиболее полнокровные и боеспособные Атаманский и Оренбургский полки?… Только эти кавалерийские части могли относительно быстро покрыть расстояние в несколько сот верст. О пехотных частях не могло быть и речи. Во-первых, они бы очень долго добирались, во-вторых в них насчитывалось много пластунов-семиреков, которые не хотели уходить так далеко от своих станиц. Конечно, если бы атаман приказал, его бы никто не посмел ослушаться… Но он не видел смысла, не хотел уходить из Семиречья и погубить свои главные силы в огромном молохе Восточного фронта, что при столь бездарном командовании было неминуемо.

Но, и совсем отказать Верховному Анненков не мог. Потому, он в очередной раз принял «компромиссное» решение, отправил к Петропавловску Усть-Каменогорский полк есаула Решетникова, который прибыл на доформирование в Семипалатинск, и ему до места было всего три дня пути. Так он и телеграфировал в Омск. Атаман, конечно лукавил. Полк Ивана, полком числился лишь на бумаге – он так и не успел доформироваться и сейчас имел в своем составе всего три сотни. Фактически Иван командовал не полком, а дивизионом, тем не менее, официально на Восточный фронт отправлялся полк. Перед отправкой атаман инструктировал Ивана долго и тщательно, обговаривая даже незначительные мелочи:

– … Помните, если фронт будет удержать невозможно, разрешаю вам не выполнять приказы тамошнего начальства. Ваша главная задача, сохранить личный и конный состав полка. Потому, в критических ситуациях, разрешаю самостоятельно выходить из боя и с максимальной скоростью уходить на Семипалатинск. Но ни в коем случае не отступайте на Восток. В Семиречье мы организуем свой долговременный фронт и куда более успешно сможем бороться с большевиками, чем зимой в голодной, замороженной Сибири… Постарайтесь связаться с нашими полками «Черных гусар» и «Голубых улан» и передайте их командирам все, что я вам сейчас сказал, как мой приказ. Я не могу этот приказ отправить ни пакетом, ни телеграфом. Надеюсь, вы понимаете почему? Потому, если вам удастся встретиться с командирами наших полков, передайте его устно, без свидетелей…

И все же Иван не совсем понимал все хитросплетение анненковских планов. Но задавать вопросы не стал, ибо тоже не хотел отдаляться от родных мест, где у него оставались беременная жена, мать, отец…

Приезд Егора Ивановича Щербакова в один из последних дней октября в гимназию стал для Даши подобен ушату холодной воды. Ее вызвали прямо с урока. Увидев в вестибюле отца в папахе, шинели, Даша не на шутку перепугалась:

– Тятя…– она звала отца, как было принято в большинстве казачьих семей, – что случилось, дома все в порядке?

Спешно обняв и поцеловав дочь, Егор Иванович торопливо заговорил:

– Быстро собирайся, поедем на квартиру вещи твои заберем. Я с обозом, фураж и продовольствие привезли для действующей армии, сейчас возвращаемся, с нами поедешь.

– Куда? – ничего не понимала Даша.

– Домой! – слегка начинал злиться на непонятливость дочери Егор Иванович.

– Зачем… а как же учеба? Меня начальница не отпустит, – растерянно лепетала Даша.

– С твоей начальницей я сейчас поговорю, а ты иди одевайся и здесь меня жди… Ну! – видя, что дочь не торопиться выполнять его приказ, Егор Иванович для острастки сделал вид, что собирается подогнать ее плеткой, которая как и положено казаку свисала у него с запястья руки.

Даша, ошарашенная, поплелась в свой класс, а Щербаков пошел в кабинет начальницы гимназии.

– Как это забираете… на каком основании, да еще почти в самом начале учебного года, разве можно… – высокая седоватая дама лет около пятидесяти пыталась повысить голос на немолодого казачьего офицера.

– Если я сейчас же не заберу дочь, потом занесет перевалы, а на Иртыше вот-вот кончится навигация, и все, она уже не сможет уехать, и кому тогда она тут будет нужна, если красные придут, – терпеливо и настойчиво разъяснял ей свою позицию Егор Иванович.

– Так вы считаете, что все это серьезно? Но ведь никто ничего официально… Нет, этого не должны допустить, как же можно, опять совдеп, это же…– теперь уже растерялась начальница.

– Дай то Бог, если не допустят… Но боюсь, здесь будет то же, что на Бийской линии. У вас учатся девочки с Бийской линии? – спросил Щербаков.

– Да, пятеро… то есть учились, но в сентябре, почему-то они не прибыли после каникул,– непонимающе хлопала ресницами начальница.

– А знаете, почему не прибыли? – с мрачной усмешкой спросил Щербаков.

– Неет, – еще более растерялась начальница.

– Потому, что их и в живых, наверное, нет. Этим летом там партизаны красные многие поселки и даже некоторые станицы вырезали. Вы что про это ничего не знали?!– почти с возмущением спрашивал Щербаков.

– Да… как-то… нет, я слышала… но как-то с нашими ученицами не связывала, – совсем потерялась начальница.

– Вы это… извините… если красных отобьют, я сам дочь к вам привезу, как только зимник на Иртыше встанет, – ему вдруг стало жалко начальницу, явно витавшую вдалеке от реальности, да и ссориться с ней он совсем не хотел. – Но сейчас, сейчас я ее забираю на всякий случай. Прощайте…