Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

Район Потылихи (окрестности возле одноимённой речки) был тогда местом строящимся и заселяемым одновременно. Окружной мост между Бережковской набережной и Мосфильмовской улицей был ещё старый. Мимо него вёл крутой подъём на холм (позже горку сделали более пологой). Зимой грузовики и автобусы въезжали наверх с большой натугой. Стандартные двенадцатиэтажные башни возводили там среди автомобильных и овощных баз. У подножья холма находился завод эфирных соединений, постоянно источавший лёгкий, но явственный сладковато-дурманящий аромат.

Малогабаритную трёхкомнатную квартиру нам дали на шестом этаже, и всё было внове: отсутствие коммунальных соседей, балкон (даже два), перспективы из окон. У нас теперь было две комнаты (третья – дедушкина): самая большая и самая маленькая. Правда, большая комната оказалась какой-то длинной, вагонообразной, да к тому же проходной. Но мама самоотверженно поселилась в ней с Лёней и Максимом, выделив мне отдельную, маленькую.

В нашем доме я подружился с двумя семьями. Одной из них была пожилая чета испанцев, осевших в СССР. Они были смуглые, печальные, погружённые в память о своей стране. Я любил стихи Лорки, и они давали мне слушать пластинки, на которых его читали по-испански. Это было для меня острым переживанием, как музыкальный шедевр для меломана, – погружение в испанский язык, энергичный и страстный, в подлинное звучание Лорки. Не понимать было невозможно, благодаря выразительности языка, мастерству чтецов и хорошим переводам, по которым я знал эти стихи, многие наизусть.

Дружеские отношения установились у меня с тонкой изящной девушкой Алёной Флёровой (несколькими годами старше) и её мамой, Еленой Николаевной. Алёна была первой профессиональной художницей, с которой я познакомился, хотя узнал об этом не сразу. Ученица Кибрика, она была очень талантлива и абсолютно не богемна.

Когда она бывала у нас на семейных сборищах, то поражала всех способностью блестяще имитировать песни народов мира. Стоило назвать любую страну или язык – и она тут же начинала петь, создавая полную иллюзию исполнения песни именно этой страны на родном языке. Только внимательно вслушиваясь, ты начинал понимать, что это иллюзия, но Алёна её создавала легко и правдоподобно.

На какой-то из дней рождения она подарила мне мой карандашный портрет, и я впервые увидел себя не так, как отражает лицо зеркало или как схватывает его объектив фотоаппарата, а как видит настоящий художник, вливающий в черты лица свойства характера натуры.

Несколько лет спустя, когда я жил уже не на Потылихе, но с Алёной мы продолжали общаться, она позвала меня к себе в мастерскую, чтобы показать новую, ещё не совсем законченную картину. Не помню сюжета, но несколько человек на заднем плане были уже прописаны, и среди них я узнал себя. Алёна с интересом поглядывала на мою реакцию, а я был в замешательстве, чувствуя себя в чём-то обличённым. В чём? Это трудно сформулировать. Алёне нужен был типаж, и мой характер ей подошёл. Она лишь немного подчеркнула чрезмерную мягкость, неопределённость, готовность к конформизму, ещё что-то. Спорить с метким художественным взглядом не приходилось, и внутри заколыхалось недовольство собой.

А какое расписное яйцо подарила нам Алёна на Пасху! Тончайше выписанный иконный облик Богоматери потрясал искусством миниатюры. К сожалению, удалось сохранить эту скорлупку всего лишь на несколько лет…

Елена Николаевна во многом помогла своей дочери стать художником, но не отпускала её от себя. Психологическая зависимость от матери была совершенно добровольной, Алёна её очень любила и смогла выйти замуж только гораздо позже, когда Елены Николаевны уже не стало.

Сейчас Елена Николаевна Флёрова (Алёна была двойной тёзкой своей мамы), как подсказывает интернет, очень известная художница, прошедшая замысловатый творческий путь, и я за неё рад всей душой.

Стройотряд в Чехословакию

После первого курса у меня была целина. После второго – отчасти тоже, но совмещённая с поездкой в Среднюю Азию, о чём расскажу в следующей главе, посвящённой путешествиям. После третьего курса я оказался в студенческом отряде, едущем в Чехословакию.

Конечно, мне очень хотелось побывать за границей, и когда объявили набор в такой стройотряд, я тут же записался, но верилось в эту возможность с трудом. Это был отряд не от мехмата, а от всего МГУ, и желающих было множество. Наверное, сказалось моё целинное прошлое и участие в культурной жизни, но как КГБ, проверявший всех выезжавших, прохлопал моего отца?

И вот мы едем в поезде, где я жадно въедаюсь в чешский язык с помощью тонкого самоучителя и толстенького карманного словарика.

В Чопе – первые в жизни таможенники и зычные команды кому-то из нашего вагона (я думал, только в тюрьме так говорят):

– Иванов, на выход с вещами!

А дальше за окнами – иная земля. Наше купе то и дело штурмуют здешние пассажиры, едущие в Прагу. Начинается языковая практика. В качестве толмача я стою у двери в купе и повторяю:

– То е забранэ (здесь занято).

В руках местных странные мягкие прозрачные пакетики с каким-то питьём, из них пьют через трубочку. Но у нас пока нет денег, кроме неприкосновенного запаса у командира отряда. Просто удивляемся.

Мы ехали по обмену: чехословацкий отряд в это же время отправился в СССР. Нас должны были на вокзале в Праге встретить двое русскоговорящих студентов. Но не встретили.

Куда звонить, командир отряда не знал (или не дозвонился), так что он решил использовать свой экстренный запас, поскольку все были голодными. Мы отправились в ближайшую «погостинстви» – закусочную с пивом. Там мы познакомились с приятным чешским обычаем – угощать пивом солдат и студентов. Но что же дальше-то делать?

Один из гостеприимных чехов, немного говоривший по-русски, узнав, что случилось, пошёл, слегка покачиваясь, срочно звонить в ЦК КПЧ (Центральный комитет Коммунистической партии Чехословакии), спасать советских гостей. Это казалось нам хмельной причудой, но я пошёл проводить его до телефона-автомата, чтобы не упал. Говорил он долго и возбуждённо, потом сообщил мне, что всё в порядке, хотя это казалось не очень убедительным.

Но спустя полчаса у нашей закусочной затормозил роскошный автобус с затемнёнными окнами. Нас отвезли в элитную партийную гостиницу, накормили ужином и завтраком, а наутро нас уже ждали парень и девушка, сильно опоздавшие к нашему поезду.

Жили мы в небольшой деревне Нетршеба, численностью едва ли больше сотни жителей. Занимались мелиорацией: прокладывали в поле керамический трубопровод. А до этого нас попросили выровнять небольшой откос у реки. Мы это сделали быстро и дружно, но местный прораб был недоволен. Чем – мы никак не могли понять. Не из-за языка – из-за разницы психологий. Наконец прораб растолковал: всё сделано правильно, но сопряжение поверхностей получилось не очень красивым. Изящнее надо: здесь сгладить, здесь подчеркнуть… Да, мы были в другой стране.

За обедом в столовой мы, четверо за одним столиком, сообразили, что рядом есть «погостинстви», откуда можно принести пиво. Я вызвался пойти, и седоватый хозяин тут же налил мне четыре кружки. Но, когда я протянул к ним руки, он возмущённо меня осадил. Оказывается, надо было подождать, пока пена осядет. Он долил кружки, но снова не позволил мне взять их. Так повторилось ещё пару раз. Только когда шапка пены начиналась ровно от края кружек, я получил разрешение их унести.

У нас были два выходных в неделю и свободные вечера. Мы съездили в город Мельник, где нам устроили дегустацию вина – в зале с видом на склоны холмов, покрытые виноградниками. Съездили в Пльзень, где мы созерцали работу цехов пивного завода. В Либерце мы побывали на международной ярмарке товаров широкого потребления. В Яблонце ходили в музей стекольного производства, а потом были на экскурсии в пещерах со сталактитами.

Узнав, что не так далеко от нашей деревушки находится средневековый замок с музеем, я решил отправиться туда в одиночку. Оказалось, правда, что идти не так уж близко, а попутных машин не наблюдалось. Мимо ехала девушка на велосипеде, и я решил уточнить дорогу. Она подтвердила, что направление верное, и предложила подъехать вместе – уступив мне руль и сев на багажник. Когда мы почти доехали до Нелагозевеса, она показала свой дом и зазвала меня пообедать. Родители встретили меня радушно, и я на часок окунулся в уютный, комфортный быт чешских деревенских жителей, до которого было далеко большинству не только наших крестьян, но и столичных жителей.

В старинном замке Нелагозевес проходила художественная выставка современного искусства. Почему-то меня потянуло именно туда, хотя в Нелагозевесе была большая коллекция классических картин, своя Оружейная палата и прочие прелести, более присущие замкам. У нас модернизм считался в то время великим прегрешением, и здесь я впервые встретился с неизвестными мне направлениями. Помню, как застыл перед картиной, на которой была наклеена, как мне показалось, мятая половая тряпка. Называлось это «Диалог Сократа с Платоном». Я недоумённо отошёл, обернулся – и застыл, увидев, как из складок грубой холстины возникли два лица, взыскующие истины (вспомнилось выражение «сермяжная правда») … Залы были большие, их было много, народу чуть-чуть. Социалистического реализма – никакого.

После окончания работ (ещё и денег заработали) мы девять дней жили в Праге. Полагалось ходить по городу группами (совковая инструкция), но я всячески этого избегал. Сторонился и тех, от кого на улице слышал русскую речь. Обычно она была слишком громкой – в расчёте, что никто не понимает (хотя в те времена многие чехи знали русский). И слишком часто в ней сквозило какое-то хамоватое самодовольство.

«Злата Прага» нравилась мне чрезвычайно, хотя эпитет вызывал удивление. Скорее она мне представлялась древней, сероватой, иногда переходящей в чёрно-белую графику (как силуэты башен на Градчанах). Я бродил по мостам, лазил на башни. Был поражён Национальным музеем на Вацлавской площади. Так вот каким может быть музей! Дружелюбным, заманчивым, втягивающим в знание. Вот что имел в виду Котс, когда говорил о перспективах музейного дела…

С интересом сходил в ночной клуб, которых в СССР не было в принципе. На входе с меня взяли кучу денег, но в подвале оказалось обычное кафе с барной стойкой. Я выпил чашечку кофе и был вознаграждён зрелищем драки по-европейски. У двух прекрасно одетых господ случился конфликт, и они минуты две, стоя между столиков, тихо трясли друг друга за лацканы, пока их не развёл массивный официант. На выходе мне вернули все мои деньги за вычетом стоимости кофе.

Любовался движущимися фигурками на Староместском орлое (часах-курантах, историю которых я читал у Алоиса Ирасека, в «Старинных чешских сказаниях»), а потом разговорился с чехом, который сначала принял меня за словака (о, это был большой комплимент моему чешскому языку). Узнав, что я из Советского Союза, он пригласил меня в маленькое кафе – как раз напротив орлоя. Чех говорил по-русски лучше, чем я по-чешски, и я с облегчением перешёл на родную речь. Поговорив на общие темы, мой собеседник затем тревожно огляделся по сторонам и сказал тихо, почти шёпотом:

– Я на стороне коммунистов, но нас очень немного. Почти все настроены против советской власти.

Мне подумалось, что он немного не в себе. Как в социалистической Чехословакии большинство может быть настроено антисоветски? Мы поговорили ещё на эту тему, но он ощутил мою недоверчивость и разговор постепенно иссяк. Это был 1967 год. Через год в «Злату Прагу» вошли наши танки.

Гуляя по Праге, я нередко прихватывал и кусок ночи. Пражские ночи оказались гостеприимнее московских. Ни один трамвайный маршрут не переставал работать полностью. Всюду хотя бы раз в час ходил трамвай, а в центре то и дело попадались открытые киоски с горячими шпикачками[128 - Шпикачки: нечто среднее между колбаской и сарделькой; обычно сдабриваются сладковатой горчицей.], у нас тогда ещё неизвестными. Я уже чувствовал себя почти пражанином, даже газеты читал: заслышав пронзительный клич «Вечерни Праг!», спешил обзавестись местной «Вечёркой».

Однажды вечером увидел вход в небольшой театр пантомимы «На забрадле» («На перилах»). Билеты все были распроданы, но я каким-то образом убедил контролёра меня пропустить и даже разыскал свободное место. Правда, на него скоро пришла обладательница билета, но рядом было ещё одно место, на которое претендентов не оказалось. С пришедшей девушкой мы разговорились. По-чешски она практически не говорила, но кое-как объяснялась по-английски (кое-как мог и я). Она оказалась француженкой, звали её Одиль Бонне. Каково же было наше взаимное удивление, когда вдруг выяснилось, что я русский, а она изучала русский язык и сносно им владеет!

Спектакль, поставленный знаменитым чешским мимом Ладиславом Фиалкой (он и сам играл тоже) чем-то напомнил театр на Таганке: энергичный, современный, неожиданный. Главной декорацией был киноэкран с фрагментами документальных хроник – такой динамичный фон с подтекстами.

Одиль ездила по Чехословакии с туристической группой, и мы договорились пообщаться следующий раз в Марианске Лазне, поскольку они ехали на несколько дней туда, а нас везли на денёк в соседний курортный городок Карловы Вары. Оттуда я и сбежал на несколько часов – покататься с француженкой на лодке.

Нам так понравилось наше «международное общение», что мы с Одиль обменялись после возвращения на родины несколькими письмами. Когда советские войска вторглись в Чехословакию, её письмо было возмущённым, а я – совестно вспомнить – в ответ очень аргументировано объяснял, что так и надо. Для меня это было время постепенно приходившего понимания сути советской империи, но оно ещё только пробивалось сквозь массированную пропаганду наших масс-медиа. Эта пропаганда подсказывала мне удобные доводы для письма – ведь без них было стыдно. Одиль написала, что после моего письма (ужас какой!) всё поняла, а до этого просто поддалась буржуазной пропаганде. Но всё-таки мы подсознательно чувствовали абсурдность и вторжения, и моих оправдывающих его аргументов. Вскоре наша переписка заглохла.

Последнее, где я побывал перед отъездом из Чехословакии, – ресторанчик «У Швейка». Там я успешно потратил последние кроны на сувенирный бокал для пива со знаменитым весёлым профилем.

От поездки я был в восторге, но к концу нашего полуторамесячного пребывания понял, что такое тоска по родине. Это было какое-то органическое желание вернуться, не у меня одного. Когда мы пересели в наш поезд, сразу рванулись в вагон-ресторан – поесть борща и выпить чёрного чая (нам всё время в Чехословакии попадался почему-то цветочный). Но это мелочь. Хотелось скорее быть среди своих, и уже с ними вспоминать Злату Прагу.

Ощущение заграницы

Опыт поездки в Чехословакию был важен для меня не только пребыванием в чудесной стране. Я почувствовал, что значит быть за границей. Иной быт, иные традиции, иная языковая среда…

Много значило то, что мы месяц с хвостиком прожили в обычной деревне, работая и общаясь с её жителями. Буфетчик, дороживший достоинством налитого пива, не был барменом элитного ресторана. Прораб, включавший в качество земляной работы изящный изгиб откоса, не был художником-дизайнером. Мы гуляли вечером по местным дорогам. Безукоризненно асфальтированные, они давали возможность деревенским парням (у всех имелись мотоциклы) сгонять на танцы в соседнее село или на сеанс в городской кинотеатр. Вдоль дорог росли груши и яблоки, и никто не мешал нам угощаться ими. Мы общались с местными за кружкой пива, болтая о разном на смеси русского с чешским.

В городе наше пребывание больше походило на туристическое. Группой или в одиночку, ты погружался в языковый вакуум, ежеминутно напоминавший: ты здесь чужестранец. Умение о чём-то поговорить по-чешски ничего не меняло, привычка к родному языку пропитывала тебя насквозь.

Иным был и облик людей. Чешские пивные животики отличались от российских пуз. Культура и возможности следить за своим внешним видом и за своим жильём были несопоставимы с нашим обиходом. Обилие товаров в магазине и отсутствие очередей, колокольчик у двери в маленьких магазинчиках, предупреждающий продавца о посетителе… Всего не перечислить.

Многое, очень многое лучше, чем у нас. И вместе с тем – нарастающее желание вернуться к себе, к своим. Позже, бывая за границей ещё несколько раз, я испытывал схожие переживания, но тогда это было впервые и потому особенно остро.

После поездки в Чехословакию у меня появилась способность, глядя на фотографию, на киносъёмку иностранного города или посёлка, живо представлять себя там. Как два изображения, накладываясь, создают стереоскопический эффект, так этот мой первый заграничный опыт, накладываясь на новый видеоряд, превращал его в объёмное впечатление, воспринимаемое всеми чувствами.

Следующие заграничные переживания были очень разными, но уже привычно-заграничными. Стало понятно, что значит быть в чужой стране.

Найденный дед