Действительность

И в этот момент все вокруг пришло в движение. Зашуршала на ветру еще не облетевшая с кленов листва, откуда-то донесся беззаботный детский смех, и где-то далеко заскрежетал по рельсам ржавый трамвай. А ребенок, лежавший в коляске вдруг начал горько плакать, надрываясь и захлебываясь. Глаза девушки мгновенно наполнились слезами, а лицо растянулось в уродливую гримасу.

– Малыш, пожалуйста! – жалобно взмолилась она, а ее подбородок мелко задрожал.

Затем она достала малыша из коляски и попыталась дать ему бутылочку. Но тот ногой выбил питье из рук матери, и стеклянная бутылочка разбилась о землю, окрасив желтую листву белый цвет.

– Я больше так не могу!

Девушка закричала так громко, что ребенок, испугавшись на секунду, успокоился, но лишь для того, чтобы затем расплакаться пуще прежнего. Женщина отстранила ребёнка от себя и, держа его на вытянутых руках, внимательно посмотрела на него. Кажется, в эту секунду она была готова со всей силы швырнуть его на землю. Но, видимо, как только эта мысль утратила аффект и сформировалась в двигательный импульс, имеющий определенные последствия, девушка испугалась саму себя и прижала к себе ребенка так крепко, как только могла.

Она сжала ребенка в крепких объятьях и попыталась напеть ему какую-то незамысловатую песенку, но сама она при этом тихонько плакала, отчего ее голос осип и дрожал.

Что же касается ребенка, то есть меня, то он продолжал безостановочно кричать. Но вскоре усилия девушки дали свои плоды и, подрагивая от каждого собственного вздоха, ребенок все же задремал. Девушка аккуратно переложила его в коляску и укутала так, как подобает. А затем вернулась на лавку и, спустя буквально минуту, что она старалась найти в себе некую эмоциональную опору, не выдержала и спрятала лицо в руках.

Я сел на лавку рядом с ней. Я очень хотел обнять маму и сказать ей те теплые слова, что мы обычно забываем вслух сказать своим близким, когда на то еще есть время. Но в этот момент мир вокруг замер и все снова превратилось в какую-то бессмысленную декорацию. Моя мама так и замерла сгорбленная от рыданий с руками подле лица.

– Что это было? – Спросил я у проводника, до сих пор стоявшего в стороне и хранившего молчание.

– Это было твое самое первое воспоминание.

– Но я уверен, что не помню все это. Я не помню маму такой.

– По неизвестной причине твой мозг сохранил в памяти именно эту сцену. Но это нормально, ведь твое сознание еще только начало формироваться, и память впитывала в себя случайные образы из твоих ранних лет. Да, сцена отрывиста, и по ней трудно понять, когда это в точности было. Но это живет в твоей голове, и ты пронес эту память через всю свою жизнь.

– Разве? Я же говорю, что не помню всего этого.

– А помнишь ли ты этот аромат листвы и костра? Он ведь так нравился тебе на протяжении всей жизни. Даже не отдавая себе в том отчет, почувствовав его, ты всегда вспоминал маму – звонил ей или начинал планировать свой визит. А что бывало, когда ты доводил маму до слез?

– Я всегда очень крепко ее обнимал. Настолько крепко, насколько только мог.

– Да, ровно так же, как она обнимала тебя в тот день.

– Удивительно.

– Согласен, в этом есть что-то прекрасное. Нас формируют мелочи, на которые мы часто даже и не обращаем внимания, потому что просто не помним откуда они взялись. Ты не запомнил, какой в ту пору была твоя мать, ты не сохранил в памяти этот парк, что вскоре будет застроен новым микрорайоном, но эти объятия и смесь запахов листвы с костром были с тобой всю твою жизнь и в какой-то мере определили твою судьбу.

– Хорошо, я действительно был рад увидеть маму, но можем ли мы перейти к воспоминаниям о моей дочери?

– Пока нет.

– Почему?

– Потому что сейчас ты хочешь вспомнить кое-что другое.

Сцена 2

Мы оказываемся в тесной и темной комнатушке. Здесь очень мало места, и не только потому, что помещение маленькое само по себе, но и потому что комната сильно захламлена. Любая горизонтальная поверхность занята стопками каких-то разноцветных тканей, а по полу вперемешку с детскими игрушками лежат бесчисленные мотки ниток. Из мебели здесь есть только старый платяной шкаф с зеркалом, диван-кровать, что под тяжестью лет сломался, да большой круглый стол.

Я хорошо помню этот стол, он достался нам от моей прабабушки. Можно сказать, фамильное достояние. Он был невероятно тяжелым, и настолько старым, что скрипел даже тогда, когда кто-то просто проходил мимо него, даже не прикасаясь к столу. Лак на столешнице давным-давно потрескался, а мой дед, будучи ребенком, из хулиганских побуждений выцарапал свое имя прямо посреди стола.

Да, если не кривить душой, этот стол давно уже стоило выбросить, но другого стола у нас попросту не было и старичку приходилось вынужденно переживать свою вторую молодость.

Сейчас половина стола была занята уже раскроенными тканями, а на другой громоздилась большая швейная машинка родом из западной части восточной Европы. Надписи на ней были едва читаемы, а все белые пластиковые детали стали желтыми от времени, словом, она уже давно утратила свой товарный вид, но, словно бы из жалости к своей хозяйке она еще работала. Скрипела, рвала нитки, иногда «давала клина», но работала.

В этой комнате всегда было очень темно, так что даже днем приходилось зажигать лампы, иначе все предметы вдруг начинали утопать в локальных сумерках и теряться из виду.

Я подошел к окну и выглянул во двор.

Естественно, первым, что бросилось мне в глаза, была решетка, закрывающая окно снаружи. Да, мое детство как раз пришлось на те времена, когда просто жить на первом этаже уже было достаточно опасно. Посему все, кто мог себе это позволить, навешивали на окна решетки. Они были невероятно уродливы. Но кое-как сварганенные из обычной арматуры пьяным сварщиком «пока мастер не видит» они давали людям того чего им крайне не хватало в ту пору – чувства защищенности.

Далее у цоколя, прямо под окном нашей комнаты стояли две раскидистые рябины. Именно из-за них в нашей комнате всегда было темно. Мама много раз собиралась опилить те ветки, что буквально уже лезли в наше окно, но постоянно забывала.

А как раз прямо между рябин расположилась самодельная лавка, на которой любил курить пахучие папиросы из красной пачки хозяин нашей квартиры – деда Миша. Он как раз сейчас сидел и смолил папиросу. Я хотел было его позвать, но потому, что деда Миша сидел неподвижно, а султанчик дыма от его папиросы замер в воздухе я понял, что снова нахожусь в статичных декорациях.

Вообще, деда Миша был очень хорошим человеком, с очень нехорошей судьбой. В силу непредвиденных обстоятельств на его долю выпало то, что он один воспитывал своего внука – Максима. Деда Миша был ветераном Великой Отечественной войны, и в силу возраста забывая тексты детских сказок, частенько вместо них рассказывал внуку о своих фронтовых буднях. Это и определило жизнь Максима. Юноша с самого детства хотел быть танкистом, как дедушка, и когда подошел подходящий возраст, отправился в военное училище.

Не успев толком окончить учебу, он был призван для несения дальнейшей службы на юг нашей страны, где как раз тогда разгорелся ожесточенный внутренний конфликт. И во время выполнения первой же своей боевой операции Максим сгорел вместе со своим танком.

Их неопытный экипаж не заметил засады, и противник с легкостью обездвижил, а затем и поджег танк. Далее, для того чтобы стянуть на себя большие силы союзников и помешать продвижению войск, противник применил очень грязную тактику – своим плотным огнем, они не давали как экипажу выбраться из горящей бронемашины, так и кому-либо подобраться к технике.

Горящую машину и безуспешные попытки солдат подойти к ней умудрились снять на камеру репортеры центрального телевидения, и уже с утренним блоком новостей этот сюжет облетел всю страну. Видел эти жуткие кадры и деда Миша

И любой другой бы на его месте сдался. Но деда Миша решил, что в нем еще было слишком много душевного тепла, чтобы растрачивать его попусту и тогда он нашел нас. За символическую плату он пустил в освободившуюся комнату одинокую молодую мать с маленьким мальчиком на руках, у которых не было крова над головой.

Так мы и жили в этой комнате первые четыре года моей жизни. А деда Миша, зная, что у матери постоянно не было денег, всегда пытался делиться с нами деньгами. Мама этого крайне не одобряла, и тогда он приноровился помогать нам скрытно. Он всегда добавлял кусочки мяса в наш постный суп, частенько подкладывал котлету в пережаренные с яйцом макароны – блюдо, что невероятно часто готовила моя мама. И, самое главное, он каждое утро насыпал в карман моей курточки горсть конфет. За что неоднократно бывал незлобно охаян моей матерью, но все равно продолжал это делать.

В этот момент мне показалось, что дверь в комнату открылась. Я обернулся. И верно, на пороге комнаты стояла мама и какой-то статный мужчина в черной форме.

До того как привести в комнату этого странного типа мама, очевидно, стряпала на кухне. На ней был китайский кухонный передник с нарисованными котятами, надетый поверх разноцветного домашнего халата. Ее волосы были кое-как собраны на затылке, а лицо вспотело от жара, исходившего от плиты. Но даже в таком виде она все еще была хороша собой. Да, из-за дешевой и некачественной еды она немного располнела, но благодаря этому резкие черты ее лица немного сгладились, что лишь добавило ей красоты.

А вот мужчина был мне незнаком. Высокий, с идеальной осанкой, он был одет в красивую черную форму с золотыми погонами, из-под которой виднелась бежевая сорочка и черный галстук. Он был намного старше мамы. Ежик волос на его голове был обильно отмечен сединой, а гладко выбритые щеки огрубели и начали понемногу обвисать.

– Убедился? – мама обвела комнату рукой. – Его здесь нет.

– Я хочу видеть своего сына! Где он? – у мужчины был идеально поставленный командирский голос. Если военные и могут ассоциироваться с голосом, то именно с таким.

– Гуляет.

– Где?

– Это неважно. Просто гуляет.

– Почему ты не даешь мне его увидеть?

– Ой, смотрите-ка, в ком-то проснулись отеческие чувства?! Моряк, ты слишком долго плавал.

– Оставь свои шуточки и ответь мне, куда спрятала моего сына. – Он повысил голос.

– Тихо ты, он ведь тебе и не сын вовсе. В графе отец у этого мальчика стоит прочерк. Ты ему никто.