Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

ЦК ВЛКСМ и Союз писателей СССР созвали первое Всесоюзное совещание молодых писателей. Участники совещания были распределены по творческим семинарам. Руководителями семинаров, по мнению руководства Союза писателей, были утверждены наиболее мастеровитые из «ведущих» и «неприкасаемых».

К тому времени я уже достаточно разбирался, кто есть кто. Учеба в Литинституте и работа в творческих семинарах Константина Федина и Леонида Леонова дали понятие и о том, что такое литературное мастерство и каким должен быть руководитель семинара.

Я уже не говорю о подверженности многих руководителей семинаров групповым интересам и национальному эгоизму. Большинство из них были малообразованными людьми и вовсе не мастерами ни в прозе, ни в поэзии; все их мастерство выражалось в умении быть на виду у начальства и состоять в активе. Иные из них и статейки-то в газету грамотно написать не умели. У одного такого маэстро я насчитал сто с лишним грамматических ошибок в принесенной в газету статье на шести страницах. А орфографии вообще сей мэтр не признавал.

Я уже слышу требование, чтоб были названы имена. Не очень хотелось бы называть имена, но когда-то страна должна узнать «своих героев».

Однажды в «Комсомольскую правду» принес статью Вадим Кожевников, главный редактор журнала «Знамя», лауреат Сталинской премии, Герой Социалистического Труда. Чуть ли не в каждом слове орфографическая ошибка, ни одной запятой на шесть страниц и подлежащие, не согласованные со сказуемыми. Я показал статью главному редактору, ответ обычный: ты редактор, подготовь сам. Так же готовили статьи «неприкасаемых» журналисты «Известий», журналисты «Комсомолки» за безграмотных лауреатов. Нужна была «солидная» подпись.

У меня в руках, как у заведующего отделом литературы и искусства, оказался список руководителей всех семинаров. Так называемые молодые писатели уже во многом превзошли «мэтров».

Ныне, во всеоружии жизненного опыта, каюсь в мальчишески глупом поступке. Но тогда был молод, полон веры в то, что тогда исповедовала «самая передовая партия в мире», верил, что «там наверху» хотят тоже хорошего, как мы хотели внизу. Но видимо, я переоценил свои возможности и силы тех, кто меня поддерживал. Написал я письмо в ЦК КПСС о том, что руководство семинаров надобно пересмотреть, усилить действительно мастеровитыми и образованными писателями. И подписал, указав свою должность. Лучше бы бросился я на колючую проволоку под высоким напряжением. Сразу и сгорел, а тут уготовил себе я медленное тление. К голосу моему, конечно, никто не прислушался, а те, кто готовил состав «мэтров», зло затаили.

Дальше – еще гуще. По окончании работы семинаров собралось общее собрание участников совещания подвести итоги. Как всегда, были заготовлены дежурные выступления. Руководству ЦК ВЛКСМ и Союза писателей очень хотелось «подать» это совещание как крупное событие в культурной жизни страны, показать свою заботу о молодых кадрах в литературе. Пробиться правдивой, объективной оценке о том, что дало и что могло дать, но не дало это совещание начинающим писателям в хитросплетениях групповой борьбы и невежества «мэтров», было трудно.

В отделе литературы и искусства «Комсомольской правды» работал Владимир Дудинцев, он же и участник совещания. Он записался в выступающие, однако в число подготовленных ораторов не входил. Слова ему не давали. Он был строг и оригинален в своих суждениях о литературе, и тогда уже по первой его книге «У семи богатырей» можно было судить, что станет его имя не последним в русской литературе. Я послал записку в президиум к одному из секретарей ЦК ВЛКСМ, чтобы дали слово Дудинцеву, и подписался. Просьбу заведующего отделом «Комсомолки» удовлетворили.

На такого рода совещаниях принято было славословить и только в конце выступления допускалось несколько мелких критических замечаний. Дудинцев нарушил эту традицию, с той поры выпала ему роль возмутителя спокойствия на литературном Олимпе.

Жестко, с иронией и даже сарказмом развенчал он «неприкасаемых мэтров», показал несостоятельность их притязаний стать учителями и наставниками молодой литературы. Особо крепко досталось Семену Бабаевскому и Борису Горбатову. Не только не учителя, а вовсе и не писатели, как понималось это назначение на Руси. А ведь прав был, исчезли их книги, не оставив и следа. Растаяли восковые фигуры. Но тогда эти фигуры имели власть насмешек не прощать.

Вечером, в тот же день, по горячим следам, собралась редколлегия «Комсомольской правды». Вопрос был сформулирован в духе казуистики того времени: «Каким образом ответственный работник газеты спровоцировал выступление Дудинцева… против ЦК ВЛКСМ». К сему приложили и мое письмо в ЦК КПСС о руководителях семинаров. Обвинили в нигилистском отношении к руководству Союза писателей и ЦК ВЛКСМ.

Ждали моего покаяния, признания ошибок, но я отлично понимал, что вопрос предрешен, и, опережая предложение о снятии с работы, попросил освободить меня в связи с уходом на творческую работу. Думаю, что этим облегчил положение Горюнова, ибо он все же держал в уме возможность заступничества за меня даже Шолохова.

Я пояснил, что целиком согласен с выступлением Дудинцева, и добавил, что выбор руководителей семинаров – это издевательство над русской литературой.

– Русская литература – это прошлый век, у нас советская литература! – поправил меня Александр Плющ.

Решение было принято единогласно: «освободить от работы».

Для человека, живущего на зарплату, возникали значительные трудности, но у меня на руках был роман, и, хотя он требовал еще работы, я пребывал в уверенности, что близки его завершение и публикация, поэтому без сожаления хлопнул дверью, выходя из кабинета главного редактора.

Я собирал свои вещи в своем кабинете, ко мне зашел Горюнов.

– Ты о работе подумал? Меня просили порекомендовать толкового журналиста в ВЦСПС.

Я поблагодарил и сказал, что у меня другие планы.

– Шолохова будешь вмешивать в дело?

– Расстаемся, Дмитрий Петрович! Шолохов здесь ни при чем.

Однако я ошибся.

Уже на следующее утро ко мне раздался звонок Шолохова. Он пригласил меня к себе на квартиру в Староконюшенный переулок.

Это была первая моя встреча с ним с глазу на глаз.

– Стало быть, тебе собирать битую посуду. Рассказывай!

Я ему рассказал о ходе редколлегии.

– Хвалю, что не каялся. Будем поправлять!

Я высказал ему соображения, что работать будет уже трудно, значит, и бесполезно; и твердо сказал, что возвращаться в газету не собираюсь. Рассказал также, что работаю над романом и уезжаю к своим героям в деревню.

– Роман дело долгое, – заметил с сомнением Шолохов.

– Долгое, Михаил Александрович! – подтвердил я, но лукавил, казалось тогда оно мне недолгим.

Шолохов задумался… Через несколько дней я услышал:

– Поле боя за ними оставлять не следовало бы! А мы переформируем силы.

И я услышал нечто для себя неожиданное и удивительное:

– Может быть, и твоя правда. Не стоит с ними связываться. Предадут в малом, предадут и в большом! И на службу не ходи, дерзай с романом. Добро, что в деревню едешь. В деревне всегда к людям ближе. Мне нужен доверенный человек. Помоги мне, заполонили меня письма. Будешь в них разбираться. Не обидит тебя состоять при мне секретарем?

Обидит? Мог ли я ожидать такого доверия от человека, над книгой которого умывался слезами мой отец?

Многие сложности этого предложения в ту минуту были недоступны моему пониманию. И хотя за моими плечами была учеба в Московском университете, Высшая Дипломатическая Школа, работа в международном отделе «Известий», я все же далек был от знания, сколь внимательному досмотру подвергались значительные лица в науке, искусстве и литературе. И моя скромная фигура попадала в это энергетическое поле.

А Шолохов продолжал:

– Мой тебе совет. О нашей договоренности помалкивай. У меня много врагов, меня им не достать, будут бить по тебе…

Условились, что работа меня не связывает, в Москву будет вызывать по нужде, а письма пересылать посылками.

Три мушкетера

Не сразу, конечно, я заметил, что при его славе, при общительности, при почтительном отношении к нему многих писателей, при их поиске близости к нему или даже дружбы Шолохов был достаточно одинок. Он мягко, но неумолимо умел уклоняться от навязывающихся к нему. Приход его на квартиру к Бубеннову, человеку дотоле ему незнакомому, можно отнести к редчайшему случаю.

Некоторые писатели, точнее, члены Союза писателей, сами причисляли себя к его друзьям, обращались к нему на «ты» и «Миша», но считал ли он их своими друзьями? У него были друзья, и очень близкие, но отнюдь не из писательской среды.

Кто знакомился, хотя бы в малой степени, с биографией Шолохова, знает, сколь тяжек был путь «Тихого Дона» к изданию, на каждом шагу вставали против «братья писатели». Из всех лишь Серафимович протянул ему руку помощи, когда еще только распускался его талант. Отсюда осторожность в отношениях с писателями, отсюда и обида на тех, кто на протяжении многих лет ставил на его пути непереступимые колоды.

Я лишь понаслышке знаю, что до войны Шолохов дружил с писателем Василием Кудашевым. Василий Кудашев ушел добровольцем в ополчение и погиб под Москвой. Шолохов много раз высказывал сожаление, что не остановил его, ибо зрение у Кудашева было не для армейской службы.

На квартиру к Бубеннову Шолохова привел Ефим Пермитин, писатель старшего поколения. Ефим Николаевич Пермитин – талантливый художник, человек трагической судьбы. Много лет провел в лагерях. Автор одного из значительных романов о коллективизации «Горные орлы» был арестован по доносам завистников, которые умели убирать соперников через ОГПУ – НКВД.

В тридцатые годы многие писатели обратились к теме «второй революции». Книг о ней написано, возможно, даже больше, чем о революции семнадцатого года и о гражданской войне. «Горные орлы», как «Поднятая целина» и первая книга «Брусков» Федора Панферова, прочно стоят в ряду лучших книг о той поре, и не вина авторов, что, увлеченные идеей преображения деревни, не ведали они, как будет извращена эта идея и на российское крестьянство будет надето рабское ярмо. Ефим Пермитин родился на Алтае в старообрядческой семье. И роман об алтайских крестьянах. По образной системе, по яркому и сочному языку, по драматическим коллизиям роман – значительное явление в истории советской литературы, можно сказать, и русской литературы.

В 1943 году сыну Пермитина удалось добраться до Шолохова.

Случилось это ко времени. Шолохов опубликовал в «Правде» фронтовой очерк «Наука ненависти». Дальше еще придется коснуться взаимоотношений Сталина и Шолохова, здесь же к месту рассказать о том, как была решена судьба Пермитина.

Сталин прочитал очерк и пригласил Шолохова к себе на дачу. На даче застолье. Сталин и почти все члены Политбюро. Сталин поднял бокал за «замечательного писателя нашего времени». Пребывал он в благодушном настроении, и Шолохов счел возможным походатайствовать за Пермитина. Едва Шолохов начал о нем разговор, Сталин подозвал Берию и сказал: