Вечная мерзлота

– Ну да. Август был, тепло, в тундре ягоды полно… домой рыбу не разрешали брать, а на неводе можно было есть, сколько хочешь. Мы обрадовались, до этого почти год в колхозе работали, там очень плохо кормили…

– Ты говоришь, вас много было? И что, все литовцы?

– Нет, почему… немцы, латыши, русские, финны… на барже везли, послушаешь, как разговаривают – ничего не понятно, столько разных языков! А между собой – все по-русски. Все научились. Нас почти четыреста человек привезли. – Повелас помолчал, вспоминая, головой качнул, будто не веря самому себе.

– Ну и потом что?

– Сначала у костров на ветках спали. Нам обещали палатки и печки, потом стало холодно, палаток не привезли, и мы стали строить землянки из плавника[38 - Плавни?к – отдельно плавающие бревна, ушедшие из плотов. Их очень много обсыхало по берегам Енисейского залива.] и досок, обкладывали мхом, но все равно продувало – ветра здесь сильные. К зиме разрешили отремонтировать бревенчатый барак. В нем и жили. Тесно было, нары сплошные в три яруса, на верхних только лежать можно было.

Он замолчал, достал махорку.

– Это все можно было пережить, но в сентябре встал лед и нам сказали, что работы больше нет. В колхозе не было зимних сетей. Создали одну бригаду… и все! Триста человек остались без продуктовых карточек, то есть – без хлеба! Нам не к кому было обратиться. Комендант поселка отвечал только за то, чтобы мы оттуда не убежали, бригадир все время ходил пьяный, они пили с начальником рыбучастка… – Повелас задумался, потом поднял глаза на Егора. – Мы не знали, что такое полярная зима, а она начиналась. Не понимали, что надо будет так жить еще девять месяцев, до весны… Мы просто не верили, что так могут поступить с людьми. Люди начали умирать, а мы все ждали, что про нас вспомнят…

– Почему рыбу не ловили? – недоверчиво спросил Егор.

– Бригада ловила, но мало, и все сдавали… ее солили и отправляли куда-то. Один парень положил за пазуху несколько небольших рыбок для своей семьи, и его арестовали. Приезжал суд, было показательное заседание, нас всех согнали, но судья запретил нам задавать вопросы. Парня осудили на три года и забрали в лагерь, в Норильск. Его мать и младшие братья очень плакали по нему, а он выжил, потому что в лагере кормили. А они здесь до нового года не дожили…

Повелас докурил самокрутку и бросил за борт.

– Нас было трое – мать, мой брат Витас и я. Мне – шестнадцать, брату – семнадцать. Мать продала все, что было: все платья, сережки и обручальное кольцо. Потом мы только побирались у тех, у кого была работа и у раскулаченных, которых сослали давно. Они были русские, в основном. Кто-то из них помогал, кто-то нет, всем они не могли помочь, нас было слишком много. В бараке умирали каждый день. Сначала дети, потом старики… люди от голода умирают тихо.

– И что ты делал? – видно было, что Егор с трудом во все это верит.

– Мы с братом и с мамой искали то, что люди выбрасывали, хорошо, если это были головы и кишки или не очень протухшая рыба, мама варила это долго… Перед новым годом мы с Йонасом нашли муку, в мешке немного было, может, два килограмма, пошли в барак и нас увидел комендант. Мы не воровали, мука была мокрая и замерзшая, мешок на улице лежал, возле пекарни, но опять был показательный суд – нас, человек десять набралось, таких преступников. Отправили в Норильск, а там сразу положили в лагерную больницу – мы еле ходили. Там нас выкормили…

Повелас отвернулся на тихую гладь Енисея. Солнце мягко скользило и переливалось по поверхности, рыбки всплескивались. Скрипела паровая лебедка, вытягивая уголь из трюма лихтера, на камбузе Нина Степановна разговаривала негромко с Бертой, иногда женщины смеялись.

– Мама умерла первая вскоре после того, как меня увезли, потом, весной уже, брат. – Повелас замолчал, глядя за борт, достал махорку, но закуривать не стал. – Семь лет прошло, а все не могу поверить. Кажется, что они где-то живы, не могут же люди просто так погибнуть… просто так… – Он еще помолчал. – Мой брат превратился в скелет, никого не узнавал и ел прямо на помойке, не варил ничего… В мае поменялось начальство, новый комендант разрешил кормить в долг, стали выдавать по триста граммов хлеба, баланду варили из соленой белухи. Но народу к весне мало осталось… Там были хорошие люди… – Повелас поднял глаза на Егора. – Ты Йонаса не спрашивай об этом… У него мама по дороге, на барже еще умерла, он старший остался в семье, он всех кормил, но когда нас с ним увезли в Норильск, – Повелас заговорил совсем тихо, – у него бабушка, дед и сестренки-близняшки остались… Они все там на фактории похоронены. Пятилетние девочки были, Гедре и Агне, их все очень любили… – Повелас замер на последней фразе, глядя себе под ноги, потом поднялся, и не оборачиваясь на Егора, пошел на берег.

Егор еще долго сидел и смотрел вниз по реке, туда, где почти у самого Карского моря точкой на карте существовал поселок Дорофеевский. Он никогда там не был, но всегда мечтал – об этих местах рассказывали, как о райских для рыбалки и охоты… Он хорошо знал, что такое несытая жизнь, видывал и бессердечных людей, но представить себе, что люди не помогали друг другу… старикам и маленьким девочкам… не мог. Он не верил Повеласу. Люди так не могут… Егор очнулся, встал и пошел в кубрик, откуда звучало радио и слышались голоса.

Выгружались двое суток. Потом снова зацепили лихтер и пошли вниз. Вскоре, на первой же бригаде из трех ветхих балков, увидели мужика. Он стоял у лодки и двумя руками приподнимал за хвост здорового осетра. Поднять его целиком он не мог.

– Ну как я к тебе подойду, милый ты мой, – причитал Грач, высовываясь в окно, – килограмм сорок в зверюге, не меньше! Начались места, Егор, самая рыба здесь!

Фактории и рыбацкие бригады следовали через каждые пять-десять километров, иногда попадались поселки побольше.

– Здесь прибалты, в основном… – объяснял Грач Егору, стоявшему за штурвалом, – совхоз «Родина». Тут у них один дед сумасшедший жил, ходит и всем правду-матку хлещет! И начальству, и нквдешникам, прямо в глаза: Ироды! Людоеды! Бога на них призывал к Страшному суду! А что сделаешь – псих! Седой, волосы длинные, борода… босой до самых морозов ходил… а говорил складно, вроде, как и не сумасшедший. Да и глаза, нет-нет, а и посмотрит так, хитро… Я его видел!

– Литовцы? – Егор вспоминал свой разговор с Повеласом.

– Да кто их знает, прибалты, да и все!

– У них даже язык разный! – не согласился Егор.

– Ну и хрен с ними! Забрали этого деда сумасшедшего, увезли…

– А за что их сослали?

Грач прихлебнул чай, сделал, было, умный вид, чтобы ответить, но потом расслабился и равнодушно произнес:

– Было, значит за что. Сам подумай! За просто так разве потащат в такую даль?!

– Так их вон сколько! Старухи, дети… Они тоже что-то сделали? – Егор глядел ершисто.

– Ты Егор докалякаешься! Больно башковитый, я смотрю! Тебе они что – рулить мешают?! То дело Советской власти, пусть думают, куда этих прибалтов, чего они там натворили.

Егор молчал.

– Это тебе наши кочегары мозги засрали?

– Ничего не засрали! – возмутился боцман. – Вас, Иван Семеныч, как что-нибудь серьезное спросишь, вы сразу…

– Что сразу? – нахмурился Грач.

– Да ничего! Я вас спросил, что сделали маленькие дети Советской власти?

– Ну, это надо! – возмутился старый механик, – я откуда знаю? Я тебе что, райком?! Ты что пристал?!

– А если вас… вот так же… ни за что выселят? Мне тоже нельзя будет спросить? Вдруг мне захочется за вас заступиться?

– Я старый, куда меня выселят? – Грач замолчал, глядя на Енисей. – Ты, Егор, тут аккуратнее… пески впереди, скоро надо будет налево перебивать, а потом уже направо к поселку… Пойду старпома разбужу, скоро его вахта!

– Да я сам, Иван Семеныч, знаки же береговые стоят… – попросил Егор.

Но механик, нахлобучив ушанку, уже вышел из рубки. Егор включил радио. Померанцев починил и рацию, и радио. Повертел ручку настройки, иностранные станции зашипели, заголосили, потом «Маяк» заговорил хорошо слышно и по-русски:

«Израиль подписал временное перемирие с Сирией… Началось строительство Киевского метро, пройдены первые метры проходки, состоялся митинг… На Украине готовятся к сбору озимой пшеницы…

Огромная страна, – думал боцман, разглядывая грязную снежную пробку небольшой тундровой речки, по которой бегал грязный же, еще белый песец, гуси летали, утки, солнце не заходило. Боцман улыбался чему-то, чему и сам не знал, но приятному – жизнь перед ним открывалась громадная и интересная, такая же, какой громадной была его прекрасная Родина. Года через два-три денег подкоплю и поеду в отпуск в Москву, на метро покатаюсь…

Началась небыстрая, независящая от команды «Полярного» работа. Подводили лихтер к поселку, ставили на разгрузку, иногда сами выгружали, за что шла доплата к окладу, но чаще отсыпались, ходили в магазин, если он был, в пекарню… везде было полно девчат. Белокурых, в основном. Потом шли к другому поселку или колхозу. И опять ставили лихтер под разгрузку.

Погода баловала, было ветрено, солнечно и тепло. Только пару раз поштормило несильно. Наступало лето, рыбы везде было много, и стоила она копейки. За рубкой «Полярного», обернутые марлей от мух, вялились большие куски осетров, десяток метровых стерлядей истекали жиром. Нина Степановна котлеты вертела, жарила-парила. Отъедались вволю.

К середине июля пришли в Сопочную Каргу. Это был последний пункт. Лихтер остался разгружаться, а «Полярный», прихватив на гак тупорылую баржонку с полсотней тонн угля и две большие местные лодки, отправился к речке Тундровая, на другую сторону мелкого и просторного для штормов Енисейского залива.

Шли ходко, вода была чище, чем в Енисее, светло-зеленая, бурун за кормой – белый. Вокруг вполне морские уже пространства волновались. Воздух был плотный и по-заполярному холодный. Дул несильный северо-восток, как раз вбок «Полярному», покачивало изрядно, волны и на палубу доставали. Небольшие льдины и бревна болтались по всей акватории. Впереди на льдине, не видной на поверхности, расположилась бригада чаек, разгуливали среди волн.

– Хорошо бежим! – Белов даже обернулся, чтобы убедиться, что сзади нет лихтера, – сейчас еще лодки сбросим… А-а?! Семеныч?! Хорош у нас буксирчик!

– Дак, как не хорош?! Машина ровненько, легко поет. Прямо, барышня с пальчиками… – Грачу самому понравилось свое сравнение, повернулся к капитану: – У немцев в Дорофеевском рыбы хорошей возьмем! Там совхоз «Карла Маркса», а мы с Гюнтером кунаки! Немцы лучше всех рыбу солят! Я раньше думал, они, мол, с Волги, и поэтому с рыбой так. А как-то разговорились с Гюнтером, а он смеется – мы, говорит, в заволжских степях жили – самые лапотные крестьяне, у нас даже плавать не все умеют.

Белов внимательно присматривался к чему-то впереди. Руку на машинный телеграф положил, как будто раздумывал – потянуть-нет, но вот перекинул сначала на малый, и тут же на стоп. И, подумав секунду – на задний ход. Сам быстро выкручивал штурвал.

– Что такое? – Иван Семеныч сполз с высокого стула и щурясь, сунулся к самому окну.

– Мель, или торос такой? – капитан напряженно глядел вперед.