Обрести себя

Мы с Ленкой иногда обсуждали происходящие с нами перемены. Не всё, конечно, – «у мальчиков могут быть секреты от девочек, а у девочек – от мальчиков».

Я ей рассказывал ту историю, про «Апулея» и Пиноккио, и даже про насос, и мы весело хохотали, а Ленка сказала:

– Я не знала, что у мальчиков это происходит именно так!

– Сам не знал! – весело отвечал я.

«Метаморфозы» она не читала, да и вряд ли бы её эта книга заинтересовала: как оказалось, «Сад наслаждений» она уже прочла, и при обсуждении выяснилось, что те сюжеты, которые больше понравились мне, она пропустила, посчитав их неинтересными для себя или просто непристойными. И наоборот: то, что понравилось ей, я прочитал бегло, без особого интереса.

Для меня это стало очередным открытием: одно и то же явление женщины и мужчины могут воспринимать абсолютно по-разному, и что «противоположный пол» – это про мозги, а не про тело.

Понимание этого простого факта мне помогло впоследствии, в семейных отношениях.

Знала ли мама об этих переменах со мной? Безусловно, – как врач акушер-гинеколог она не могла этого не знать. Но у нас с ней никогда не было того уровня доверительных отношений, чтобы что-то обсуждать. Однако с Ленкой, они, безусловно, секретничали: я раньше только догадывался, но уже точно знал об этом после истории с салфеткой.

Иногда перед сном я сильно пыхтел, занимаясь «вечерней зарядкой». Иногда пыхтела и Ленка, – скрыть это друг от друга было невозможно, и мы оба понимали, чем могут заниматься подростки в этом возрасте. Но это были те самые секреты от девочек и мальчиков.

Чтобы «замести следы» своей деятельности, я пользовался махровой салфеткой, которую тайком от всех стирал и вешал сушиться в потайное место. Однажды, в секретере я «случайно» обнаружил два пакета – в одном лежали бумажные салфетки, а в другом – пачка с презервативами. Намёк я сразу понял и задумался:

«Ленка? Вряд ли, – она же девочка, – вряд ли это бы пришло ей в голову. Да и не смог бы я себе представить Ленку в аптеке, покупающей столь деликатный товар. Мама, мама, она и только она!»

Я стал понимать, что именно бабушка в той адресованной Ленке записке, выпавшей из конверта про Первую Розу, имела в виду под «внимательностью ко мне» и «выполнении миссии, предначертанной отцу»: она имела в виду не только книгу. Та записка, скорее всего, попала ко мне по Ленкиной оплошности.

Кто бы это ни был, я был благодарен им за столь деликатное решение моей личной гигиенической проблемы: сии предметы я постепенно расходовал, и чья-то невидимая рука регулярно пополняла их запасы. Это никогда не обсуждалось, и никогда не было никаких намёков. Я был благодарен бабушке за её советы, я был благодарен Ленке и маме, за то, что они тогда помогли мне в трудную минуту, и продолжают столь деликатно помогать мне и сейчас.

Жизнь шла своей чередой.

«Душа ждала … кого-нибудь»

И я влюбился.

Эдик

И влюбился я «неправильной» любовью: предметом моих воздыханий стал юноша.

Звали его на английский манер, Эдвард, – он именно так и представился, появившись в нашем классе в начале четвёртой четверти, когда уже было тепло, светило солнце и было не до учёбы. Над ним немного посмеялись, и он стал просто Эдиком.

Он родился и вырос в другой стране, что на острове, – отец его длительное время работал в каком-то представительстве. Сейчас они временно жили у бабушки, – его отец ждал нового назначения, а в школу его отдали, «чтобы не болтался по улице».

Он был симпатичным блондином, явно ухаживал за собой и, что вполне естественно, был во всём «заграничном»: он был здесь ненадолго и ему разрешили ходить не в школьной форме. Он был приветлив, строен, подтянут и спортивен, – дома, там, на острове, он играл в теннис. В то время у нас это было экзотической игрой.

Девичья половина класса «втрескалась» в него почти сразу, – это было трудно не заметить. Однако, он избегал дружбы с ними и больше общался с ребятами. Они, не скрывая, использовали его: он обещал помочь с заграничными шмотками и пластинками.

Всех несколько раздражала его манера говорить: про отца он говорил папА, – с ударением на последний слог, любил вычурность и вообще иногда говорил, как бабка из института благородных девиц. Его вначале хотели немного поколотить, чтобы не «выпендривался», – это было ещё до обещаний помочь с импортом. Но когда он объяснил, что его основной родной язык – английский, а по-русски он говорил только с престарелой гувернанткой, его оставили в покое. Про гувернантку он, конечно, наврал, – какие ещё могут быть гувернантки, – и ему никто не поверил, но перспектива кое-что от него поиметь перевесила. Решили, что он просто хочет выглядеть «оригиналом», – да и фиг с ним.

Некоторое время спустя, я начал ловить на себе его взгляды, а если мы встречались глазами, он смущённо переводил взгляд или опускал глаза. Мне такой интерес к моей особе с чьей-либо стороны был в новинку. Позже выяснилось, что он хочет подтянуть немецкий язык, а ему кто-то сказал, что он у меня – родной. И правда, через некоторое время он обратился ко мне с просьбой немного позаниматься с ним, не словами, и не грамматикой, – а диалогами. Я согласился, и мы договорились «как-нибудь» встретится. При ответном условии – аналогичным образом позаниматься со мной английским, – сам язык мы учили в школе, а возможность поговорить с «носителем» выпадала не каждый день. Решили, что я буду говорить по-английски, а он – отвечать по-немецки. И наоборот. И исправлять ошибки друг друга. Вроде, всё стало ясно. И в школе мы стали общаться почти каждый день.

Он мне постепенно начал нравиться; мы болтали о-том-о-сём по-немецки и по-английски. А потом, когда он узнал, что моя бабушка была профессором, а мы с сестрой ещё и свободно владеем латынью, он явно был польщён знакомством со мной. Не скрою, это мне тоже льстило. В разговоре со мной, он становился проще, – эта вычурность у него куда-то пропадала, – и меня это очень устраивало.

Однажды, был дождь, и урок физкультуры был в зале. Играли в баскетбол, – мальчишек разделили на три команды. Девчонок увели на гимнастику. Играла пара команд, в одной из которых играл Эдик. Их команда, чтобы было видно, кто за кого, играла без маек, другая – в майках. На уроке, при судействе, это обычно называлось «голые» и «майки». Команда, в которой был я, сидела на скамейке и ждала своей очереди: играть с победителем.

Как и бывает в игре, все бегали, прыгали, давали пас. В общем, ничего необычного. Я смотрел на Эдика и вдруг почувствовал, что любуюсь им. Он в ответ, часто бросал на меня, как мне показалось, заговорщические взгляды, будто у нас с ним есть какая-то общая тайна. Он был одет в короткие и, видимо, очень тонкие, белые шёлковые трусы и на ногах были белые теннисные ботинки. Я впервые видел его полуобнажённым. Он был красив как Аполлон! Мне показалось, что под этими тонкими трусами ничего нет: рельеф его тела сзади и спереди явно выдавал голое тело. Это на уроках физкультуры не разрешалось, – под трусы требовали надевать плавки, чтобы «кое-что» было подтянуто к телу, – но, видимо, Василий Степанович на этот раз нарушения просто не заметил. Я пригляделся, – так и есть: скрытые спереди части его тела были явно свободны.

Вдруг я заметил, что плоть его поднялась и окрепла! Он был совсем рядом, стоял ко мне боком, и я не мог этого не заметить. Видимо, чтобы скрыть это, он немного нагнулся, повернулся задом и случайно прикоснулся к моему лицу ягодицами. Это длилось буквально пару секунд, не больше, после чего он отошёл немного в сторону. Во мне всё как будто взорвалось, – я опять почти потерял рассудок, – очень сильно возбудился и почти сразу разрядился. Я был в шоке! Чтобы скрыть свой позор, я сделал вид, что у меня прихватило живот, согнулся в три погибели и, прикрываясь руками, пошёл к выходу.

– Живот? – спросил Василий Степанович.

– Ага… – ответил я.

– Проводить?

– Нет, сам дойду…

Также согнувшись, я добрался до двери. Как только дверь за мной захлопнулась, выпрямившись, я с облегчением увидел, что предательские пятна на моих трусах почти незаметны.

«Слава Богу, я в плавках!» – подумал я и бегом понёсся в туалет.

«Лишь бы там никого не было! Лишь бы там никого не было!» – молил я на бегу…

Благополучно добравшись до туалета, я с облегчением увидел, что он свободен, – техничка уже ушла, а учеников ещё не было. Озираясь, я снял правки из-под трусов, намочил и протёрся ими.

«Фу! Пронесло!»

Когда я вернулся в зал, Василий Степанович спросил:

– Как самочувствие?

– Намного лучше, – сказал я, но на всякий случай сделал страдальческое лицо.

– В медкабинет проводить?

– Нет, я лучше домой…

– Бывает… – сказал Василий Степанович и бросил мне ключи от раздевалки.

Кто-то вдогонку мне весело крикнул:

– С облегчением!

До окончания урока я успел одеться и уйти, никто ничего не заметил.

С этого дня, Эдик стал являться мне в моих грёзах: снова и снова я представлял себе его улыбку, его вздыбленную плоть под белыми трусами, и он касался моего лица своими ягодицами… Я совсем потерял покой.

И у меня появился новый страх: а вдруг я «тот самый», – «не Такой»!

Это продолжалось пару недель. В школе Эдик явно искал повод прикоснуться ко мне. Его прикосновения вызывали у меня лёгкую дрожь и опять будили фантазии…

Наконец, мы назначили день, и он пришёл к нам домой. Я был один. Было тёплое майское воскресение. Он был с ракеткой, во всём белом: в теннисных трусах, гольфах и теннисных ботинках, в тонкой майке, а на руке висела белая курточка с чёрными полосками на рукавах. Увидев его, я судорожно сглотнул…