Ночи бродячие. Рассказы и публицистика. Зарубки памяти

…В последнее время мы не часто видели статьи Пескова в прессе. Время восхищения «окнами в природу» ушло, СМИ очень изменились, интересы редакторов стали другими…

Помню, как году в 2006-м я зашёл в кабинет редактора подмосковной губернской газеты, в которой я тогда работал, и услышал от него: «Вот только что Василий Песков к нам заходил. Принёс свой материал». Я был удивлён: ведь великий журналист, легенда и звезда, его ли масштаб подмосковная газета?.. Но, видимо, даже великого Пескова со скрипом печатали менеджеры нового формата, хотя он продолжал писать, приходилось носить материалы и редакции меньшего калибра, чем его родная «Комсомолка».

Теперь Пескова с нами нет… Журналистский цех и читатели понесли утрату… Ибо сказал Джон Донн в эпиграфе к роману «По ком звонит колокол» Эрнеста Хемингуэя:

«Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе: каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесёт в море береговой Утёс, меньше станет Европа, и также, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе».

Да, материка убыло… Однако Василий Песков оставил нам наследие, чистое, как горный ручей. Это его очерки, книги. Если кто-то хочет научиться писать не в нынешнем телеграфном стиле, стиле обструганной сосны, – ему надо читать Василия Пескова. По горсточке, по зёрнышку, по страничке, по очерку. Потому что таким хрустальным зрением и сочным языком обладал далеко не каждый из пишущей братии.

    В. Савельев.
    2013 год.
    (Не публиковалось)

РАССКАЗЫ

Цикл «Молодые романтики»

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ АВТОРА КНИГИ

Работая журналистом, я много лет колебался: а не уйти ли в писатели? Но в те годы типичный «молодой писатель» до 50 лет ходил по издательствам с первой рукописью. А газета «с колёс» печатала мои истории: их читали в трамваях, о них гудела типография… Так я и остался журналистом, пишущим порой рассказы в газету. Один из них – «Ночи бродячие…» – и дал название книги.

ВРЕМЯ НАДЕЖД… На снимке: автор рассказов Виктор Савельев в 70-е годы XX века.

«НОЧИ БРОДЯЧИЕ…»

1

Его все любили и называли у нас Санечкой. Не знаю, чем он всех тогда взял – может быть, своей гитарой, а может, весёлым, неунывающим нравом. Во всяком случае, внешне он был не из тех, о ком говорят: мужественная личность, потому что в то время нам нравились железные ребята со стальными мышцами и твёрдым волевым лицом. А Санечка с первой встречи на трассе, когда мы, вновь прибывшие, выпрыгнув из вахтовой машины на весеннюю ногаевскую грязь, знакомились и жали руки всей здешней братве, поразил меня худобой прозрачного горбоносого лица, на котором были нацеплены круглые очки, и тонкой шеей из-под тельняшечки с чужого плеча. И мне сразу почему-то подумалось: «Вот шкет! Нацепил себе тельняшку и давит фасон!» – потому что тогда я ещё не знал Санечки.

Но потом всё образумилось. Даже сразу образумилось, когда в ногаевском дорожном общежитии, на грязных матрасах, скинутых прямо на пол, поскольку мест не хватало, мы сели кружком и знавшие его ребята попросили: «Санечка, спой».

И он, не ломаясь, сдёрнул с кровати гитару – с той кровати, которую занимал по праву старожила, потому что из-за тяжёлой бедности в семье ещё месяц назад укатил на эту трассу, где потом собралось столько парней из нашего города, – и, рванув струны сильными пальцами, хрипловато запел своим неподражаемым Санечкиным тенорком:

— Метелица за окнами бушует,
Метелица за окнами поёт,
Душа моя с гитарою ликует,
Душа моя опять чего-то ждёт…

Надо ли говорить, что мы были тогда не те. Мы были весёлые и азартные, как молодые волчата, и мы приехали на трассу, чтобы завоевать весь мир, – и мир этот лежал за окном барака, незнакомый, волнующий и принадлежащий нам со всеми его просторами, и душа наша просила приключений и песен. А песен у Санечки было завались. Он пел Окуджаву и всех модных тогда поэтов – кого хочешь по нашей просьбе, – но самыми любимыми были у него какие-то странные, может быть, самодельные песни, вроде той, о метелице за окнами, о которых я раньше никогда не слышал, да и после, когда вернулся с трассы и стал кем есть, тоже не слышал никогда. И была среди этих песен одна, которую Санечка пел обычно в конце, после лихих и залихватских напевов, когда мы уставали от беспробудной весёлости и вдруг невольно начинали тосковать по тихому раздумью. И когда такой момент вызревал, когда самый неугомонный из нас Ваня Зимин смеживал веки, а я уже на правах приятеля просил: «Ну, спой. Спой ту…» – наступало время песни, звучавшей как гимн. Санечка усаживался поудобней, долго прилаживал на коленях гитару – и наконец, брал аккорд. И тогда пел нарастяжку любимое, щемящее:

– Ночи бродячие, речи несмелые.
От-лю-бя.
Хочешь, иначе я жизнь переделаю
Для тебя?

Хочешь, уехать в далёкие страны
Умолю,
Или навеки любить перестану я,
Как люблю…

И непонятно было, чем брала эта песня с немножко странными и переиначенными, должно быть, словами, как она попала к Санечке и кто её автор**, – но только у меня она засела в памяти, как вбитый гвоздь, и я закрываю глаза, чтобы мысленно видеть картину: прокуренное дорожное общежитие, комната без обоев, мы – только кончившие учёбу мальчишки-мастера, которых судьба вскоре разметает кого куда, – и Санечка, который, оборвав очередной аккорд, вдруг смотрит мне в лицо и сильно хлопает по колену:

– А не махнуть ли нам с тобой, браток, на 306-й километр? Ох и местечко, скажу тебе, – кругом простор, степи от пуза: есть где разгуляться душе! Там прорабу как раз двое мастеров на земработах нужны. Отпахал по двенадцать часов в день – и дыши грудью, а? Только мне для весёлости второго дружка надо – ну что, поехали?

– А, чёрт возьми! Поехали, Санечка, – где наша не пропадала…

2

На 306-м километре, в степи, бесилось солнце на закате, после дневной смены пыль от самосвалов хрустела на зубах и в глазах прыгали чёртики. В тени дорожного вагончика, жидкой, как от стекла, хотелось лежать не вставая, но сегодня мы с Санечкой, попив чая, упорно гладили брюки и сушили на ящике его тельняшку: едем за полста километров на местную гулянку. Шофёр Булат Рискиев, слепя белозубой улыбкой, подавал свой скрипучий самосвал ровно в девять вечера. Что заставляло его, мотавшегося в конце недели в посёлок к семье, иногда прихватывать нас с собой, а потом привозить обратно, так и остаётся загадкой. Быть может, ему было веселей катить в компании молодых дорожных мастеров. Мы расправляли последние складки на выходных брюках, ревел мотор – и булаткин ЗИЛ птицей летел в просторные степи…

О, как пахла земля в этот багряный предзакатный час, какой освежающей прохладой тянул ветер со стороны синеющих, словно холмики, невысоких гор, как буйно кричали невидимые птицы в степи. Нас с Санечкой мотало из стороны в сторону, горячий дух мотора смешивался со степным ветром, Булат всю дорогу белозубо улыбался – и вот за поворотом блистала река.

В Дудинке, небольшой пристани с посёлком – куда какой-то девичий вуз выбросил свой десант, – мы долго шли по скрипучему деревянному тротуару, вбирая в себя запахи жилья, смолы с причалов и пресно пахнувшей тины вдоль всего берега. И уже к темноте, когда огненные блики костров и первые звёздочки плясали на речной глади, мы с гитарой наперевес подходили к палаточному лагерю у плотов, где и проходили обычно все посиделки с приезжими студентками.

– Ты чего это, черноглазая, такую тяжёлую воду тащишь? – с цыганской удалью кричал Санечка какой-нибудь студенточке в великоватой фуфайке и, мигнув мне, подхватывал на ходу ведро. Я понимал его, сноровисто совал под мышку гитару и тоже хватал у кого-то бадью с водой. Скоро мы сидели у палаток возле костра, мгновенно со всеми перезнакомившись, и Санечка, закатав рукава тельняшки, с великолепным искусством чистил картошку с девчатами и спорил, что один обойдёт в этом деле шестерых. У него был необыкновенный талант сразу становиться своим в любой обстановке, и я, шалея от восторга, учился у него, как рыцарски забрать у хрупкой девчонки тяжёлое ведро, а потом, накинув кому-нибудь на плечики от ветра свой пиджачок, закатать рукава тельняшечки и кашеварить так, чтобы всем было завидно и приятно смотреть на домовничавшего Саню… У костра, где бренчала его гитара, становилось всё тесней.