Разговор с Птицей. Повесть, путевой дневник, сборник рассказов

Она не была похожа на прочих. И была талантлива и молчалива. И всегда печален был её взгляд.

И она рисовала замечательно море, над морем луну, или вечернее солнце, или тени деревьев на пыльной дороге. Но в каждом мазке, что ложился на холст, сквозила тоска.

И не было у неё ни друзей, ни подруг, ни врагов и ни близких знакомых.

Жила она с мамой, а отцу, что уехал от них, писем не слала. Она мне казалась сухим деревцом с необычными листьями.

И мы вместе ходили учиться писать акварелью, из глины лепить и плести ожерелья. Но, даже когда мы шли по дороге, она не делилась со мною ни жестом, ни словом. И только ветер вечерний водил в волосах хороводы и что-то шептал ей на ухо.

В школе не обращали на неё никакого внимания, и учителя не спешили называть её имя. А оно было самым обычным.

И однажды я к ней подошла и спросила:

– Ветер, что резвится в свежей листве, он правда твой друг?

Но она промолчала.

– Ты над землёй часто паришь и мысли твои далёко отсюда. Мне тоже знакомы такие полёты. Могу поделиться.

Она оглядела меня рассеянным взглядом:

– Я не нуждаюсь в заботе, и ты это знаешь. Краски и кисти утешают лучше сестёр и подруг. Мне тесно у вас.

И она отвернулась.

Но я продолжала:

– Послушай. В море опасно ходить в одиночку, там рифы и штормы, солнце без тени. В силах ли ты пройти свой путь без потерь?

– О, ветры и штормы – это то, что мне нужно! Ветры умеют веселить до упаду. Ты разве не знала? Ха, я напишу скоро такое, что вам и снилось. Я назову это «Хохот ветров». Разговор наш окончен.

Тогда я не знала, на что ветры способны. Ветры не злы, не добры, не коварны, беспечны, вольны, не привязаны к месту, но люди для них всего лишь песчинки, которые можно развеять по свету, поднять до небес иль швырнуть в непроглядную бездну. Ветрам неведомы радость и горе.

И в девочке этой что-то менялась, как будто она истончалась до срока, и тени от веток казались бледнее, но мазки на холсте становились смелее и гуще. И теперь в её взгляде всё чаще вспыхивала неприкрытая дерзость.

Она отложила плетенье и глину. И луна уже не плыла над волной одиноко, но вместе с разломанным солнцем стремительно падала в бездну.

И тогда я сказала:

– Я тебя не оставлю. Пойду я туда, куда ходишь ты каждый вечер.

Она только пожала плечами.

И вот мы вышли на высокий отвесный берег. Там был маяк – заброшенный, пыльный, но двери его оставались открыты. И мы поднялись по лестнице к самому верху. Под ржавой некрашеной крышей был узкий балкон.

И только коснулась она парапета, как бросились к ней дикие ветры.

Вмиг её облепили, и, хохоча, лезли дерзко под платье, в волосах копошились игриво, и хватали за щёки, на лицо ей кидали длинные пряди. Ей, наверно, казалось, что они с ней по-братски резвятся, но они забавлялись себе на потеху. И она звонко-звонко смеялась. А мне было тревожно.

Время текло песочной рекою.

Девочка эта становилось всё неприметней. Имя её почти не звучало. Изредка «Эй!», да и то между делом. Но это её ничуть не пугало, на маяке она пропадала и только к утру возвращалась домой.

И были у матери тёмные мысли: «Только посмей принести мне в подоле, выгоню сразу». Но она улыбалась странной улыбкой, а вечером надевала новое платье и на маяк уходила.

А во мне надрывно звучало: «Для многих она словно место пустое. Скоро и вовсе имя забудут. Без него человек – пересохшее русло, брошенный город, песком занесённый».

И вот я спросила: «Послушай, на каких ты сейчас обитаешь просторах?»

Но густое, как морок, молчанье было вместо ответа.

И всё же я успела заметить, как в глазах её плещутся ветры. Неужели они проникли за тайные двери? Не зовут ли её теперь по-другому на своём необычном наречии?

Я тогда ещё не знала, что ветры могут увести человека, если сам он отдастся их порывистой воле. По земле я шагала тогда безрассудно; то, что было ненужным, казалось мне важным, а суть от меня ускользала. Но я помню зрачки, что плавно качались, в такт движения невидимых сил.

А потом она потерялась. Спохватились её не сразу.

И я помню, как её долго искали, заглянув во все закоулки; и как мать кричала до хрипа, и сквозь слёзы звучало имя. Но да где там: что ветры забрали, назад уже не воротишь.

Так искали её ровно неделю. А на восьмой день поднялись на старый маяк, и там, на балконе узком, нашли её новые туфли.

Городской пейзаж за окном растягивался в сплошную кулису кирпича и бетона. Лубочными картинками по ней плыли пыльные деревья, газоны и люди – с какими-то застывшими деревянными лицами.

Под моим плечом подрагивало стекло автобуса. Пассажиры вокруг покачивались в такт монотонному движению, словно повинуясь невидимой руке. Казалось, ещё немного и – финал; занавес бесшумно опустится, бутафорию уберут в ящик, а из-за ширм выглянет кукловод. Но на выбоинах подкидывало – возвращало в реальность.

Автобус въехал на мост.

Невероятная сила чувствовалась в размеренном движении реки. Остров и гряда синеющих вдали гор казались умаленными безостановочным течением. Словно покорные вассалы, влачились они вслед за Енисеем, держась за холодную мантию. И ничто не могло противиться этому царственному шествию.

Я вложил билет в зеленую книжку, убрал её в карман.

Мост кончился. Пассажиры выходили, входили, торопясь занять свободные места. Дома и деревья тянулись вдоль дороги, вдоль трамвайных рельсов, заросших мелкой блеклой травой… Но рано или поздно всех ожидает конечная остановка.

Автобус вёз меня к отцу.

Глубоко сидит заноза – родная кровь.

Я был единственным ребёнком в семье. Родители два раза разводились, один раз сходились. Теперь почти не общаются. Есть отец. Есть мать. И есть сын. Три параллельные прямые. Отец живёт здесь. Мать живёт в другом городе. Сын слово «жить» вычеркнул из своего словаря.

И что это меня сегодня сносит на высокий стиль?

Отец на другом берегу. У матери другая семья. Семья? Сожитель с вагоном проблем. Почему у всех троих ничего не вышло? Да и существуют ли другие половины, чтобы так приросло – не оторвёшь?

Когда-то я мечтал к маме приехать, познакомиться с новым мужем, погостить. Сначала писал, потом звонил, но ничего вразумительного не услышал. Сам виноват.

Мать долго билась за меня, тянула последние жилы. На работе допоздна, а потом дома с громоздким зелёным калькулятором и кипой бумаг. Часто я засыпал под стук клавиш. И всё для того, чтобы выбиться в люди. Настырная деревенская женщина одолевала ступеньку за ступенькой, обрастала связями и карабкалась вверх. Её ценили на работе, уважали в родне, а она медленно, но верно расчищала дорогу сыну, чтобы «не хуже, чем у других». Покупала ему одежду как у одноклассников, обходя стороной женские магазины; давала деньги на кино и мороженое, выбирая хлеб подешевле. И ради сына терпела выходки мужа. А сын просто плыл по течению. Плыл… Закончил школу, поступил в неинтересный институт. Душа к специальности не лежала, но так хотела мама. И я тянул. Дотянул до диплома. Оставался последний шаг – туда – в люди. До берега рукой подать. Меня уже ждали. И вдруг…

Что-то сдвинулось; глубинный пласт зашевелился – и плотину прорвало. Я снова устремился к забытым книжным полкам. Жадно вчитывался в тексты, словно впервые видел буквы, довольствуясь крохами сна.