Разговор с Птицей. Повесть, путевой дневник, сборник рассказов

Выносили Женьку, прикрыв одеялом. Я помню холод отвердевшего тела; как будто не человек вовсе, а узловатая тяжёлая ветка – сломанная. Бережно положили в кузов на деревянный настил. У подъезда уже собралась толпа, говорили вполголоса.

«Едешь в морг?» Я кивнул. Так мы и ехали: Женька в грузовике впереди, я сзади на легковушке.

В машине сначала молчали, почти не шевелились. А потом:

– Блин. А я и не знал, что Берест на «Момент» подсел. Ты в курсе?

– Не-е, какой…

– Ну Берест, ну дурак…

– Слушайте, может, он из-за Юльки?

– Да ну… Подожди, ты чё думаешь, он, это… сам, что ли?

– Да хрен его знает. Он чудной был.

– Это да. Что есть, то есть – чудной.

– Да чё вы гоните! Чтобы Берест сам себя…

– А на кой ему «Момент» тогда?

– Ты, это, про «Момент» не трепись. Мать просила. К чему эти все разговоры, напряги. Умер и умер. Понял?

– Понял. В курсах.

– Берест хоть и замороченный, а пацан нормальный был. Его дело – бухать или клей нюхать. Не подрассчитал просто. Случайно вышло.

– Да, случайно, – вдруг вставил я.

Все посмотрели на меня, даже тот, кто вёл легковушку, глянул в зеркало. До морга ехали молча.

Вечером позвонили, спросили, буду ли рыть могилу; мол, Женькина мать попросила, с деньгами туго.

– Сам понимаешь, возня с поминками, документы, автобус, прочая ботва. Да мы и сами хотели. Копальщиков нанимать – не вариант. У самих руки есть, – шуршала трубка. – Так ты как?

– Конечно. Куда приходить?

– Подгребай к кладбищу в Николаевке. В двенадцать у ворот.

– Что брать?

– Ничего не надо. Батя Береста всё даст, лопаты там, жратву. Одевайся только теплее, тридцатник обещают.

– Понял.

– Ну ладно. Давай.

– Пока.

На следующий день собрались, где условились. На железных воротах висела тяжёлая цепь и сиротливо жались друг ко другу венки. Убогая хибара сторожа, заваленные снегом могилы по обеим сторонам узкой дорожки – ни движенья, ни звука. Казалось, время здесь навечно вмёрзло в кору деревьев, в перекошенные оградки, в холодный обжигающий воздух.

На старом кладбище хоронили редко и только по соседству с родственниками.

Впятером побрели по дорожке: мимо голых ветвей с просветами сини, мимо закрытых ставень голубой церквушки, закрытой на замок… Бесконечно тянулись тумбы со звёздами, плиты с фотографиями, изредка попадались кресты с табличками. Шли, переговаривались вполшёпота. Поскрипывал снег, на верхушках высоких тополей грустно качались вороны. Свернули на узенькую тропинку. Пока, продираясь между оградками, искали место, где должен был ждать Женькин отец, увязли по колено. Наконец нас окликнули. Отец ждал с лопатами, двумя ломами и большой сумкой. Рядом стоял какой-то мужик в телогрейке. Подошли, поздоровались. Место под могилу было уже расчищено.

– Вот, теперь ляжет рядом с тёткой. Думал, я вперёд, а оно вон как вышло, – отец быстро наклонился над сумкой. Долго возился, наконец вытащил бутылку водки и пластиковые стаканчики. – Держи, – сунул кому-то бутылку и снова наклонился. Стаканчики упали в снег. Отец тихо ругнулся, но продолжал копаться в сумке. Мужик в телогрейке поднял стаканчики, протянул мне.

– Так сами рыть будете? – спросил он, оглядывая нас.

– Сами, – отец держал в руках нож и палку колбасы.

– Этим? – сторож презрительно кивнул на ломы и лопаты.

– Этим, этим, – отец на весу резал колбасу, раздавал толстые ломти.

– А успеете?

– Ясен перец, – отозвался тот, кто мне звонил.

– К утру по-любому закончить надо, – не унимался сторож.

– Закончим, закончим.

– Ну-ну, – сторож сплюнул в чистый снег и заскрипел в сторону сторожки.

– Давайте-ка ребятки для сугрева, – отец плеснул водку в стаканчики, шумно выдохнул:

– Ну, пусть земля ему будет пухом!

Земля была не пухом, земля была камнем. Мы убедились в этом после первых ударов ломом и сразу вспомнили ухмылку сторожа. Через час, оглядев кучку мёрзлых комочков, решили жечь костёр. Поначалу в ход пошли сломанные ветки, потом отец побежал договариваться к приёмщику стеклотары насчёт деревянных ящиков, а парни, глядя на разгорающееся пламя, кидали в себя обжигающую жидкость и говорили… Сдвинув костёр, вгрызались ломами и лопатами в чуть отогретую почву и снова бросали в горло содержимое прозрачных стаканчиков, морщились, жевали стылую закуску и опять говорили.

Я слушал, удивлялся, как мало знал Женьку. Мне не было холодно, не брал хмель, тело двигалось механически, и только взгляд изредка цеплялся за тонкие линии голых веток на синем небе.

Кладбище молчало, и голоса в холодной тишине звучали неестественно громко. «А помните…» – начиналась очередная история о том, как их чуть «не отметелили», «не замели в обезьянник», «не развели как лохов»… А мне хотелось крикнуть в тугой морозный воздух: «Женька стихи писал! Вы в курсе?», но вместо этого я заправлял слипшиеся волосы под шапку, надвигал ее глубже на лоб и брался за лопату.

Женькин отец с другом притащили деревянные ящики, доски, не забыли и новую сумку с едой. В сумке звенели бутылки. Один ящик приспособили под стол…

Слова живых сплетались в незамысловатые узоры, качались над языками пламени и не мешали покою мёртвых.

К вечеру ещё подтянулся народ. И опять жгли доски в густых сумерках и мотались куда надо за водкой. Копальщики менялись чаще, отдыхали больше, и с каждым ударом железа могила уходила всё дальше в глубь, а рядом поднимался холм выброшенной земли. На него поставили фонарь, но свет уже не достигал глинистого дна, и мне казалось, что чёрная яма – беспредельна.

Вокруг костра устало двигались тени, огоньки сигарет и всё тише звучали короткие фразы. Всё острое, резкое сгладила ночь, растворила в себе последние глотки, оставив лишь осколки воспоминаний…

Я вернулся домой в начале шестого. Кто-то довез до подъезда, напомнил: прощанье в десять. Я долго стоял под струёй горячей воды, разглядывая белый кафель, и чувствовал себя замёрзшей в камень землёй.

…У подъезда стоит обтянутый красной материей гроб на двух табуретах. В гробу Женька в сером костюме, волосы аккуратно зачёсаны назад, руки связаны шнурком, до груди белое покрывало. По одну сторону гроба – мать; вся в чёрном, её с двух сторон поддерживают за локти. По другую сторону – отец; в пальто, без шапки. Он сидит на табуретке возле сына, голова опущена, руки словно намертво приросли к обтянутым доскам. Двор заполнен людьми. Я в толпе. Слышу всхлипы, перешёптывания, замечаю подтёки туши на лицах, но внутри у меня – пусто. Пусто и темно. Как в свежей могиле.