10 дней

Залетаю в подъезд, спотыкаюсь и соскальзываю по ступенькам, ударяясь коленями, слышу стук двери, в голове сразу – Светка. Вскарабкиваюсь, невзирая на боль от ушиба, и несусь вверх. Дверь, как всегда, не заперта, поэтому заскакиваю в квартиру и защелкиваю за собой замок.

Сначала стою, привалившись к двери, и с силой тру лицо, игнорируя ноющий синяк, потом смотрю на руки, по которым размазалась моя кровь. Скидываю ботинки и иду в ванну, где под холодной водой пытаюсь очиститься от липких красных пятен. В полубессознательном состоянии заваливаюсь в свою комнату и падаю на кровать, утыкаясь лицом в подушку. Чувствую, как из глаз потоками вырываются слезы. Всхлипываю, обнимаю себя руками и прижимаю колени к груди. Сколько так лежу – не знаю, может, пару минут, а, может, несколько часов. Мысли скачут в голове как ненормальные, переплетаются между собой, и я перестаю понимать, почему убежал. Сначала думал, что боялся за свою жизнь, но память искривляется, подменяет чувства. Думаю, что не хотел с ней близости. Интересно, а если бы Незнакомка решила порезать мне руку, стал бы убегать? Решаю, что не стал бы. Вспоминаю Скарлетт, сравниваю себя с ней, я тоже хочу недоступное, ведь на Светку мне плевать, а Незнакомка как луна в самую темную ночь – прекрасная и такая далекая.

Не замечаю, как сижу за компьютером и читаю про сонные параличи и дежавю. Приходит ощущение, что уже сидел вот так и читал, на секунду думаю, что схожу с ума, но потом решаю включить фильм и забываюсь. Смотрю комедию, особо не вдумываясь в смысл, временами рана на руке ноет, напоминая о себе и о Светке. Она точно больна, и больше никуда с ними не пойду.

Закатные лучи красного солнца пробиваются сквозь занавески и слепят глаза, но я не отрываю взгляда, наслаждаясь мягким жжением. Потом навожу себе чай, параллельно угадывая, когда вернется мама, и надеясь, что она действительно пьет кофе с подругами.

Хожу туда-сюда по комнате, иногда рассматриваю рану, и неожиданно думаю, что, возможно, мне и понравилось бы, только если бы это была не Светка.

Пью чай, оттягивая время, наслаждаясь волнительным ожиданием перед прочтением нового дня. Спустя полчаса слышу, как открывается дверь, и молюсь.

– Андрей, я дома! – голос мамы ровный, чуть хриплый, но трезвый.

Облегченно выдыхаю, кричу «привет!» и, наконец, достаю голубой блокнот. Мну пальцами мягкую обложку, укутываюсь пледом и заползаю на кровать, устраиваясь поудобнее. Открываю, медленно перелистываю, иногда задерживаясь на словах. Перечитываю некоторые фразы, представляю, как она говорит теми губами, что видел во сне. Внутри все замирает и тут же взрывается искрами, которые становятся перышками и щекочут мне живот, ребра и даже горло. Покусываю губы, пролистываю до четвертого дня, глажу страницу, вожу кончиками пальцев по красивым завиткам, нажим еще сильнее, вижу первое слово, и улыбка исчезает с моих губ. Начинаю читать.

Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу их всех! Каждого конченого ублюдка в этом мире! Ненавижу! Я так зла, ужасно зла, невыносимо зла! И мне так плохо! Проснулась среди ночи в темноте, в углу увидела черный силуэт. Он стоял прямо около выключателя. Дрожащей рукой нащупала телефон, не отводя взгляда от фигуры, кое-как включила фонарик. Они даже не представляют, какой ужас я испытала! Посветила, там никого, перевела взгляд, а фигура уже в другом углу и ближе ко мне. Не чувствуя ног, вскочила и ринулась к выключателю. Когда загорелся свет, в комнате никого не оказалось. Я так и просидела до утра, дрожа под одеялом, не смея даже моргнуть. Я рыдала, сдерживая всхлипы, молилась, но чувство, что за мной следят, так и не проходило. Уснула с рассветом, мать разбудила в девять утра, накричала, что я не экономлю электричество, отец обругал меня дурой. В отчаянии позвонила нескольким подругам, и только одна согласилась погулять. Моим рассказам не поверила, посмеялась. Она убеждена, что это лишь фантазия, но как можно не верить собственным глазам?! Дальше – больше. Вечером, погуляв с котом, я услышала шепот, он неразборчивый, но настоящий. Потом прошел, и я решила никому больше ничего не говорить. Снова оставила свет, фонарь положила под подушку, телефон рядом.

Секунду назад снова слышала шепот, разобрала только: «Ты должна проснуться». Не знаю, что это значит, но планирую поискать в интернете. Завтра напишу, что нашла.

Перечитываю четвертый день несколько раз, ощущаю мурашки, ползущие по спине, и злость от несправедливости.

– Я бы поддержал тебя, – говорю вслух шепотом, обращаясь через дневник к Незнакомке.

Нюхаю страницы, и слышу аромат корицы. Вдыхаю с жадностью, трусь щекой об исписанные листочки, утыкаюсь лицом в разворот блокнота. Потом закрываю его, прижимаю к груди и еще долго сижу так, негодуя от поведения ее родителей. С неохотой кладу блокнот обратно, несколько минут болтаю с мамой, слушаю сплетни про ее подруг, кто развелся, кто забеременел, кто потолстел. Желаю ей доброй ночи, и сам ложусь спать. Вспоминаю губы Незнакомки и провожу пальцем по свежей ране на предплечье. Нутро заполняется сладким тянущим чувством. Не замечаю, как проваливаюсь в сон.

Пятый день.

Просыпаюсь резко, вскакиваю на кровати и несколько минут пытаюсь отдышаться. Я видел ее губы, они отчетливо шептали, что нужно просыпаться, а еще руки. Незнакомка тянула ко мне свои руки, тонкие, худые, с выпирающими костяшками и длинными пальцами. Я стремился к ней навстречу, тянулся, хотел бежать, но она только отдалялась, словно что-то утягивало ее подальше от меня. Теперь сижу под одеялом, обхватив колени, и вспоминаю ее ломаные изгибы запястья, плавные движения губ и мелодичный шепот. Хочу прочитать дневник залпом и узнать, кто она, а потом прийти к ней и с порога сжать в объятьях, сказать, что теперь все будет хорошо, что я принимаю ее такой, и буду защищать. Сползаю с кровати, подхожу к окну, но блокнот не беру, а вместо этого гипнотизирую серое небо, мрачную землю и угрюмых прохожих, которые согнулись и бредут по своим делам, прячась от мира под черными зонтами. Несколько раз зеваю, потом рассматриваю в зеркало лицо: синяк пожелтел, прыщи немного поутихли в своей красноте, ссадины почти зажили. Иду на кухню, мама вновь читает, сидя за столом у окна. Предлагает мне оладушки со сметаной, и я с удовольствием ем. Она не упоминает алкоголь, чему я несказанно рад, но тревога не уходит, боюсь, что стоит мне расслабиться на секунду, и мама снова напьется, а ведь завтра ей на работу. Бросаю взгляд в сторону и цепляюсь за кружку отца: серая с тремя белыми ромашками, изогнутой белой ручкой, облепленная пылью, стоит в самом углу на полке, чуть прикрыта двумя пустыми банками. Стискиваю зубы, чтобы не дать волю вскипающим эмоциям. Мама замечает мой взгляд и останавливается на знакомой кружке. Вижу, что ее глаза наливаются слезами, стараюсь отвлечься, думая о блокноте, конфетах, о тонких пальцах и шепчущих губах, прячу руки под стол и веду пальцем по предплечью, нащупывая рану, которая покрылась тонкой корочкой. Тревога отступает медленно, сползает из груди в живот, оттуда по голеням в пятки и рассыпается по полу.

– Твой отец любил оладушки, – говорит мама, промокая глаза полотенцем, – я ему их перед работой готовила, а с собой бутерброды делала. Он только чай пил, кофе не любил.

– Я помню, мам, – отвечаю нетерпеливо, не желая вновь предаваться горю.

Она понимающе замолкает, но надолго задерживается на серой кружке с ненавистными мне цветами.

Следующие несколько часов смотрю детектив у себя в комнате. Убийца оказывается шизофреником, которого преследовали голоса, твердящие, что нужно убивать. Внезапно понимаю, что Незнакомка тоже писала про шепот, который она слышит, и в голову закрадывается неприятная мысль. Но я ведь не раз слышал истории о призраках, даже от знакомых, и теперь начинаю сомневаться, прав ли я в своем неверии. Ищу в интернете истории о потустороннем, потом читаю статьи и рассказы очевидцев. Интересно, а папа рядом со мной? Может, он стал моим ангелом и послал мне Незнакомку, чтобы я не чувствовал себя одиноко?

Слышу звуки пылесоса, радуюсь, что мама занимается домом, но вспоминаю, что так будет лишь две недели, а потом еще столько же в запое. Решаю наслаждаться моментом, здесь и сейчас, снова смотрю в окно: моросит дождь, покрывая каплями стекло, а из приоткрытой форточки сочится холодный воздух, заполняя комнату ароматами поздней осени: свежесть, желтая подгнившая листва и влажный асфальт.

Уже полдня названивает Санек, но я не беру трубку, только бросаю косые взгляды на экран и выключаю звук. Один раз почти решаюсь ответить, подумав, что завтра в школу, там мои враги, а его отец мог бы помочь, но решаю даже не пытаться. Зачем я ему? Не станет он защищать незнакомца. Отбрасываю телефон на кровать, несколько минут мечусь по комнате, не зная, чем заняться, уроки делать не хочу, смотреть фильмы тоже, да и читать не готов ничего, кроме голубого блокнота. Мать заглядывает ко мне в комнату без стука, отчего я вздрагиваю и прячу руки за спиной.

– Андрюш, мне Олег звонил, хочет увидеться…

– Нет! – рявкаю, не позволяя ей договорить.

– Я его не пригласила к нам, конечно, – торопливо объясняет она, – просто на улице поговорим, и он уйдет.

Несколько раз с остервенением приглаживаю волосы к затылку, дышу поверхностно и часто, а челюсть уже сводит от напряжения.

– Мам, пожалуйста, не надо, – молю я, теряя весь запал за секунду, когда вижу безумную улыбку на ее лице. Она все равно пойдет, плевать ей на мои чувства.

– Не волнуйся, Андрюш, я быстро, – улыбка ширится, а в глазах сверкает странный блик, внушая мне тревогу вперемешку со страхом.

Не успеваю возразить, как она захлопывает дверь, а я несколько раз бью кулаком в стену от бессилия. Олег – это мамин бомжеватый друг, с которым она часто выпивает. Я с ним не общаюсь и вообще стараюсь не пересекаться, но временами вспоминаю его мутный взгляд и кривую улыбку, как будто он издевается надо мной, спаивая мою мать.

Навожу чай, пью, но тревога снова нарастает и вертится в животе, крутит кишки и желудок, ускоряет сердцебиение.

Он приходит. Стоит без зонта, серая борода промокла, жидкие волосы на голове висят сосульками, огромная куртка, усеянная жирными пятнами, местами порвана, ботинки с дырами, которые он не удосужился даже застегнуть, черные штаны, сползающие с его тощего зада под силой притяжения, потому что ширинка нараспашку, и держаться им не за что. Мать выбегает в тапочках и наспех запахнутой куртке, ноги голые, на голове капюшон, который под очередным порывом ветра слетает и теперь ее волосы покрываются мелкими дождевыми каплями.

Протираю толстые стекла очков, щурюсь, чтобы лучше разглядеть, но капли на окне мешают. Вижу, что Олег взмахивает руками, но вроде скалится в улыбке, мать просто стоит, наверное, слушает. Внезапно она кидается к нему в объятья, а меня резко начинает тошнить. Бегу в туалет и вырываю все содержимое наружу. Вижу, как в унитазе плавают куски оладушков, окутанные вязкой желтоватой слизью. От запаха отрыгиваю еще несколько осклизлых кусков, полощу рот и, зажимая дрожащей рукой живот, плетусь обратно на кухню. Они все еще стоят, слишком близко, морщусь от спазмов, икаю, пью воду и снова смотрю.

В один момент мать резко толкает его в грудь и отскакивает назад, Олег пошатывается, снова скалится, а потом тыльной стороной руки бьет ее по лицу. Она падает и хватается за щеку, ползет назад, выставляя руку вперед, желая защититься. Несколько прохожих под зонтами разворачиваются на месте и спешат в другую сторону, вероятно, боясь попасть под раздачу. Я замираю, голова пустая, только стук сердца взрывает сгустившуюся вокруг меня тишину. Олег подходит ближе, жестикулирует и вновь, теперь уже кулаком, бьет мою мать.

Я срываюсь с места и несусь на улицу, не одеваюсь, не обуваюсь, выскакиваю в носках, футболке и потрепанных штанах, ледяной ветер врывается в лицо, жмурюсь от мороси, но продолжаю идти к размытым фигурам.

– Олег, сволочь! – кричу не своим голосом, – я полицию вызвал!

Слышу грубый смех, протираю очки и вижу, что тот хохочет, знает, что я лгу. Дергается ко мне, но я отскакиваю и поскальзываюсь, падаю навзничь и ползу. Он нависает надо мной и замахивается, чтобы ударить так же, как маму, но я внезапно нащупываю рукой железный прут и, не думая, всаживаю его ему в бедро. Олег отшатывается и хватается за ногу, я же кое-как поднимаюсь, подтаскиваю маму и, придерживая за ее за трясущиеся плечи, веду к подъезду. Сзади раздается рычание, поэтому ускоряюсь, толкаю маму в подъезд и, прежде чем Олег откинет меня назад, захлопываю дверь.

– Ах ты, щенок! – разражается он басом, а я снова валяюсь на асфальте, одна рука погружена в лужу, и между пальцев проскальзывают мелкие камушки с песком, – какое право ты имеешь вмешиваться? Не твое дело, сволоченыш! Шлюхино отродье!

Молюсь, что мама догадается реально вызвать полицию, но внезапно слышу из окна ее дрожащий голос.

– Олеженька, не трогай сына. Я все отдам, как договаривались. Ты можешь приходить сюда, когда угодно, только не бей его!

Выдох застревает у меня в горле, и я в отчаянье хватаюсь за шею. Его хохот звучит эхом у меня в голове, не слышу, о чем они еще говорят, кое-как поднимаюсь, оглядываюсь, но ничего не вижу, серость размывается пятнами, образы смешиваются и наслаиваются друг на друга. Кашляю и вдыхаю со свистом, понимаю, что очки уже не на мне, озираюсь, падаю на четвереньки и шарю по лужам в поисках так нужных мне сейчас стёкол.

Хлопок подъездной двери, она его впустила. Бью грязную воду ладонями и сдавленно мычу. Очки оказались на ступеньке перед подъездом, чудом уцелели, поэтому протираю их краем футболки и цепляю на нос. Тело дрожит от холода, но я не иду домой, а бреду по грязи, топя носки в мутной землистой воде. Через пятнадцать минут дергаю шершавую ручку и вваливаюсь в отделение, резко осознавая, насколько сильно замерз. Тут же ко мне подскакивают двое в форме, и сперва что-то кричат, но я бубню одни и те же слова, пяля взглядом в плитку под ногами, которая словно усыпала шоколадной крошкой.

– Он напал на мать, я ее защищал, но теперь он дома, он может ее убить, помогите, – язык плохо ворочается от холода, пальцы не сгибаются, и я прячу их в подмышки, содрогаясь всем телом.

Полицейские ведут меня в кабинет, несмотря на то, что я умоляю их отправиться ко мне домой. Говорят, что нужно написать заявление, и только потом они поедут по адресу.

Сижу на черном стуле, ноги дергаются, не могу остановить это. Пишу корявым почерком слова под диктовку, а с волос на бумагу падают бурые капли и размывают чернила. Диктует полная женщина с мягким вкрадчивым голосом, временами жалостливо вздыхая, наверное, из-за моего жалкого вида.

– Это он тебя порезал? – спрашивает она, а я резко скидываю руку со стола, хотя прятать уже бессмысленно.

– Нет, я сам, – бормочу, и добавляю, – случайно.

Пишу дальше, не вдумываясь, ставлю дату и подпись, а после они меня отпускают, когда я их уверяю, что доберусь сам. Не понимаю, почему отказался ехать с полицейскими, но плетусь к дому, не замечая, как носки черпают грязную воду, а ветер обдувает мокрую одежду и волосы. У подъезда вижу размытые следы крови, снова тошнит, но сдерживаюсь, зажимая ладонью рот. Кто-то открывает дверь, и я прошмыгиваю в подъезд, но домой идти не решаюсь, сажусь на ступени и начинаю рыдать. Всхлипываю, дыхание прерывается, сбивается, в груди тянет, заставляя вырывать отчаяние со стонами и криками.

Сижу так долго, что ноги затекают, а потом начинают гудеть и покалывать при каждом движении. Слышу разговоры за подъездной дверью, понимаю, что полицейские пришли, поэтому кидаюсь к двери, впускаю их внутрь, испугавшись, что секунда промедления, и они могут опоздать.

– Квартира? – сухо спрашивает один из полицейских.

– Пять, – быстро отвечаю и иду следом.

Мы заходим домой, я веду их по коридору и сворачиваю налево, к комнате матери.